Проблема русского национального характера в романе "Игрок"

 Говоря об особенностях  русской этнопсихологии, Н.А.Бердяев  заметил, что есть соответствие  между необъятностью, безграничностью,  бесконечностью русской земли  и русской души, между географией  физической и географией душевной. «В душе русского народа есть  такая же необъятность, безгранность, устремленность и бесконечность, как и в русской равнине. Поэтому русскому народу трудно было овладеть этими огромными пространствами и оформить их. У русского народа была огромная сила стихии и сравнительная слабость формы» [4, c.189].

 Отсутствие внутренней  формы определяет образ жизни  русского человека, его особую  тягу к странничеству, бродяжничеству, то есть, к таким формам жизни,  которые не требуют усилий  в деле оформления пространства  для бытия. Это отразилось и  в бесформенной планировке русских  селений и городов, и в отсутствии  культуры обустройства жилища  и быта.

 Русский человек не  укоренен в быту, ибо все его  помыслы устремлены к бытию.  Русский человек жил в избах  с соломенной крышей и земляным  полом и строил величественные  храмы и дворцы, так как его  земная жизнь не стоила в  его понимании даже ничтожной  доли жизни вечной, ради которой  он жил и творил. Занятый великими  идеями, русский человек у Достоевского  живет в жалком, не обустроенном пространстве проходных комнат и углов, погружается в дворы-колодцы, идет в свое жилище по грязным и мрачным черным лестницам. Может, потому так мрачно выглядит описание крестьянской жизни и быта в русской литературе, что эстетический элемент в оформлении жилища уступает целесообразности, экономии и странным образом укоренившемуся равнодушию к бытовой эстетике. Еще при жизни русский человек готовился к смерти не только как переходу к жизни вечной и духовной, но и как к ритуалу простого погребения: делал для себя «домовину», готовил могильный камень, мастерил крест. С одной стороны, это спокойствие предрасполагало православного христианина к философскому отношению к смерти, с другой — порождало в русском человеке пренебрежение благами жизни земной. Благами, выражающимися в материальном эквиваленте благоустройства, комфорта и достатка.

 При этом «незавершенность»,  бесформенность русского национального  характера и бытия как выражение  «многосторонней одаренности» может  быть предпосылкой созидания  лишь тогда, когда перед нацией  стоят задачи, связанные с высоким  служением идеалу: это может быть  освобождение от врага, преодоление  безмерных трудностей, связанных  с последствиями войн или революций,  защита своего отечества, помощь  братьям-славянам. Но отсутствие  идеала или ложно понятый идеал  могут привести русского человека  и русский народ к проявлениям  самого крайнего зла, «к мерзостям,  которые он так часто делает»,  к неудержимому, стихийному бунту.  Крайним проявлением этого бунта  и становится самоуничтожение как в масштабах отдельной личности, так и в масштабах нации. Легко проходящий путь от святости до зверства, от «невероятной законопослушности до самого необузданного безграничного бунта», русский человек, в сознании которого идея самоценности человеческой личности тоже не оформлена, легко и порой просто бездумно относится к смерти. Вернее, он о ней просто не думает. Н.А.Бердяев верно заметил, что «широкость» русского национального характера — это отсутствие инстинкта самосохранения [4, 76-80с.].

                 2.2 «Игрок» Достоевского и «Манон Леско» Прево – сравнительно-типологический анализ

«Игрок» занимает специфическое место в ряду романов Достоевского: на уровне внешнего повествования в нем полностью господствует чисто авантюрный сюжет, характеры и сюжетная топика решены со значительной долей условности и нарочитой схематизации. И вместе с тем автор умещает в эти рамки сложное психологическое содержание.

Истоки этой жанровой формы  восходят, прежде всего, к литературе XVIII века - творчеству аббата Прево. Хорошо известен внешний повод для такого сопоставления: один из героев «Игрока» наделяется именем персонажа романа Прево «История кавалера де Гриё и Манон Леско». Правда, из благородного героя, каким является де Гриё у Прево, носитель этой фамилии превращается в романе Достоевского в заурядного проходимца.

Факт близости двух произведений отмечался лишь на уровне характерологических перекличек. Автор наиболее развернутого из имеющихся сопоставлений романов Достоевского и Прево, Н. К. Данилова, объединяет их на основе общности темы «губительной силы страстей, властвующих над человеком, если он не в состоянии противопоставить им свою твердую волю». Однако за порогом осмысления остается восприятие русским писателем жанровой традиции Прево как таковой, которая определена синтезированием двух жанровых форм - психологического (любовно-психологического) и авантюрно-бытового (пикарескного) романа.

Протагонист Прево парадоксально  существует в двух как бы параллельных контекстах: мире внутреннем, психологическом, и мире афер и приключений, где  главенствует внешнее действие. Во второй мир втягивает кавалера де Гриё «коварная Манон», но она же способствует открытию героем новой духовно-чувственной реальности - состояния любви. Утверждая синтетическую жанровую форму, Прево строит новый образ человека, возникающий на пересечении внешнего и внутреннего, уходя от традиционного для авантюрного романа сведения личности, с ее сложным духовным миром, до простой сюжетной функции.

Между тем эти функции  в «Манон Леско» заданы: «неопытный юноша» и «коварная развратница» (вариант пикаро). Первый, оставаясь наивным, обнаруживает вместе с тем настоящую глубину страсти, известное понимание своего положения, наконец, раскрывает широту своего мира в актах саморефлексии. Вторая, будучи по-своему честной в своих постоянных изменах и покаяниях, оказывается скорее вечной загадкой, ускользающей от этической оценки; более того, в Америке она преображается; смерть героини трагедизирует и возвышает ее образ. Используя готовую сюжетную топику, Прево стремится максимально разнообразить и отстранить ее, вплоть до парадокса. В этом секрет неизменного обаяния этого романа.

Установка Прево - педагогически-просветительская: «немало событий, которые могли бы послужить назидательным примером»; «развлекая, наставлять читателей», и она коррелирует с присущей романному жанру «поэтикой нравственного компромисса» - попыткой понять и оправдать человека в любом его положении.

Кроме того, для Прево  как писателя XVIII века важны моменты  сословной, социальной, семейной обусловленности  героев, в зависимость от которой  ставятся такие их качества, как  честь или бесчестие, благородство или низость и т. д. При этом героям опять-таки дается возможность выйти за пределы этой схемы - не перечеркнуть или перевернуть ее, а раскрыться в большей широте («естественности»), чем это может предполагать та или иная детерминированность. В жизненно-натуралистический фон действия вторгается изображение стихийно-необычных человеческих порывов.

Форма повествования от первого  лица, присущая обоим произведениям, сообщает им оттенок исповедальности и предельной искренности, она же задает контуры действительности в кругозоре протагониста, правда, у Прево ограничиваемого большим знанием «умудренного» автора.

По поводу романа Прево  всегда остается вопрос: авантюра вторгается в любовь или любовь вторгается в  авантюру? Прево склонен, скорее, объединять и то, и другое; в тенденции - с отрицательным знаком (отсюда образ добродетельного Тибержа, пытающегося увещевать де Гриё и открыть перед ним радости чисто духовной жизни, призвать к отречению от мира), объективно - скорее с положительным [6, 211-214с.].

У Достоевского стихия авантюрности двупланова: с одной стороны, она также связана с любовью, с другой - дана в чистом виде, через топос игры. Игра выступает как вариант приключения: «Признаюсь, мне это было неприятно; я хоть и решил, что буду играть, но вовсе не располагал начинать для других. Это даже сбивало меня несколько с толку, и в игорные залы я вошел с предосадным чувством. Мне там, с первого взгляда, всё не понравилось. Терпеть я не могу этой лакейщины в фельетонах целого света и преимущественно в наших русских газетах, где почти каждую весну наши фельетонисты рассказывают о двух вещах: во-первых, о необыкновенном великолепии и роскоши игорных зал в рулеточных городах на Рейне, а во-вторых, о грудах золота, которые будто бы лежат на столах» [9, c.76]. Вместе с тем игра в меньшей степени предполагает перемещения в пространстве (обязательный элемент пикарески), поскольку для нее достаточно замкнутого ограниченного хронотопа. Соотнося игровую тему с любовной, Достоевский делает все, чтобы по мере сил разорвать эту ограниченность игрового хронотопа; вдобавок перемещения в пространстве мотивируются необходимостью менять «рулетенбурги» - игровые точки.

В то же время игра модифицирует (и тем самым углубляет) топику авантюрности тем, что она напрямую связана с духовно-эмоциональной  сферой человека. Вовлеченность в игру не есть чисто внешнее событие: она предполагает проявление фантазии, памяти, азарта, тщеславия и т. д.

Достоевский не раз подчеркивает полное бессилие «математики» вывести определенную последовательность смены счастливых ставок, что входит в более широкий контекст его полемики с рационализацией живой жизни, вплоть до знаменитого: «Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?» [9, c.94].

У романтиков подобное измерение  игры называлось судьбой, роком. У Достоевского это, скорее, анонимная и иррациональная стихия существования, открытость которой  демонстрирует игрок. Отсюда образ  игрока выступает возможной моделью  иррациональности и непостижимой глубины  человеческого характера. Достоевский  связывает образ протагониста с  русской темой (как известно, мотив  национальных типажей, -- скорее так, не «характеров» - является в «Игроке» одним из ведущих), но в конечном счете этот образ получает универсальное наполнение.

Ум и страстность Алексея  Ивановича находят свое применение только в игре. При этом любовное чувство занимает в иерархии ценностей  игрока второстепенное положение: «Клянусь, мне было жаль Полину, но странно, - с самой той минуты, как я дотронулся вчера до игорного стола и стал загребать пачки денег, - моя любовь отступила как бы на второй план. Это я теперь говорю; но тогда я еще не замечал всего этого ясно. Неужели я и в самом деле игрок, неужели я и в самом деле так странно любил Полину?..» [9, с. 300]. Для протагониста Прево карточная игра - только вынужденный повод заработать деньги на содержание Манон.

«Игра», предельно расширяя свое значение, становится символом взаимоотношений всех героев романа Достоевского. То она цинична, то она загадочна, но в своих полных проявлениях всегда прихотлива и непостижима. У Прево линия «игры» связана только с линией Манон и ее окружения (брат, любовники, с которыми она изменяет кавалеру де Гриё) [13, c.345].

Когда в финале «Игрока» Астлей пытается пенять Алексею Ивановичу на растраченность его сил, на пустоту его жизни, т. е. интерпретирует образ героя в духе «лишнего человека», это не может вызвать согласия читателя, поскольку благородный англичанин не замечает иррациональной глубины протагониста, столь важной для автора; для Достоевского «чудак» Астлей этим ограничен. Вместе с тем, оставаясь в «Игроке» во многом в традициях «сентиментального натурализма» (термин А. А. Григорьева), дань которому Достоевский заплатил в 1840-е годы, и, следовательно, в той или иной мере в традициях XVIII века, Достоевский лишь намекает на эту глубину, не столько раскрывая ее, сколько очерчивая.

В соответствии с общей  линией иррационализации психологических мотивировок (которые существуют и в морально-чувственном, и в экзистенциальном плане) меняется наполнение образа автора. Горизонт последнего здесь не этико-педагогический (при всей его возможной широте), как у Прево, а экзистенциальный. Автор в романе Достоевского не знает о протагонисте больше, чем тот сам знает о себе.

Иной тип игрока представлен  в лице бабушки, которая, попадая в атмосферу «рулетенбурга», внезапно открывает в себе безудержную страсть к игре, что подчеркивает стихийность ее нрава. В то же время парадоксом взбалмошной и самодурной старухи остается то, что она в конечном счете ко всем относится исключительно по справедливости и с удивительной четкостью расставляет моральные акценты (ценит Алексея Ивановича, Полину, Астлея, отталкивает генерала).

Особая линия авантюрности в «Игроке» связана с деятельностью аферистов де Грие и мадемуазель Бланш. Соединение в них демонического и комического усложняет специфику авантюрности в романе и выводит этих персонажей к архетипическим образам пикаро, плутов-трикстеров. Их «игра» рациональна и цинична, но не потому ли они и проигрывают? Также карикатурные уже по отношению к главным аферистам типажи ограниченных «помощников» - поляков, привлекаемых бабушкой.

Достоевский парадоксально  заостряет вопрос: чем больше стихийности и непредсказуемости в «игре» жизни, тем более она раскрывает человека, тем больше шансов дает ему.

Но и сам Алексей  Иванович в своей самоотчетливой охваченности стихией рулетки и стихией игры в широком смысле («игры» с Полиной, в большей степени - с немецким бароном, а впоследствии - с генералом, тщетно пытающимся отвлечь героя от барона) в какой-то мере близок Пикаро. Отсюда его отчетливая социальная униженность, бедность, бездомность, склонность к приключениям, наконец, последующая служба камердинером и лакеем и заключение в тюрьму, но при этом Алексей Иванович отнюдь не теряет ни чести, ни благородства. «Отрицательные» предикаты образа протагониста, лишая его всякой прикрепленности и детерминированности, будучи соединены с безотчетностью поступков, делают его символом человека вообще, т. е. выводят в широкий экзистенциальный план.

Попадая в сети мадемуазель  Бланш, Алексей Иванович, как пикаро (в отличие от героя Прево), не вполне невинен и не теряет себя в этой ситуации. Снятие таинственности с образа соблазнительницы низводит происходящее до уровня простой интрижки (хотя, безусловно, как всегда у Достоевского, с оттенками «человекопознания»), и, наоборот, у Прево все остающаяся загадочность Манон (поскольку, в отличие от героя Достоевского, "протагонист в романах Прево не может до конца проникнуть в чужое сознание" возвышает связанный с нею уровень повествования.