Теория общественного разделения труда Дюркгейма

Аномическое разделение труда, по Э. Дюркгейму, – одна из патологических форм разделения труда, когда высокая специализация трудового процесса сопровождается уменьшением контактов между людьми. Аномическое разделение труда, как правило, приводит к следующим последствиям:

- непонимание общей перспективы и неопределенности ролей;

- разрушение органической солидарности;

- социальные конфликты и аномия [18].

Первый случай этого  рода мы имеем в промышленных или торговых кризисах, в банкротствах, представляющих частичные нарушения органической солидарности. В самом деле, они свидетельствуют, что в известных пунктах организма некоторые общественные функции не приспособлены друг к другу. Но по мере того, как труд все более разделяется, эти явления, по-видимому, становятся чаще – по крайней мере, в некоторых случаях.

Антагонизм труда и  капитала – другой, более поразительный пример того же явления. По мере того, как все больше специализируются промышленные занятия, вместо возрастания солидарности замечается обострение борьбы. В средние века работник повсюду живет вместе с хозяином, разделяя его труды «в той же лавке, за тем же станком». Оба составляли часть одной и той же корпорации и вели одинаковое существование.  Таким образом, столкновения были почти исключительны. Начиная с XV в. положение вещей стало изменяться. «Цех более не общее убежище, – это исключительная собственность хозяев, которые одни вершат там свои дела... С тех пор устанавливается глубокая демаркационная черта между мастерами и подмастерьями. Эти последние образовали особое сословие; они имели свои привычки, свои правила, свои независимые ассоциации» [16]. Раз произошло это отделение, раздоры стали многочисленными. Наконец, в XVII в. начинается третья фаза этой истории рабочих классов: появление крупной промышленности. Рабочий полнее отделяется от патрона. «Он в некотором роде завербован. Всякий имеет свое занятие, и система разделения труда делает некоторый прогресс. Параллельно с возрастанием специализации учащались возмущения, «малейшего повода к неудовольствию было достаточно, чтобы навлечь на какой-нибудь дом отлучение, и горе подмастерью, который не послушался бы решения общества» [16]. Достаточно известно, что с тех пор борьба только обострялась.

Можно заметить, что эта натянутость социальных отношений отчасти происходит от того, что рабочие классы не довольны занимаемым ими положением, и слишком часто принимают его вынужденно, не имея средств устроиться иначе.

Если разделение труда не производит в каких-либо случаях солидарности, то только потому, что отношения органов не регламентированы, потому, что они находятся в состоянии аномии.

Но откуда берется  это состояние? Так как свод правил есть определенная форма, которую со временем принимают отношения, устанавливающиеся самопроизвольно между общественными функциями, то можно сказать, что состояние аномии невозможно повсюду, где солидарные органы находятся в достаточном по величине и по времени соприкосновении.

По мере того, как расширяется  рынок, появляется крупная промышленность. Она имеет своим следствием изменение  отношений между хозяевами и  рабочими. Большее истощение нервной  системы в связи с заразительным  влиянием крупных центров увеличивают потребности этих последних. Машинная работа заменяет человеческую; мануфактурная – работу в мелких мастерских. Рабочий завербован, отнят на целый день у своей семьи; он живет все более отделенный от того, у кого работает и т.д. Эти новые условия промышленной жизни требуют естественно новой организации; но так как эти превращения совершились с поразительной быстротой, то борющиеся интересы не имели еще времени прийти в равновесие.

Принудительное разделение труда – второй признанный нами болезненный тип, который заключается в том, что люди вынуждены играть профессиональные роли, которые им не нравятся и не соответствуют [16].

Не всякого рода регламентация составляет принуждение, ибо, наоборот, разделение труда не может обойтись без регламентации. Даже тогда, когда функции разделяются по установленным заранее правилам, это разделение не всегда действие принуждения. Это верно даже по отношению к кастовому режиму, пока он основан на природе общества. Этот институт, в самом деле, не всегда и не везде произволен. Когда он функционирует в обществе регулярно и не испытывает сопротивления, то он выражает  неподвижный способ распределения профессиональных способностей. Вот почему, хотя занятия в известной мере распределяются законом, каждый орган исполняет свое дело самопроизвольно. Принуждение начинается только тогда, когда регламентация, не соответствуя более природе вещей и, следовательно, не имея основания в нравах, поддерживается только         силой [18].

Можно, с другой стороны, сказать, что разделение труда производит солидарность, только если оно самопроизвольно. Но под самопроизвольностью надо понимать отсутствие не только всякого явного и формального насилия, но всего того, что может помешать даже косвенно свободному развитию социальной силы, которую каждый носит в себе. Она предполагает не только то, что индивиды не принуждаются насильно к определенным функциям, но еще то, что никакое препятствие, какой бы то ни было природы, не мешает им занимать в социальном положении место, сообразное с их способностями. Словом, труд разделяется самопроизвольно только тогда, когда общество устроено таким образом, что общественные неравенства выражают точно естественные различия. Но для этого необходимо и достаточно, чтобы никакая внешняя причина не оценивала ни выше, ни ниже их достоинства [16].

Совершенная самопроизвольность представляет не состояние анархии, которая дозволила бы людям удовлетворять  все свои стремления, дурные или  хорошие, а искусную организацию, где  каждая специальная ценность, не будучи ни преувеличена, ни уменьшена ничем посторонним, оценивалась бы по настоящему своему значению.

Принуждение не состоит  только в прямом применении насилия, ибо непрямое насилие так же хорошо уничтожает свободу.

Принуждение, препятствующее нам удовлетворять безмерно наши даже беспорядочные потребности, не должно смешивать с тем, которое отнимает у нас возможность получить настоящее вознаграждение за наш труд. Первое не существует для здорового человека. Только второе заслуживает быть названным этим именем; только оно расстраивает соглашение.

Экономистам принадлежит  та заслуга, что они первые отметили самопроизвольный характер общественной жизни, что они показали, как под влиянием принуждения она уклоняется от естественного направления, вытекая нормально не из наложенного извне порядка, но из свободной внутренней работы. В этом отношении они оказали важную услугу науке нравственности, но они ошиблись насчет природы этой свободы. Так как они в ней видят существенное свойство человека, так как они выводят ее логически из понятия индивида an sich (самого по себе), то она, по их мнению, вполне происходит из естественного состояния, вне всякого отношения к какому бы то ни было обществу. Социальное действие, согласно им, не прибавляет к ней ничего; все, что оно может и должно делать, так это регулировать внешнее ее функционирование так, чтобы конкурирующие свободы не вредили друг другу. Но если оно не замыкается строго в эти границы, то оно посягает на их законную область и уменьшает ее. Во-первых, неверно, будто всякая регламентация продукт принуждения; сама свобода – продукт регламентации. Она не только не противоположна социальному действию, но вытекает именно из него. Она – не свойство, присущее естественному состоянию, а, наоборот, завоевание общества у природы. По природе люди неравны физически; они помещены в неодинаково выгодные внешние условия; сама жизнь, с предполагаемой ею наследственностью имущества и с вытекающими отсюда неравенствами, есть из всех форм социальной жизни та, которая более всего зависит от естественных причин, – а мы видели, что все эти неравенства – суть отрицания свободы. В конце концов, свобода есть подчинение внешних сил социальным силам, ибо только при таком условии эти последние могут развиваться свободно. Но эта субординация – скорее ниспровержение естественного порядка.

Она, значит, может осуществляться только прогрессивно, по мере того, как  человек поднимается над вещами, чтобы предписывать им законы, чтобы  отнять у них случайный, нелепый, неморальный характер, т.е. по мере того, как он становится социальным существом. Он может ускользнуть от природы, только создав себе другой мир, откуда он господствует над ней – именно общество.

Задача наиболее прогрессивных  обществ представляет, значит, дело справедливости. Фактически они чувствуют необходимость ориентироваться в этом направлении. Подобно тому, как для низших обществ идеалом было создать или сохранить во всей ее интенсивности общую жизнь, в которой индивид был поглощен, – наш идеал ввести как можно более справедливости в наши общественные отношения, чтобы обеспечить свободное развитие всех социальных полезных сил.

Однако, если подумать, что  в течение веков люди довольствовались гораздо менее совершенной справедливостью, начинаешь спрашивать себя, не происходят ли эти стремления от ни на чем не основанного нервного раздражения, не представляют ли они скорее уклонение от нормального состояния, чем предвосхищение грядущего нормального состояния, состоит ли, словом, средство излечить зло, существование которого они обнаруживают в том, чтобы удовлетворить их, или в том, чтобы бороться с ними [18].

Нет более справедливых потребностей, чем эти стремления, так как они суть необходимые  последствия происшедших в строении обществ изменений. Так как сегментарный тип исчезает и развивается организованный, так как мало-помалу подставляется органическая солидарность на место той, которая происходит от сходств, то неизбежно уравнение внешних условий. Дело идет о гармонии функций и, следовательно, о существовании общества. Точно так, как древние народы нуждались прежде всего в общих верованиях и чувствах, мы нуждаемся в справедливости, и можно быть уверенным, что эта потребность станет все настоятельней, если – как все заставляет думать – управляющие эволюцией условия останутся все те же.

Таким образом, если нормальное разделение труда производит солидарность, то случается, однако, что оно имеет совсем отличные от этого, или даже противоположные результаты. Изучение уклоняющихся форм общественного разделения труда позволяет нам лучше определить условия существования нормального состояния. Когда мы узнаем обстоятельства, при которых разделение труда перестает порождать солидарность, мы будем лучше знать, что необходимо ему для проявления всего своего действия. Патология здесь, как и повсюду, ценный помощник физиологии.

4 Рецепция работы «О разделении общественного труда» Э. Дюркгейма

Книга Эмиля Дюркгейма  «О разделении общественного труда» (1893) в сравнении с другими его трудами вызвала в России наибольший резонанс, что проявилось и в количестве отзывов, и в интенсивности, живости реакции на нее.

Книга Э. Дюркгейма вызвала довольно энергичную реакцию со стороны наиболее влиятельной в российской социологии конца ХIХ века «субъективной школы», выражавшей в значительной мере идеологию народничества. Главным «реципиентом» здесь выступил Н.К. Михайловский. Он откликнулся на книгу Дюркгейма в двух обзорах литературной жизни, опубликованных в 1897 г. в народническом журнале «Русское богатство» и воспроизведенных затем в виде отдельно опубликованных статей: «О Дюркгейме» и «Еще о Дюркгейме и его теории общественного разделения труда».

Несмотря на то, что  Михайловский признает ряд достоинств теории общественного разделения труда Дюркгейма, критика этих взглядов все же доминирует. Перечислим основные пункты этой критики. Во-первых, в отличие от Дюркгейма Михайловский рассматривает в качестве организма не общество, а индивида. Отсюда вытекает его первое возражение: «...Так как организм, приближаясь к состоянию органа, не специализируя своих функций, а сам специализируясь, утрачивает свою многосторонность, то общественное разделение труда не только не составляет как бы продолжения разделения труда физиологического, но, напротив, эти два процесса прямо антагонистичны» [6, с.73]. Во-вторых, у Дюркгейма отсутствует очень важное различие технического и общественного разделения труда.                 В-третьих, Дюркгейм не учитывает, что каждая «организованная единица» пользуется разделением труда в своих интересах, а эти интересы отнюдь не тождественны у различных организованных единиц и «ступеней индивидуальности». В-четвертых, признаваемое Дюркгеймом существование аномического и принудительного разделения труда опровергает его тезис о том, что разделение труда является источником и мерилом социальной солидарности, так как, если принять во внимание огромные периоды, когда господствовали и господствуют именно принуждение и аномия, то «окажется, что для «нормального» разделения труда, служащего источником солидарности, остаетстя очень мало места в истории» [6, с.85]. В-пятых, положение о «нормальном» разделении труда основано на чисто отвлеченном рассуждении о том, что взаимозависимость людей сплачивает их, объединяет, формирует между ними солидарность. Если такое и происходит в несложном и небольшом деле, то в большой и сложной функции, если объективно общность, взаимозависимость и существует, то в сознании самих людей, разделивших общий труд, совсем не обязательно присутствует единство: «...Мы очень хорошо знаем, что взаимная зависимость еще не есть нравственная солидарность» [6, с.86]. В-шестых, даже если верно дюркгеймовское допущение о том, что разделение труда способствует индивидуальным вариациям, оно никак не опровергает давно высказанное мнение о том, что разделение труда пагубно влияет на личность, подавляет ее и превращает «в одностороннее орудие некоторого высшего целого. В-седьмых, не все индивидуальные вариации, вызванные разделением труда, желательны, как «молчаливо» предполагает Дюркгейм. В-восьмых, даже если обособившиеся в результате разделения труда группы связаны между собой органической солидарностью, действующая внутри каждой из них механическая солидарность и общее сознание противодействуют индивидуальным вариациям. Решение противоречий и недоразумений, содержащихся в работе Дюркгейма, Михайловский видит в предложенной им ранее теории борьбы за индивидуальность: «Всякое общество – своего рода индивидуальность, стремящаяся все к большему усложнению путем общественного разделения труда. Человек, отдельно взятый, есть также индивидуальность, только другого порядка, тоже стремящаяся к усложнению, но путем физиологического разделения труда [6, с.96].