Младосимволизм

Плоть и вопросы пола[править | править исходный текст]

Развитие идеи о том, что  язычество «утверждало плоть  в ущерб духу», а церковное  христианство выдвинуло аскетический идеал «духа в ущерб плоти»^[14] привело (согласноН. О. Лосскому) к тому, что важнейшее место в философии Мережковского занял вопрос «плоти». По Мережковскому именно «через пол» достигается высшее единство: «Я сознаю себя в моем собственном теле — это корень личности; я сознаю себя в другом теле — это корень пола; я сознаю себя во всех других телах — это корень общества»^[45].

Отметив, что на одном  из древних языков Библии, арамейском, слово «дух» («Rucha») — женского рода, и сославшись на одну из аграфа (неканонических сказаний о Богоматери) Мережковский оригинально интерпретировал Дух в православной троице, отождествив его с Божьей Матерью. Святая Троица по Мережковскому это Отец, Сын и Мать-Дух. Третий завет, таким образом, будет царством духа-матери, «пламенной заступницы холодного мира» («Иисус Непознанный», 112)^[45].

Идеал Бога как единство мужской и женской природы  он переносил и на своё понимание  человека. Разделение на два пола является, с точки зрения Мережковского, симптомом  распада личности. Для Мережковского идеал личности (в этом с ним были согласны Вл. Соловьев и Н. Бердяев) — это некое двуполое существо, мужчина-женщина («Тайна трех», стр. 187).^[45] Отмечалось, что большое взаимовлияние друг на друга оказывали Мережковский и В. В. Розанов, также придававший вопросам пола большое значение.^[20]«Мережковский некогда провозгласил Розанова русским Ницше. Розанов несомненно предопределил подход Мережковского к христианству, привил ему христианские темы в своей постановке»^[46], писал Н.Бердяев.

По формулировке Лосского, идеал Мережковского — «не бестелесная святость, но святая плоть, Царство Божие, в котором осуществляется мистическое единство тела и духа»^[45]. Вся его религиозная философия «основана на идее христианства как религии любви и, следовательно, свободы». Это сочетание любви и свободы «приближает его вплотную к религиозно-философскому движению, начало которому было положено Владимиром Соловьевым»^[45].

_{Новизна и великое  дело Мережковского заключалось в том, что он положил задачею соединить, слить остроту и остроту, острое в христианстве и острое в язычнике… Открыть (перефразирую задачу так) в «величайшей добродетели» — «соблазнительный порок», а в «соблазняющем пороке» — «величайшую добродетель»^[16]. — В.Розанов. «Среди иноязычных (Д. С. Мережковский)»}

В модернизированном христианстве по Мережковскому должны были исчезнуть  монашество и аскетизм, а искусство  должно стать не только освященным, но и принятым «внутрь» религии.^[21] Цель исторического процесса, считал он, состоит в соединении плоти и духа, синтезу религии и культуры^[21]; осуществлении «царства Божиего не в потустороннем мире, а здесь, на земле»^[45].

_{Отношение к революции. Религиозный  анархизм[править | править исходный текст]}

Установление «царствия  Божьего на земле» по Мережковскому должно сопровождаться катастрофами, прежде всего — «революцией духа», в результате которой религия должна будет принять и освятить человеческую плоть, человеческое творчество, свободу человека на бунт. «Лишь постольку мы люди, поскольку бунтуем»; в этой идее Мережковского многие усматривали предвосхищение одной из тем французского экзистенциализма^[21].

Революция должна была привести, по мысли Мережковского, к полному  разрыву религии и государства, к соединению народа и интеллигенции  и, в конечном итоге, к установлению христианской безгосударственной общественности. В открытом письме Н.Бердяеву Мережковский так сформулировал свое анархическое кредо:

Одна из исследователей творчества Мережковского, Б. Розенталь так  излагала его позицию: «Право само по себе есть насилие… Разница между  законной силой, которая держит насилие  в ‘резерве’, и актуальным насилием — только дело степени, и то, и другое — грех. Автократия и убийство есть лишь крайние формы проявления силы»^[48]. При этом Мережковские выступали против насилия, в чём пытались убедить Б.Савинкова, одно время — своего близкого знакомого. Они видели путь к изменению мира через духовное преображение человека^[21].

Следуя идее о том, что  Библия дает революционную (катастрофическую) трактовку хода истории (когда утверждается «преодоление внешнего закона причинности  внутреннею свободою, а история предстает  как цепь различных катастроф  и потрясений»)^[49], Мережковский делает вывод о том, что религия и революция — неразделимые понятия^[21]. При этом (в отличие от «веховцев», с которыми он спорил) Мережковский определял революцию не как политический процесс, а как тотальное преображение мира, опираясь на «духовное народничество» (которое многие ассоциировали с сектантством). В работе «Революция и религия» Мережковский писал: «Сила великого русского раскола-сектантства, этой религиозной революции, … должна соединиться с ныне совершающейся в России революцией социально-политической»^[20].

Мережковский считал, что государство и церковь должны будут исчезнуть. К концу жизни он стал склоняться к экуменизму, полагая, что будущее христианство «Третьего Завета» станет синтезом принципов Петра, Павла и Иоанна (то есть католичества, протестантизма и православия)^[21]. При этом сам он был революционером лишь «эстетическим». Критиковавший самодержавие и государственность Мережковский не принял обе русских революции в их практическом воплощении («пугачёвщине»)^[20], увидев в них приход отнюдь не «апокалиптического Христа», но той «демонической силы Антихриста», которая, покинув самодержавие и православие, расцвела в большевизме^[15].

Значение творчества Д. С. Мережковского[править | править исходный текст]

Оценки исторического  значения творчества Д. С. Мережковского в течение последних ста лет неоднократно менялись. Исследователи называли Мережковского в числе тех немногих классиков мировой литературы, которые «…постигаются в процессе отторжения общественным мнением», упоминая его в одном ряду с маркизом де Садом, Ф. Ницше и Генри Миллером.^[11]

Е. Евтушенко, назвал Мережковского  «диссидентом нового типа — всенаправленным», который «…оказался в опале у всех, кто считал себя блюстителем морали и порядка»:

_{Царское правительство  считало Мережковского  подрывателем государственных основ, столпы официального православия — еретиком, литературные академики — декадентом, футуристы — ретроградом, а будущий пламенный идеолог мировой революции Лев Троцкий — реакционером. Участливое мнение Чехова о Мережковском^{[~ 14]} осталось не-услышанным: «…верует определенно, верует учительски…»^[37] — Е.Евтушенко, «Дмитрий Мережковский. Между Шариковым и Антихристом»}

«В России меня не любили и бранили; за границей меня любили и хвалили; но и здесь, и там  одинаково не понимали моего»^[37], — писал Мережковский Бердяеву.

Редкие эрудиция, учёность, писательское дарование и оригинальный стиль признавались современниками безоговорочно. Мережковский был объективно одним из самых образованных людей в Петербурге первой четверти XX столетия, о чём, в частности, говорил Н.Бердяев.^[5] К. И. Чуковский, анализируя в одной из своих ранних критических работ плачевное состояние российской культуры, «зубрами» среди «духовных босяков» называл «несколько культурных людей» в литературе, замечая: «мифическим существом, загадочным, непостижимым представляется нам культурнейший из них — Д. С. Мережковский».^[50]. Мережковский («певец культуры и её пленник»), согласно О.Михайлову, «…походил на сложившийся уже в Европе тип художника-эссеиста, который явили нам Анатоль Франс, Андре Жид, Стефан Цвейг» и был, возможно, «первым у нас на Руси кабинетным писателем-европейцем».^[8]

Д. С. Мережковский одним из первых сформулировал основные принципы русского модернизма и символизма^[4], отделив их от эстетики декаданса. По словам современного исследователя творчества Мережковского И. В. Корецкой, его труды стали «своеобразной энциклопедией» для идеологии символизма: «…отсюда брали начало многие идеалистические воззрения символистов в области историософии, социологии, эстетики, морали»^[12]. Он же вошёл в историю как основоположник нового для русской (и, как полагают некоторые, мировой) литературы, жанра: историософского романа. Классиков экспериментального романа (А. Белого, А. Ремизова, Т. Манна, Дж. Джойса) некоторые исследователи относят к числу последователей Мережковского. Именно благодаря Мережковскому с 1900-х годов изменился сам статус исторического романа. Наследие Мережковского отразилось в романистике В. Брюсова, А. Толстого, М. Булгакова, М. Алданова.^[7]

Вслед за Вл. Соловьевым (и одновременно с В.Розановым) Мережковский стал пионером религиозно-философского подхода к анализу литературы. Он «…сделал очень много для формирования символистского образа классической традиции»^[7]; такие его произведения, как «Вечные спутники» (1897) и «Л.Толстой и Достоевский» (1901—1902), воспринимались как «ярчайшие литературные события» и оказали определяющее влияние на развитие критики литературоведения XX века.

Идеями Мережковского были в разное время увлечены поэты А. Белый, А. А. Блок и В. Я. Брюсов, философы Н. А. Бердяев, А. А. Мейер, Г. Риккерт и Ф. А. Степун, психиатр 3. Фрейд, политики И. И. Бунаков-Фондаминский, А. Ф. Керенский и Б. В. Савинков, его романами восхищался историк и юрист М. М. Ковалевский. Высоко ценил дар Мережковского А. П. Чехов: в 1902 году он внёс предложение присвоить писателю звание почётного академика российской Академии наук^[13].

Немецкий поэт-экспрессионист Г. Гейм называл Д.Мережковского одним из своих любимых писателей^[13]. Томас Манн назвал Мережковского «гениальнейшим критиком и мировым психологом после Ницше»^[37].

Трилогия «Христос и Антихрист» обеспечила писателю особое место в  истории литературы: он вошёл в  неё как создатель нового типа мировоззренческого «романа мысли», дав литературе модернизма «образец романного цикла как особой повествовательной  формы и способствовал становлению  того типа экспериментального романа», который впоследствии получил бурное развитие в лучших произведениях  А. Белого и Ремизова, а в Европе — Дж. Джойса и Т.Манна.^[7]

Отмечалось, что Мережковский был выдающийся эссеист и «блестящий мастер цитаты»^[5]. В истории русской критики (согласно о. А.Меню) «никто не мог в такой мере великолепно владеть цитатой: иногда кажется, что он жонглирует ими, как опытный циркач, всегда находя под рукой необходимое место»^[5]. Иногда Мережковского упрекали в склонности непрерывно возвращаться к одним и тем же идеям и темам; другие отмечали, что таким был «стиль начала века»; состоявший в стремлении (свойственном, например, Андрею Белому), повторять «музыкальную настроенность, музыкальную фразу, начиная с одного и кончая этим же»^[5], возвращаясь постоянно к одним и тем же темам.

Значение Д. Мережковского  для русской духовной и художественной культуры, согласно О. Дефье, заключалось прежде всего, в «стремлении найти путь к преодолению кризисных процессов, которые были вызваны исчерпанностью авторитета исторической церкви».^[4] Однако, такой подход порождал и противоречения: как писал Бердяев, «бессилие внутренне разрешить религиозные проблемы, творчески раскрыть новое, небывшее, пророческое <приводило> Мережковского к вечному ожиданию откровения духа, откровения трансцендентного, а не имманентного, к перенесению центра тяжести вовне»^[46].

_{Критика взглядов и творчества Мережковского[править | править исходный текст]}

При том, что все отмечали новаторство, дарование и глубину  произведений Мережковского, у современников, «как до революции, так и в эмиграции, <он> получал по большей части  весьма критические оценки»^[11]. В книге «Начало века» Андрей Белый, дав гротескную картину выступления Мережковского в зале Московского университета, замечал, что «его откровения казались философам и профессорам нелепыми, а сам он был чужд академической среде»^[5].

Проза Мережковского, «насыщенная  культурными аллюзиями, мифологическими  подтекстами и интеллектуальными  конструкциями», стилистически и  формально оказывалась вполне общедоступной, а порой и доходила до «границы словесности сугубо массовой»^[7]. Однако при этом, как отмечалось, художественный мир писателя «всегда оставался закрытым, герметичным для непосвященного большинства».^[7] «В борьбе за свое самосохранение Мережковский отгородился от всех и строил себе свой личный храм, изнутри себя. Я и культура, я и вечность — вот его центральная, его единственная тема…»^[51], — писал в 1911 году Л. Троцкий.

Критиками отмечалась непоследовательность писателя в отношении ключевых вопросов современности (христианство, самодержавие, революция, России); «раздвоение, характерное  для личности и творчества писателя»  непрерывно порождало «метафизические  противопоставления» в его творчестве и метания из одной крайности  в другую как в творчестве, так  и в жизни.^[7] В. Розанов, критикуя выступление Мережковского в 1909 году в Религиозно-Философском обществе на тему любви и смерти, писал: «Мережковский есть вещь, постоянно говорящая, или скорее совокупность сюртука и брюк, из которых выходит вечный шум… Для того чтобы можно было больше говорить, он через каждые три года вполне изменяется, точно переменяет все белье, и в следующее трехлетие опровергает то, что говорил в предыдущее»^[11].

Н. Минский, отмечая непревзойдённое  умение Мережковского использовать первоисточники, считал, что тот использует свой дар в узких целях: