Поэтический диалог: А.А.Блок и В.Я.Брюсов. Тема Города в лирике поэтов

Выражая свой восторг, Блок пишет Брюсову: «Каждый вечер  я читаю «Urbi et Orbi»… Что же Вы еще сделаете после этого?.. У меня в голове груды стихов, но этих я никогда не предполагал возможными …  Быть рядом с Вами  не надеюсь никогда. То, что Вам известно, не знаю, доступно ли кому-нибудь еще и скоро ли будет доступно…» (26 ноября 1903 года) и «Urbi et Orbi» все еще лишает меня возможности писать вполне собственные стихи (23 февраля 904 года) [13,с.72,89]. Теми же восторженными чувствами полны письма друзьям: «…на языке до сих пор Брюсов… надо полагать, что скоро сам напишу стихи, которые все окажутся дубликатом Брюсова» (Письмо С.М. Соловьеву, 1-6 декабря 1903 года) [13.с.73-74].

Блок не считает  брюсовский сборник «декадентским». Действительно, от эпатажа читателей, свойственного ранним произведениям, Брюсов обратился к ним как к достойным собеседникам. Свою задачу поэта он объясняет так: «… я хотел сказать, что обращаюсь не только к тесному «граду» своих единомышленников, но и ко всему «миру» русских читателей» [15, с.426] 

В свою очередь Брюсов к стихам Блока первоначально  отнесется холодно, интерес его  к Блоку возникнет позже,  1907 году. Решающую роль в отношении  Брюсова к Блоку сыграло кардинальное отличие их творческой направленности. По мнению литературоведов, Блок всегда  стремился к предельно адекватному  выражению чувства и мысли, «как и всякий большой художник, хотел, прежде всего, исследовать современную  жизнь и понять современного человека», Брюсов – к поискам новых средств  художественной выразительности, к  обновлению искусства. Блок,  внутри каждого периода своего творчества, напряженно вглядывается в открывающиеся ему «миры», углубляет свое знание о них, Брюсов либо стремительно меняет темы и точки зрения на мир, либо пытается обновить свою картину мира новизной «приема». Изобразительно-выразительные средства, используемые Блоком, служат одной цели – выражению предельно точного поэтического смысла. Для Брюсова же новизна отображаемой мысли и чувства – безусловный, но побочный результат поисков нового.

Таким образом, «и по субъективной устремленности, и по художественному  воплощению их творчество резко отлично»  [16,с. 631].

Но, несмотря на различия, именно Брюсов стал для Блока «законодателем русского стиха», «кормщиком» и «путеводной  звездой» русского символизма, как  было написано на экземпляре «Стихов  о Прекрасной Даме», подаренному  Брюсову.

Блок увидел, что  вместе с городской темой в  современное искусство вошли  жизнь, современность, история. «Конки» и «асфальтовые существительные» для поэта 1903 года – знаки этого мира реальности. Его символы, но это символы живого, зримого, ощутимого, и именно их Блок «никогда не предполагал возможным» [16,с.636].

 

Огни  «электрических конок»

Браздят потемневший туман…

…О конки! Вы – вольные челны

Шумящих и строгих столиц

         «Огни «электрических конок»…»,

                                               23 июля 1900

 

В поэзию Брюсова  врываются дифирамбы Городу и  его индустриальной мощи и пафос  протеста и гнева, понимание правды человеческих толп:

 

…Ты –  чарователь неустанный,

Ты –  не слабеющий магнит…

…твоя безмерная  утроба

Веков добычей  не сыта, -

В ней  немолчно ропщет Злоба,

В ней  грозно стонет Нищета…

             «Городу» Дифирамб. 1907

 

Брюсов открыл Блоку  живые «миры» города, истории, научил ценить жизнь во всех ее стихийных  проявлениях. Это был важнейший  стимул к дальнейшей эволюции Блока-поэта  – от певца Прекрасной Дамы к  поэту «страшного мира».

Стихотворение «Фабрика», вошедшее в первый том лирики Блока, знаменовало новое видение Мира. Если в «Стихах о Прекрасной Даме»  взгляд поэта был устремлен ввысь,  к церковному своду, небу, то в «Фабрике» он смотрит вокруг себя («В соседнем доме окна жолты…»)  и даже как будто сверху вниз. Вглядываясь в черты земной реальности («Я слышу все с моей вершины…»). Это определило изменение предметного ряда (болты, ворота, кули) и цветовой гаммы («жолты», «черный кто-то») стихотворения. Эпитет «жолтый» привносит в создаваемую картину ассоциацию болезненности, нездоровой лихорадочности. А благодаря необычному написанию приобретает значение символа некой зловещей силы.

Написание слова  «жолты» отражает особенности орфографии Блока, который таким образом хотел подчеркнуть символическое, а не только цветовое значение слова. С миром зла связан другой образ – «недвижный кто-то, черный кто-то», являющийся символом некого мирового мистического зла. Называя жертв этого зла «людьми», «народом», нищими», Блок не видит в них «рабочих». Так, обращаясь в конце первого тома к социальной действительности, поэт не дает ее  явлениям социальных, реалистических мотивировок.

 Стихотворение  «Фабрика» - символическое изображение  столкновения страдающего, обманутого  человека  силой зла, воцарившейся  в мире.

Брюсовская  «Фабричная» (18 июня 1901), названием напоминающая о «Фабрике» Блока, поднимает, однако, вовсе «не блоковскую» тему. Заслуга Брюсова в другом: он ввел в литературу народную песню – городской («мещанский») романс, он «заставил» рассказывать о народной жизни фабричные и  солдатские частушки.

Образ фабрики-тюрьмы в стихотворении Блока вызывает ассоциации с образами брюсовского стихотворения «Каменщик»  («Каменщик, каменщик в фартуке белом…» 16 июля 1901). Герой Брюсова, в отличие от блоковских фабричных «людей», «нищих», осознает свое социальное положение – положение бесправного рабочего, вынужденного зарабатывать себе на жизнь не только каторжным трудом, но и трудом неблагородным, ибо тюрьма, которую он строит, предназначена для таких же как он, рабочих.

«… при всей условности и абстрактности стихотворения, для Блока оно знаменательно, так как свидетельствовало о наметившемся изменении объекта наблюдений… нарождавшейся социальной тенденции» [17,с.87].

Первое стихотворение  цикла «Город» - «Последний день» (3 февраля 1904) – несомненно, печать влияния  Брюсова («Конь блед» - май, июль и декабрь 1903).

«Конь блед» - напоминание Апокалипсиса, о чем говорят название и эпиграф: «И се конь блед и сидящий на нем, имя ему смерть». Это лирическая поэма о видении «всадника огнеликого» толпе, пораженной страхом:

 

И в великом  ужасе, скрывая лица, - люди

То бессмысленно взывали:

                                       «Горе! С нами бог!»,

То, упав на мостовую, бились

                                      в  общей груде…

 

Конь и его  всадник не страшны только « женщине, пришедшей сюда для быта/ Красоты своей», - ее охватывает восторг – и «безумному, убежавшему из больницы». Именно ему принадлежат пророческое обращение к людям: «… Вы ль не узнаете божией десницы!...» И все это происходит в Городе, гимн которому провозглашает поэт:

 

…мчались  омнибусы, кебы и автомобили,

Был неисчерпаем  яростный людской поток.

Вывески, вертясь,

                       сверкали переменным оком…

Лили  свет безжалостный

                       прикованные луны…

 

«Но восторг и  ужас длились – краткое мгновенье…»: в городе ничего не изменилось и  потому он обречен на гибель.

Название стихотворения  Блока «Последний день» заставляет задуматься о значительности происходящего: перед нами не просто история о  том, как уличная женщина, стоя  на коленях, начинает молиться Богу, а  тоже сцена Апокалипсиса. На это указывают словесные образы: «блудница», «свечи», «церковный колокол», упоминание о том, что «она, как смерть, бледна». Значителен троекратный повтор: серые – сон, утро, налет, то есть то, что окружает ее, и контрастно-чистые краски: «розовым зигзагом в разверстой лазури/ Тонкая рука…» - заставляющие вспомнить о Прекрасной Даме, появлению которой также сопутствовал цвет лазури. Удивительное сопоставление: блудница, обратившаяся к Богу, чиста, как Прекрасная Дама!

Героине Блоковского стихотворения противостоит толпа, для которой происходящее – «театр»:

 

…В церкви ударил колокол.

                  Распахнулись форточки,

И внизу  стал слышен торопливый бег…

Люди  суетливо выбегали за ворота

(Улицу  скрывал дощатый забор)…

Бился колокол. Гудели крики, лай и ржанье.

Там, на грязной улице…

 

Брюсовский урбанизм отброшен Блоком. Вместо водоворота улицы, на которой вывески сверкают со «страшной высоты тридцатых этажей», поэт представил окраину вполне провинциального города. Вместо кебов и омнибусов – на грязной улице дворники, мальчишки, собачий лай [18, с.145]. Нетрудно увидеть, что брюсовский город, в отличие от Блока, – город абстрактный. «Для Брюсова городские пейзажи – условный символ царства высокой техники и буржуазной бесчеловечности» [15, с.50]. Блока же привлекает прежде всего конкретный человек и его судьба – «блудница», прозревающая Бога.

«Блок дал стихотворению  название «Последний день» потому, что для него гибель любви и  свидетельствует о всеобщем крушении. Гибель любви – это гибель человека, гибель красоты мира…

Живое гуманистическое  чувство заставило его иначе  воплотить тему, которую, как ему самому казалось, он позаимствовал  Брюсова. Так и в пору наибольшего расположения к поэзии Брюсова ее влияние неспособно было подчинить себе индивидуальность Блока, его… устойчивую гуманистичность» [17, с.146]. Вместе с тем, как и Брюсова. Блок свое отрицание города воплощает в образах апокалипсической эсхатологии.

Герои Брюсова и  Блока, вначале утверждавшие индивидуализм (циклы «Me eum esse» (Вот – это я») и «Стихи о Прекрасной Даме»), пришли к реальности. Это  «нисхождение» на землю, к людям для Блока есть шаг, без которого не было бы гуманизма его последующего творчества.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

       2.2. Восприятие революции как проявление  свойств жизни города

 

 

Революция – явление  глобального масштаба, изменившее мировую  историю, оказавшее влияние на все  стороны жизни России. Поэты серебряного  века по-разному приняли революцию  и отразили свои переживания в  творчестве. А. Блок воспринимал революцию  как очистительную бурю, торжество  стихии, которая призвана разрушить  старую, уже омертвевшую цивилизацию  и, проведя историю через эпоху  нового варварства, вывести ее к  рождению новой культуры.

«Адище города» не страшило Блока, который сознательно уходил из уединенной кельи мистика, чтобы очутиться на самых шумных его перекрестках. Город нахлынул на него всей своей многоликой громадой. Ослепил и оглушил. Обернулся своей изнанкой, но его жизнь не только сбивала с толку потоком впечатлений. Она выводила на верный путь.

«Восприятие революции как проявление основных, глубинных свойств жизни (динамизма, стихийности, «страстей»), как силы героической и радостной, хотя и несущей разрушение и смерть», характерно для Брюсова и Блока. «У обоих революционные настроения вырастают из эсхатологических. У обоих жизнь и революция противопоставлены мещанству – символу существования «скучного» (безобразного), недвижного и обреченного»[16,с.640].

Стихи Блока «Шли на приступ…», «Митинг», «Вися над  городом всемирным…», наконец, «Сытые» (10 ноября 1905) – с его итоговым образом исторического затмения, заката всего старого мира, которому дана беспощадная характеристика: «прогнивший хлев», начинают звучать тревогой за будущее.

Тревогой пронизаны  и письма Блока друзьям. 25 июня 1905 года из Шахматово он писал Е.П.Иванову о закипающей на Петербург «злобе»: «…живем ежедневно – в ужасе, смраде и отчаянье. В фабричном дыму, в треске блудных улыбок, в румянце отвратительных автомобилей… Петербург – гигантский публичный дом… Я и написать не могу всего, но то, чего я не могу высказать ясно. Вертится все близ одного: хочу действительности, чувствую, что близится опять огонь, что жизнь не ждет… Близок огонь опять, - какой – не знаю. Старое рушится…»[13, с.130].

Стихотворение «Еще прекрасно серое небо…» (18 октября 1905), написанное в ответ на опубликование  царем манифеста о «даровании»  конституции, начинается строфой:

 

Еще прекрасно  серое небо,

Еще безнадежна серая даль,

Еще несчастных, просящих хлеба,

Никому  не жаль. Никому не жаль!

 

Стихотворение  В.Брюсова «Довольным», написанное также 18 октября 1905 года, тоже открывается  страстными строками, обращенными к  либералам, принявшим конституцию:

 

Мне стыдно ваших поздравлений,

Мне стыдно ваших гордых слов!..-

 

Брюсов смотрит  на происходящее скорее с точки зрения вечности, «несчастные», «просящие  хлеба» ему не интересны. Он торжественно призывает гибель, пусть и свою собственную:

 

Восстаньте  смерчем, смертным шквалом,

Крушите жизнь – и с ней меня! –

 

«…но он лишен  гуманизма, а поэзия по самой своей природе гуманна» [17,с.128].

По гневному отрицанию  старого мира стихотворение Брюсова  совпадает с блоковским стихотворением «Сытые»:

 

Они давно  меня томили:

В разгаре  девственной мечты

Они скучали  и не жили,

И мяли белые  цветы…

 

Противопоставление  мира «сытых» обывателей «чистым  детям» говорило об отвращении к тем, кто озабочен, как выразился поэт, своим опрокинутым корытом. В  то же время «заклейменный» Блоком «прогнивший хлев» не чужд происходящему: