Проблема русского национального характера в романе "Игрок"

Увлеченный работой над  «Преступлением и наказанием» Ф.М.Достоевский не принимался за новый роман до начала октября 1866 г. Когда же времени на выполнение обязательства осталось меньше месяца, он вынужден был пригласить стенографистку Анну Григорьевну Сниткину (ставшую впоследствии его женой) и продиктовал ей текст романа в течение 26 дней, с 4 по 29 октября. Можно предположить, что у Достоевского уже были к этому времени приготовлены какие-то черновые варианты текста или подробные планы романа, что и сделало возможным создание «Игрока» в столь короткий срок [5, с.76].

В своих воспоминаниях А.Г. Достоевская рассказала, как писался «Игрок». До ее прихода Достоевский делал черновые наброски, затем с 12 до 4 часов дня с небольшими перерывами диктовал А. Г. Сниткиной текст, который она дома расшифровывала и переписывала набело. Сохранившиеся отрывки текста «Игрока», записанные рукою А. Г. Сниткиной и ставшие наборной рукописью, свидетельствуют, что перед сдачей романа издателю Достоевский еще раз подверг рукопись правке. Рукопись романа, переданного 1 ноября 1866 г. Стелловскому, была названа «Рулетенбург» (т. е. «Город рулетки»). Однако издатель потребовал, чтобы название это было заменено на «какое-нибудь другое, более русское». Достоевский согласился, и роман был напечатан в 3 томе Полного собрания сочинений Достоевского, изданного Ф. Стелловским, под названием «Игрок»; с того же набора был сделан отдельный оттиск.

В центре повествования —  «игрок», один из типов «заграничных русских». Рядом с ним изображена семья русского генерала, тоже из «заграничных русских». Эта семья принадлежит  к числу «случайных семейств», выбитых  из привычного жизненного уклада крестьянской реформой, художественному исследованию которых Достоевский посвятил свои последующие романы. Множество таких  русских семейств за границей Достоевский  наблюдал еще во время своей первой поездки по Европе в 1862 г., о чем  он писал в «Зимних заметках о летних впечатлениях» [7, 101-108с.]. По приведенным в октябрьском номере «Русского вестника» за 1862 г. данным, только в 1860 г. за границу отправилось более двухсот тысяч русских.

Характерно, что тему «русские за границей» — хотя и в ином ключе — тогда же разработал И. С. Тургенев в романе «Дым» (1867), написанном и опубликованном почти одновременно с «Игроком» Достоевского.

Перипетии любви героя, состоящего на службе в семействе генерала в  качестве домашнего учителя, и падчерицы  генерала Полины во многом повторяют  сложную историю отношений Федора Михайловича и Аполлинарии Прокофьевны Сусловой. В одном из писем он писал о ней: «Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт» (Н. П. Сусловой, от 19 апреля 1865 г.). Эти слова в полной мере можно отнести и к Полине. Некоторые сюжетные мотивы в «Игроке», как об этом свидетельствует дневник А. П. Сусловой, были подсказаны Достоевскому реальными событиями. Так, увлечение Полины французом Де-Грие, ее желание вернуть ему какие-то деньги — художественно преображенные факты биографии А. П. Сусловой.

Автору «Игрока» была близка и другая страсть главного героя, Алексея Ивановича, — к игре. О  своем увлечении рулеткой во время  поездок за границу Достоевский  постоянно сообщал близким. В одном из писем к В. Д. Констант от 20 августа (1 сентября) 1863 г. из Парижа, рассказывая об удачной игре в Висбадене, Достоевский писал: «...в эти четыре дня присмотрелся к игрокам. Их там понтирует несколько сот человек, и, честное слово, кроме двух, не нашел умеющих играть. Все проигрываются дотла, потому что не умеют играть. Играла там одна француженка и один английский лорд; вот эти так умели играть и не проигрались, а напротив, чуть банк не затрещал. Пожалуйста, не думайте, что я форсю, с радости, что не проиграл, говоря, что знаю секрет, как не проиграть, а выиграть. Секрет-то я действительно знаю; он ужасно глуп и прост и состоит в том, чтоб удерживаться поминутно, несмотря ни на какие фазисы игры, и не горячиться. Вот и всё...».

«Теория» игры на рулетке  автора романа, развитая в цитированном письме, совпадает с рассуждениями  на эту же тему его героя Алексея  Ивановича, в особенности в последней главе. А. Г. Достоевская вспоминает, что когда в процессе работы над романом обсуждались судьбы героев, то «Федор Михайлович был вполне на стороне „игрока“ и говорил, что многое из его чувств и впечатлений испытал сам на себе. Уверял, что можно обладать сильным характером, доказать это своею жизнью и тем не менее не иметь сил побороть в себе страсть к игре на рулетке» [13, с.234].

Созданный Достоевским образ  «игрока» имел длинную литературную родословную. Перечень произведений мировой  литературы, в которых разработан сюжет азартной игры, может быть бесконечным. Сам Достоевский указал на связь романа с пушкинскими  традициями. При этом нужно иметь  в виду не только названные им «Маленькие трагедии», но и «Пиковую даму». С  «Пиковой дамой» «Игрока» сближают некоторые  детали сюжета. Впрочем, пушкинский Германн одержим единой страстью, стремлением к богатству, которое даст ему власть над людьми; Алексей Иванович, выиграв двести тысяч, тут же их растрачивает. И в этом Достоевский видел проявление чисто русской черты характера.

При работе над образом  Алексея Ивановича у Достоевского, очевидно, возникали какие-то ассоциации и с «Дубровским» Пушкина. Троекуров называет молодого Дубровского, попавшего в его дом в роли француза-гувернера, «учителем», вкладывая в это слово уничижительный смысл. Алексей Иванович тоже уничижительно именует себя «учителем» в тех случаях, когда хочет подчеркнуть свое зависимое положение. И в повести Пушкина (Глава XI) и в «Игроке».

«Игрок», как и другие произведения этого периода, связан с публицистическими статьями Достоевского 1861—1864 гг. и, в особенности, с «Зимними заметками о летних впечатлениях». Связь эта сказывается прежде всего в том, что в художественной структуре «Игрока» существенную роль играет стремление автора противопоставить современную ему Россию Европе. Многие образы в этом романе являются как бы иллюстрацией выводов, которые в публицистической форме были выражены Достоевским в его отчете о первой поездке за границу. Алексей Иванович — своеобразный вариант молодых людей, о которых Достоевский сказал в «Зимних заметках», что они вслед за Чацким, не найдя себе дела в России, уехали в Европу и там «чего-то ищут». Но этот персонаж противопоставлен в то же время барону фон Вурмергельму и Де-Грие; «игрок» не хочет «поклоняться немецкому идолу» и не желает посвятить свою жизнь накоплению богатства[9, 356-358с.].

Характеры француза, немца, англичанина, по мнению Достоевского, в ходе исторического развития этих стран отлились в известную законченную  «форму»; русский же национальный характер находится еще в процессе развития: отсюда внешняя «бесформенность» натур Алексея Ивановича и Полины, отсюда же и свойственное русскому человеку стремление преодолеть узость сложившихся на Западе общественных форм, в чем писатель видел историческое преимущество России, залог того, что в недалеком будущем она сможет отыскать пути к более высоким общечеловеческим идеалам. В связи с этим в идейно-художественной концепции романа важное значение имел не лишенный символики образ русской «бабушки» Антониды Васильевны.

Де-Грие и mademoiselle Бланш — это те из парижан, о которых с таким сарказмом Достоевский писал в главах «Опыт о буржуа» и «Бри-бри и мабишь». Называя маркиза-самозванца, мошенника и ростовщика Де-Грие именем благородного героя романа восемнадцатого века «Манон Леско», Достоевский иронически выставлял степень нравственного падения французской буржуазии, утратившей былые идеалы и ставшей на путь стяжательства.

Фигура англичанина мистера  Астлея, вызывающего симпатию и у Алексея Ивановича, и у «бабушки», и у Полины, напоминает добрых и благородных героев из романов Диккенса и Теккерея, творчество которых Достоевский высоко ценил. Образ мистера Астлея, обрисованный Достоевским только общими контурами, соответствует также бытовавшему в русской демократической среде представлению об англичанах. Салтыков-Щедрин в хронике «Наша общественная жизнь» (май, 1863 г.) писал, что путешествующий англичанин «везде является гордо и самоуверенно и везде приносит с собой свой родной тип со всеми его сильными и слабыми сторонами» [13, c.115].

 

 

                                     

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                Глава 2 Концепция русского национального  характера в романе Ф.М.Достоевского «Игрок»

 

1.  Феноменология «русского самоотрицания» в произведении Ф.М.Достоевского «Игрок»

 

Размышляя о феномене русского национального сознания и характера, Ф.М.Достоевский выделил типы «в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом». Главной чертой одного из них писатель назвал «забвение всякой мерки всегда и во всем», «потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и — в частных случаях, но весьма нередких — броситься в нее как ошалелому вниз головой». Причем «потребность отрицания» может неожиданно проявиться в любом русском человеке, даже «самом неотрицающем и благоговеющем», и это отрицание может коснуться всего, «даже самой главной святыни сердца», «самого полного идеала». Особенно поражает писателя «торопливость, стремительность, с которою русский человек спешит иногда заявить себя, в иные характерные минуты своей или народной жизни, заявить себя в хорошем или поганом». Называет Достоевский и главные искушающие моменты в жизни человека, ради которых он готов «порвать всё, отречься от всего, от семьи, от обычая, Бога» (заметим, что именно так определяет Достоевский самые сущностные человеческие ценности: семья, обычай, или традиция, Бог): «любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть. Из-за них «иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, — стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни» [9, 254-255c.].

  В этом высказывании Достоевского содержится символическая типологизация русского национального сознания и характера, определяющая основные черты этнопсихологии, отождествляемой с личностными проявлениями русского человека. Все то, что говорил Достоевский о страсти к самоуничтожению, присущей русскому человеку вообще и его героям в частности, имеет прямое отношение к проявлениям национальной психологии, а, следовательно, и к национальной, народной судьбе. Основную черту национального характера Достоевский обозначил как «забвение всякой мерки всегда и во всем», сформулировав таким образом главное свойство этнопсихологии — полярность характерологических проявлений, отсутствие «золотой середины» как в национальном характере, так и в национальной жизни. Проявляется это свойство в те «роковые моменты» человеческой жизни и русской истории, которые Достоевский называет «наваждением», формулируя таким образом мысль о подчиненности человека и нации определенным идеям и заблуждениям. Вот почему эта «потребность отрицания» может неожиданно проявиться в любом русском человеке, даже «самом неотрицающем и благоговеющим». Отрицание это всеохватывающе, тотально и может коснуться «даже самой главной святыни сердца», «самого полного идеала». Происходит это еще и потому, что в жизни каждого человека есть мгновения, когда ему непременно «нужно заявить себя», и неважно, в «хорошем или поганом» — настолько притупляется в эти мгновения способность человека различать добро и зло, отличать красоту от безобразия. Проявляется в этом главная черта национального характера и сознания — неустойчивость, страшная переменчивость, «порывчатость», не позволяющие русскому человеку спокойно и хладнокровно обдумывать свои поступки и действия. Все эти свойства этнопсихологии особенно предрасполагают человека к крайним выражениям своего «Я», своего отношения к миру, и одним из них становится «самоотрицание и самоуничтожение».

 Обостренное внимание  Достоевского к проблеме самоубийства отмечено исследователями. Но следует заметить, что самоубийство не исчерпывает понятия самоотрицания и самоуничтожения. Самоубийство — последняя, крайняя степень и форма самоотрицания, то есть прямое самоуничтожение, но, к сожалению, не единственная. Чем является самоубийство: крайней степенью проявления человеческого своеволия, проявлением слабости или выражением силы? Все эти противоречивые вопросы многие десятилетия решает философия, психология и психиатрия, и, конечно, литература. Тем более, что самоубийство в среде художественной интеллигенции, к сожалению, не редкость, а признанный исследователями «культурный институт» (И.Паперно) и атрибут феномена творческого поведения.

 Достоевский был убежден:  «Самоубийство есть самый великий  грех человеческий, ибо оно есть  покушение не просто на человеческую  жизнь, но на сами основы  бытия. Самоубийство — это  всегда бунт — против Бога  и судьбы, им предначертанной,  против личности и против человечества. Это — выражение гордыни, доводящей  человека до последнего шага. Это есть слабость веры и  сила безверия. Причины же, приводящие  к самоубийству, могут быть разными.  Достоевский создает своеобразную типологию самоотрицания и саморазрушения, крайним проявлением которых является самоубийство: «наивное, покорное самоубийство»; самоубийство «от скуки жить»; самоубийство ради «идеи необходимости самоубийства; «идейное», логическое самоубийство; самоубийство как акт казни; самоубийство как акт самоутверждения; самоубийство как бунт (против мира, общества, Бога); самоубийство от пресыщения жизнью.

 Страсть к самоистреблению по Достоевскому — это проявление власти «страшного и умного духа, духа самоуничтожения и небытия» и главным способом установления его власти над человеком становится «искушение» — властью, деньгами, вином, идеей, сладострастием, свободой, красотой.

Достоевский выделяет определенные свойства, толкающие русского человека к самоубийству, а русскую нацию  — к самоуничтожению.

 Одним из них является  присущая человеку вообще, а русскому человеку, в особенности, «широкость». «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», — говорит Карамазов. Не раз затрагивает Достоевский эту тему и в романе «Подросток». Если в западном человеке это свойство «широкости» заключено в рамки веками выработанных форм личностного и общественного поведения, то русскому человеку такие формы чужды, что выражается у Достоевского в определенных внешних проявлениях. Князь Мышкин признается: «Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею. Чувства меры тоже нет, а это главное…» «У меня жеста приличного, чувства меры нет». А о себе великий писатель сказал: «Формы, жеста не имею». У русского человека, как замечает Достоевский, «широкий всеоткрытый ум», помогающий русскому человеку легко усвоить любые учения и теории, языки и научные системы. «Русские слишком богато и многосторонне одарены, чтобы скоро приискать себе приличную форму», — говорит Достоевский в «Игроке». «Форма» вырабатывается, как известно, культурной «серединой», отсутствующей в полярной по самой своей сущности национальной ментальности.

 В романе «Игрок» Достоевский пишет, что русский человек не умеет «поставить себя с достоинством» именно потому, русские «богато и многосторонне одарены», что мешает им «приискать себе приличную форму», для обретения которой «нужна гениальность», которая «вообще редко бывает». Хорошо определившаяся форма у французов, например, позволяет «глядеть с чрезвычайным достоинством и быть самым недостойным человеком». В отличие от русских, у французов форма очень много значит: «Француз перенесет оскорбление и не поморщится, но щелчка в нос ни за что не перенесет, потому что это есть нарушение принятой и увековеченной формы приличий»[9, c.89]. Но вот что важно и интересно: Достоевского страшит «форма», которая обращается в «формулу», то есть в окончательное и не подлежащее изменению «оформление» духовной и нравственной сущности человека. «Формульность — достояние, — пишет мыслитель. — Рама есть удел Запада, от формулы они и погибнут, формула тянет к муравейнику. Как можно больше оставить на живого духа — это русское достояние. Мы приняли святого духа, а вы к нам несете формулу», — обращается он к социалистам, уверенный в том, что формирование нации и личности, национального и личностного самосознания — процесс, а не окончательная аксиома «формулы» и «рамы», так как «формула» и «рама» суть пределы живой, «настоящей» жизни. «Одна форма», «один общий тип» — это смерть личности и нации. Общество, состоящее из «стертых пятиалтынных», имманентно саморазрушительно[8, 245-247c.].