Роль Мартина Лютера в становлении литературного немецкого языка

В ноябре 1508 года во внешнем  положении Лютера произошла значительная перемена. По рекомендации Штаупица, он был приглашен курфюрстом саксонским, Фридрихом Мудрым, преподавать в  недавно основанный им Виттенбергский университет. Здесь Лютер вначале  должен был читать лекции об Аристотелевой  диалектике и физике, но занятия  философией были ему не по душе. Его  по-прежнему влекло лишь к науке, исследующей  сущность всех вещей, то есть к теологии. Уже с марта 1509 года он был утвержден  библейским бакалавром, то есть получил  первую учено-богословскую степень  и с нею право читать о некоторых  книгах Св. Писания. Впрочем, профессорская деятельность продолжалась на этот раз недолго: его скоро отозвали по делам ордена в Эрфурт, а в 1511 году по тем же делам послали в Рим.

Подробности этого путешествия  известны мало. Единственный источник – воспоминания самого Лютера, рассеянные в разных сочинениях, в основном в “Застольных речах”. Но воспоминания, записанные в позднейшее время, вряд ли могут дать вполне верное представление о первоначальных впечатлениях Лютера. Они все окрашены мрачным оттенком его позднейших пристрастных суждений обо всем, что имеет какое-нибудь отношение к Риму. На человека с воображением Рим, как безгласный свидетель многовекового славного прошлого, и в настоящее время производит сильное, граничащее с благоговением впечатление. Как же он должен был поразить путешественника, проникнутого высшим религиозным одушевлением? И действительно, даже в позднейших воспоминаниях Лютера о Риме, проникнутых горечью и негодованием, еще звучат отголоски его тогдашних благочестивых восторгов. Он сам рассказывает, что, когда пред ним засверкали священные купола храмов вечного города, он пал ниц, поднял руки к небу и воскликнул с умилением: “Приветствую тебя, священный Рим, трижды священный от крови мучеников, здесь пролитой!” По приезде в город он немедленно принялся бегать по церквам и везде служил обедню. По его собственным словам, он так усердно пользовался своим правом священнослужения, что “ему почти приходилось жалеть, что отец и мать его оставались в живых, так как он охотно избавил бы их от чистилища своими молитвами”. Он посетил все церкви и пещеры, прикладывался ко всем мощам. Но самое сильное впечатление произвела на Лютера базилика св. Петра как олицетворение здания церкви Христовой. На коленях поднялся он по лестнице, ведущей к храму, для получения назначенного за этот подвиг отпущения грехов.

Таковы были чувства и  настроение Лютера после приезда  в Рим, настроение и чувства пламенного католика и монаха. Но именно эта  поездка, на которую он раньше возлагал столько надежд, должна была в значительной степени охладить его слепое поклонение папе. Уже при самом вступлении на землю Италии его поразил контраст между немецкой религиозностью и  индифферентизмом, даже неверием итальянцев. Он был возмущен кощунством, с которым  итальянские монахи нарушали церковные  постановления о посте. Лютер  явился в столицу христианского  мира со всем религиозным воодушевлением немца, с глубокой верой в святость служителей западной церкви, но его  ждало полное разочарование. Он с  ужасом вспоминает впоследствии о виденной им нечестивости римлян, об алчности и  разврате духовенства, и передает пословицу, бывшую тогда в ходу: если есть ад под землей, то Рим построен на его  сводах. И что было для него всего  ужаснее – всей этой грязью, всеми  этими чудовищными пороками, о  которых он боится распространяться из опасения осквернить слух своих  соотечественников, было запятнано  не только низшее духовенство, но в  еще большей степени высшие сановники  духовной иерархии, сам папа. На такого слепого обожателя папства, каким  был до сих пор Лютер, римские  впечатления должны были подействовать  убийственно-отрезвляюще. Недаром он говорил впоследствии, когда отрешился  от связывающих его уз традиции, что не взял бы и ста тысяч талеров  за свою поездку в Рим, которая  ему открыла глаза.

Тем не менее, мы сильно преувеличим  значение этого путешествия, если вообразим, что именно оно произвело переворот  в убеждениях Лютера, сделало его  из горячего приверженца папства  его страстным врагом. Как ни потрясло Лютера все виденное и слышанное  в Риме, оно все-таки не поколебало его основных воззрений; ненависть  и презрение, которые вызывали в  нем недостойные служители церкви, только усиливали его сострадание  к самой церкви. Его позднейшее враждебное отношение к ней произошло  не от разочарования в лицах, а  от изменившегося взгляда на самые  коренные начала религии. Еще в продолжение многих лет после этого путешествия мы замечаем в Лютере то же строго церковное отношение к верховному авторитету тогдашнего христианства, которое он усвоил себе с юношеских лет, и даже в 1517 – 1518 годах он еще делает строгое различие между папством, в лице данного его представителя, и первоначальным призванием папы как главы католической церкви.

Зато впоследствии все  эти римские впечатления, в которых  Лютер в свое время боялся даже разбираться, должны были ожить в  его памяти с новой силой и  послужить материалом для тех  пламенных обличений Рима, которые, находя отклик в общественном мнении, нанесли столь тяжкий удар могуществу церкви. Одно только ясно осознанное чувство  вынес он из этого путешествия  – нерасположение доброго немца  к итальянцам. Его национальная гордость возмущалась пренебрежением, которое  последние открыто высказывали немцам. В Риме Лютер слышал хвастливые речи монахов, утверждавших, что папский мизинец сильнее всех немецких властителей, взятых в совокупности; слышал обидные клички, даваемые добродушным, но неповоротливым его соотечественникам. Он уловил отличительные свойства итальянского характера; коварство, интриги, двоедушие итальянцев, обилие красивых лицемерных фраз, внешний лоск и мягкость, под которыми часто скрывалась внутренняя пустота и бессодержательность – все это внушало и негодование, и отвращение прямодушному тюрингенскому крестьянину. Можно сказать, что в Италии Лютер научился ненавидеть Италию.

Со времени поездки  в Рим до 1512 года о Лютере не сохранилось  почти никаких известии; но в 1512 году в жизни его произошло новое знаменательное событие. Он получил степень доктора богословия с правом толкования библии. В этом опять-таки сказалось влияние Штаупица, возлагавшего на него большие надежды. Сам Лютер очень неохотно принял новое звание, боясь великой ответственности, связанной с ним, но в конце концов должен был уступить настояниям Штаупица.

Важность этого события  заключается в том, что докторская степень положила начало общению  Лютера с народом. Он вступил теперь на поприще, для которого обладал  исключительными дарованиями. Сначала  он сам не знал, какими обладает способностями, и в первые годы всегда со страхом всходил на кафедру. Но мало-помалу преодолел эту робость, вынесенную еще из родительского дома, и тогда-то проявилась во всей силе мощь его таланта, его умение владеть словом. Помимо проповедей в монастыре и лекций в университете, Лютер стал проповедовать и для народа, так как в 1516 году назначен был проповедником в соборной Виттенбергской церкви. И успех его на этом поприще был громадный. Когда он проповедовал, церковь переполнялась народом; его слушали, затаив дыхание. Необходимо, впрочем, заметить, что Лютер действовал на толпу не ораторскими приемами, не новизной учения, а главным образом своею искренностью и теплотой, благодаря которым слова его шли прямо к сердцу слушателей.

Не меньшим успехом  Лютер пользовался и на университетской  кафедре. И тут он пока не заявлял  себя особенной новизной взглядов. Он и сам еще продолжал учиться, то есть изучал Библию, не довольствуясь  уже латинским текстом, а прибегая к оригиналу, для чего ему пришлось серьезно заняться греческим и еврейским  языками, и результатами своих исследований делился со слушателями. Одно только было для него уже и тогда вполне ясно и несомненно – это идея об оправдывающем значении веры, которой он находил теперь подтверждение на каждом шагу. Вот почему он с особенной любовью изучал ту часть Нового завета, где говорится о значении веры с особенной выразительностью, именно послание к римлянам, которое и пояснял в своих чтениях наряду с другими посланиями апостола Павла и Псалмами. Но вообще в университетских лекциях Лютера, насколько можно судить по дошедшим до нас отрывкам, выражается еще чисто правоверный, то есть католический, взгляд на церковь. Хотя он и замечал ее порчу, но твердо верил, что она в лице своего высшего представителя – папы – с любовью примет и оценит всякое благородное усилие вернуть ее к первоначальной чистоте.

Более решительной была его  борьба со схоластикой. Лютер не мог  примириться с тем, что христианская истина при схоластической системе  преподавания доказывается не из ее первоначального источника – Св. Писания, а на основании философии языческого мудреца Аристотеля, с помощью всевозможных диалектических ухищрений. Его лекции были полны нападок на Аристотеля и схоластиков и находили отклик в сердцах не только молодежи, но и многих профессоров, которые постепенно примыкали к нему и начинали знакомиться со Св. Писанием.

В этом стремлении к преобразованию системы преподавания Лютер является отчасти союзником гуманистов. Во время спора Рейхлина с кельнцами  он открыто принимает сторону  первого. Но образ действий гуманистов, подвергших в “Письмах темных людей” жестокому осмеянию схоластиков  и невежественных монахов, ему не понравился: по его мнению, насмешки и ругательства ни к чему не ведут. По той же причине он был недоволен  и Эразмом, так как последний, хотя и уличает монахов и священников  в невежестве, но мало говорит об учении Христа. “Читая сочинения Эразма о порче церкви Христовой, – жаловался Лютер, – нельзя не смеяться, тогда как, напротив, следовало бы плакать”.

Таким образом, вся деятельность Лютера за этот период имеет более положительный, чем отрицательный характер. Он только старается поставить на первое место авторитет Св. Писания и передать своим слушателям те утешения веры, которые вернули покой его собственной душе. Даже борьба со схоластикой вряд ли могла иметь какие-нибудь выдающиеся последствия, по крайней мере непосредственно, так как для масс она представлялась лишь спором между учеными. Еще меньше опасности для церкви представляла деятельность Лютера как проповедника. Идея о спасении верой, об оправдывающем действии благодати высказывалась, как мы уже видели, и до Лютера, а между тем, несмотря на это течение в церкви, рядом с ним все сильнее развивалась система противоположная, благодаря которой истинное религиозное чувство выродилось в массах в чисто формальное внешнее благочестие. Если бы Лютер остался на этой теоретической почве, он никогда бы не стал тем реформатором, который вывел церковь на новый путь. И действительно, великое дело реформы началось не с серьезного догматического спора, а с одного внешне незначительного вопроса церковной практики – вопроса об индульгенциях. Почему? Это сейчас выяснится.

Глава III. Разрыв с  Римом 

Прежде чем перейти  к знаменитому спору, положившему  начало реформации, мы должны сказать  несколько слов о самой теории индульгенций.

Индульгенция состояла первоначально  в отпущении церковной епитимьи, с согласия всех членов общины. Эту  епитимью, заключавшуюся в бичевании, путешествии к святым местам и  тому подобном, дозволялось в некоторых  случаях заменить уплатой денег. Следовательно, индульгенция касалась только внешней части покаяния, но не освобождала от грехов; для отпущения  последних служило таинство покаяния, в котором верующему и раскаявшемуся  грешнику грехи отпускались самим  Богом, устами священника. Однако с  течением времени в западной церкви индульгенция перешла и на само разрешение грехов. А так как духовенство  хотело обратить ее в особенную для  себя привилегию, то в силу теории, созданной  главным образом великим систематиком западной церкви Фомой Аквинским, в  основу индульгенции была положена совершенно другая идея – о преизобилующей заслуге Христа и святых. Христос, – учила церковь, – принес большую, чем нужно было, жертву правосудию Божию; одной капли пречистой крови Его было бы достаточно для очищения грехов всего рода человеческого; все же остальное, вместе с заслугами праведников, также совершивших более требуемого, откладывается главою церкви в виде особого капитала, или запаса, который в случае нужды обращается в частную пользу немощного члена церкви, восполняя недостаток его добрых дел и заглаживая грехи его соответствующим количеством чужих заслуг. Но так как уже в крови Христовой запас бесконечно велик, то ни количество, ни срок раздаваемых отпущений никогда не могут его истощить. Папа один имеет право распоряжаться этими сокровищами как полною собственностью церкви. Со стороны получающего не требуется даже веры в действительность отпущения, потому что разрешительная благодать сообщается ему независимо от его личного достоинства. Правда, требовалось сокрушение сердца, то есть желание получить индульгенцию, и предварительная исповедь, но продавцы разрешительных грамот не особенно настаивали на этом пункте.

С XIV века начинаются особенные  злоупотребления отпущением грехов под покровом всемирных юбилеев. Папа Бонифаций VIII, назначив столетний  юбилей в 1300 году, обещал полное прощение грехов всем христианам, которые в  этом году посетят всемирную столицу, с обязанностью совершить в ней  разные подвиги благочестия. Конечно, богатые подаяния стекались этим путем в папскую казну, но они  предоставлены были личному усердию  паломников. В 1350 году Климент VI, рассудив, что предшественник его слишком  мало позаботился о потомстве, сократил срок юбилея на целых 50 лет. А преемники  его уже с большей смелостью  шли по этому пути и “из любви  к христианству” сократили юбилейный  срок на четверть столетия, а потом  и еще больше. Так, вслед за юбилеем 1470 года были назначены юбилеи в 1475, 1489, 1500, 1509, 1517 годах. Но огромные суммы, стекавшиеся таким путем в  римскую курию, с удивительной скоростью  поглощались безумной расточительностью  наместников св. Петра. Массовые отпущения  оказывались недостаточными. И вот  от лица папы, за собственной печатью  его, стали исходить буллы, утверждавшие за известными храмами и монастырями  право частной продажи индульгенций.

В начале XV века Германия стала  главной жертвой римской эксплуатации. Здесь папы прямо отдавали на откуп  сокровища церкви высшим сановникам иерархии, которые и делились с  ними сборами. Комиссары эти, в свою очередь, на тех же условиях нанимали субкомиссаров, большей частью купцов, торговавших, таким образом, грехами  человечества. Иннокентий VIII присвоил себе даже право выводить из чистилища  души умерших грешников. Из всех народов  Европы немцы, благодаря своей религиозности  и простодушию, особенно легко попадались на эту удочку. Несмотря на правительственное  противодействие периодическому разорению  народа, несмотря на частые опровержения этой теории многими учеными, она  действовала с беспрерывно возрастающей силой.

В 1508 году Юлий II открыл для  римского престола новый источник доходов  известной буллой, обещавшей полное отпущение грехов за пожертвование  чего-либо для постройки базилики св. Петра. Его преемник Лев X продолжил  его дело. Этот папа из знаменитого  дома Медичи, в высшей степени образованный человек, был лишен всякого нравственного  чувства. К религии он относился  совершенно индифферентно, признавая  ее необходимой только для масс, как средство держать их в повиновении, и все свое время проводил в  кругу гуманистов, художников и литераторов, совершенно пренебрегая своими пастырскими  обязанностями. Чтобы докончить  постройку базилики св. Петра, которую  он желал сделать восьмым чудом  света, он издал в 1517 году буллу о  всеобщем прощении грехов.

Единственным средством  для борьбы с подобными злоупотреблениями  могла быть сильная центральная  власть, но в Германии ее не было. Император  должен был из политических соображений  потворствовать папе; курфюрст и архиепископ  Майнцский и Магдебургский, примас Германии, Альбрехт Бранденбургский, бывший, подобно Льву X, гуманистом и покровителем наук и искусств, сам предложил свои услуги в качестве главного комиссара по продаже индульгенций в своей епархии. Альбрехт, конечно, соединял с этой операцией свои личные выгоды: не имея средств заплатить за свой архиепископский палий 30 тысяч гульденов, следовавших курии, он принужден был сделать заем у богатого банкирского дома Фугтеров во Франкфурте. Этот долг он и надеялся уплатить вырученными на свою долю деньгами от продажи индульгенций. С этой целью пригласил для проповеди и продажи отпущений доминиканца Тецеля, человека с сомнительной репутацией, но с несомненным ораторским дарованием. Тецель избрал ареной своей деятельности Лейпциг и его окрестности. В пламенных выражениях он выхвалял народу чудодейственную силу своего товара. У него была особая такса для каждого преступления: 7 червонцев за простое убийство, 10 – за убийство родителей, 9 – за святотатство и так далее.