Роль Мартина Лютера в становлении литературного немецкого языка

Тецеля принимали с  великим почетом во всех городах. Мужчины и женщины, богатые и бедные сбегались к нему за разрешительными грамотами; даже нищие приносили свои последние гроши, чтобы смыть свои грехи и избавить души близких от мук чистилища. Несметные суммы стекались в ящик ловкого продавца. Люди более образованные негодовали, но никто не осмеливался громко протестовать против вопиющего злоупотребления. Университет, духовные власти, магистраты оставались безгласны. И вот среди этого позорного молчания, в невзрачной церкви небольшого немецкого городка вдруг раздался обличительный голос, пронесшийся с неслыханной силой по всему католическому миру.

Уже при первом появлении  Тецеля Лютер в разговорах с близкими выражал свое негодование по поводу этого возмутительного торга  человеческими грехами, но высказываться  публично о подобном вопросе он считал себя не призванным. Для этого понадобилось, чтобы Тецель, так сказать, вторгся  в его собственные владения. Правда, курфюрст Саксонский, нисколько не сомневавшийся в действительности индульгенций, но только не желавший выпускать  из своей страны денег, запретил Тецелю продажу индульгенций в Саксонии, и тот, таким образом, должен был  остаться на земле своего патрона, архиепископа Магдебургского. Но он приближался  к Саксонии, насколько мог, и летом 1517 года появился в Югер-боке, в четырех милях от Виттенберга. Тогда только, видя, что собственные его прихожане начинают бегать к Тецелю за покупкой индульгенций, Лютер счел своим долгом протестовать и в своих проповедях стал доказывать народу, что отпущение грехов дается только людям искренне раскаявшимся и живущим согласно заповедям Божиим и что лучше давать деньги нищим, чем платить за индульгенцию. Когда первые опыты оказались безуспешными, он решился довести дело до сведения своего непосредственного начальства. Лютер не мог не знать, что архиепископ Альбрехт глава и душа экспедиции, но он полагал, что тот грешит по неведению и что его долг – открыть последнему глаза на совершающиеся под его покровительством безобразия. Обращался он и к окружным епархиальным начальникам, прося их заступничества за народ. Но только один из них удостоил его ответа, да и то советовал не браться за такое опасное дело и не наживать себе врагов. Не довольствуясь проповедью, Лютер стал заводить и в университете, и в монастыре частные диспуты по этому вопросу. Между тем, многие прихожане возвращались назад с индульгенциями и, к великому ужасу Лютера, объявляли ему на исповеди, что не хотят изменить своего образа жизни, а когда он отсылал их без разрешения, то ссылались на папские разрешительные грамоты и жаловались Тецелю. Эти безобразия решили дело. Лютер убедился, что простым протестом с кафедры ничего не поделаешь и что торг индульгенциями может в скором времени развратить всю его общину. Его прямой долг пастыря требовал, чтобы он употребил все доступные ему средства против угрожающего зла. К этому же побуждали его с разных сторон. Хотя власти молчали, но благомыслящие люди давно уже возмущались проделками Тецеля. Лютер был самым выдающимся и уважаемым ученым при университете. К нему и устно, и письменно, друзья и незнакомые обращались за советом, спрашивали его мнения о действительности отпущения. Сам Штаупиц давно уже уговаривал его публично высказаться и обсудить этот вопрос. Лютер не мог дольше колебаться и наконец заговорил.

1 ноября 1517 года, в праздник всех святых, в дворцовую Виттенбергскую церковь ожидался большой прилив светских и духовных лиц, так как участникам в церковном празднестве были обещаны широкие отпущения грехов. Обычай требовал, чтобы университет почтил торжество академическим актом. Этим обычаем и воспользовался Лютер, чтобы открыто возбудить вопрос о действительности отпущений и пригласить всех участников к серьезному обсуждению. С этой целью он написал 95 тезисов и накануне праздника, 31 октября, прибил их к воротам церкви.

Что представляют собой эти  знаменитые тезисы? Не более как  ряд положений, доказывающих, что  покаяние требует внутреннего перерождения человека и что всякий внешний  акт для примирения с Богом, в  виде денежной жертвы и тому подобного, недействителен. Те отпущения, которые  в состоянии дать церковь, касаются только канонических, установленных  людьми наказаний, но не ниспосылаемых  Богом и особенно наказаний в  чистилище. В существование последнего Лютер еще верит. Папа, по его мнению, может только заступиться своими молитвами за души грешников, но услышать его или нет, зависит от Бога. Вообще, отпущение следует ценить не выше чем другие добрые дела, даже ниже, ибо  подавать бедным и нуждающимся –  лучше, чем покупать индульгенцию. Всякий истинно раскаявшийся христианин получает полное отпущение греха и наказаний  и принимает участие в сокровище  церкви и без индульгенций благодаря  единственно благодати Божией. Истинное сокровище церкви – не заслуга  Христа и святых, ибо эти заслуги, по словам Писания, действуют постоянно  и без помощи церкви, – а святое евангелие, возвещающее славу и благодать Божию.

Без сомнения, Лютер здесь  не пропагандирует никаких еретических  идей. Это августино-бернардовское  учение о том, что жизнь христианина  должна быть непрерывным подвигом покаяния, непрерывным стремлением к самоусовершенствованию и выражаться в постоянных внешних  делах благочестия, давно уже  было известно. Об оправдании верой  здесь почти не говорится, и не от веры, а от раскаяния Лютер  ставит в зависимость отпущения  грехов. В своем осуждении индульгенций он не идет дальше многих других богословов, уже раньше высказывавшихся против них. Папу также не обвиняет прямо, даже отчасти оправдывает. “Надо учить  христиан, – говорит он в пятидесятом тезисе, – что если бы папа знал про вымогательства продавцов индульгенций, то предпочел бы, чтобы церковь св. Петра сгорела, чем строить ее из пота и крови своей паствы”. В своих прежних проповедях об оправдании Лютер затрагивал гораздо более опасные для церкви вопросы. А между тем именно эти тезисы выдвинули его на арену всемирной истории и с этой точки зрения уже современниками справедливо считались началом реформации. Это был пункт, где сходились самые разнородные интересы. Начиная от князей и кончая последним поденщиком, всякий так или иначе был заинтересован в решении вопроса. Не только светские, но и многие духовные владетели были недовольны тем, что немецкие деньги в таком громадном количестве уплывают за Альпы. Интересы экономические тесно соприкасались здесь с религиозными. Наконец, вся патриотически-национальная и социальная оппозиция, в течение столетий накоплявшаяся в Германии, могла найти в этом вопросе своего рода лозунг. Лихорадочно возбужденные умы современников читали между строк тезисов многое такое, о чем Лютер и не думал, когда писал их. Современникам поступок Лютера казался более важным и богатым последствиями, чем ему самому. До сих пор подобные вопросы обсуждались только в кабинетах ученых – теперь они были отданы на суд толпы. Это ошеломляло, возбуждало восторг; казалось, свежая струя воздуха проникла в невыносимо душную атмосферу, в которой задыхалось тогдашнее общество. Все вздохнули свободнее и разом заговорили.

Итак, впечатление, произведенное  тезисами, было громадным. Хотя они  были написаны по-латыни, но вскоре появились  и немецкие переводы; пилигримы разнесли их по домам. Не прошло и 14 дней, как  тезисы обошли всю Германию, а через  четыре недели они стали известны всему христианству. Везде – в  хижинах бедняков, лавках купцов, кельях монахов, дворцах князей – только и было разговора, что о знаменитых тезисах и смелости виттен-бергского  монаха. Сам император, как рассказывают, велел сказать курфюрсту, чтобы  он приберег монаха, так как он может  еще понадобиться.

Но Лютер вовсе не был  доволен поднявшимся шумом. Он не ожидал его и боялся последствий. “Я был один, – рассказывает он впоследствии, – и лишь по неосторожности вовлечен в это дело... Я не только уступал папе во многих и важных догматах, но и чистосердечно обожал его, ибо кто был я тогда? Ничтожный монах, походивший скорее на труп, чем на живое тело”. Эта мысль о том, что он против воли был вовлечен в спор, повторяется в самых разнообразных формах в позднейших его сочинениях, когда ему не было причины скрывать истину. И что бы ни говорили некоторые писатели-католики, желающие представить реформатора коварным, действующим исподтишка агитатором, не подлежит сомнению, что, выставляя свои тезисы, Лютер и не думал бросать вызов Риму. Он просто назначал ученый диспут, так как в то время прибитие тезисов к стенам собора, на воротах ратуши или на других открытых местах было обычным приемом, посредством которого известие о готовящемся диспуте доводилось до всеобщего сведения.

Но если сам Лютер не видел в своем поступке ничего противозаконного, то в лагере противника сразу почувствовали силу удара  и подняли страшный шум. Первым выступил, конечно, Тецель. Он выставил против тезисов Лютера свои 106 антитезисов, в которых очень ловко старался свести спор на почву папской непогрешимости. Доминиканцы устроили демонстрацию в честь своего собрата и праздновали победу. Но в Виттенберге тезисы Тецеля потерпели фиаско. Студенты собрали до 800 экземпляров и торжественно сожгли их на площади.

Скоро против Лютера раздался голос и из Рима. Фанатик-доминиканец  Сильвестр Приерий, папский цензор и инквизитор, высказался против тезисов  самым решительным образом. Другой доминиканец, Гогстратен, известный  своим участием в Рейхлиновском  споре, прямо требовал сожжения “еретика”.

Лютер первое время был  сильно встревожен неожиданным оборотом дела. Члены его ордена не могли  поддержать его мужества – напротив, они, советовали замять дело. Книга  Приерия показывала, как будет  реагировать Рим. Но страх за будущее  не ослабил в Лютере решимости  твердо стоять за дело, которое он считал правым. Борьба разбудила дремавшие  в нем инстинкты борца. К тому же, когда прошло первое изумление, вызванное его смелостью, он стал получать с разных сторон выражения  сочувствия. Университет, вначале выказывавший некоторую нерешительность, теперь окончательно принял его сторону. Курфюрст, дороживший Лютером как незаменимым  профессором, которому близкий его  сердцу университет был обязан своим  процветанием, также выказывал ему  особенное благоволение и, когда  Лютер в апреле 1518 года отправился на конвент своего ордена в Гейдельберг, дал ему охранную грамоту. По этому поводу в Гейдельберге был устроен диспут, результатом которого было то, что на сторону Лютера перешли некоторые молодые ученые и студенты.

Нападки противников, с одной  стороны, и поддержка друзей, с  другой, побудили Лютера сделать еще  один шаг по новому пути. По возвращении  из Гейдельберга он закончил свои латинские  объяснения к тезисам под названием  “Resolutiones” – самое значительное произведение в этот период. Здесь  Лютер идет уже дальше, чем в  тезисах. Он делает различие между решением папы и постановлением собора, которое  одно только может считаться непогрешимым, а по поводу отпущения грехов говорит, что хотя Бог и дарует его через  служителя церкви, но дарует лишь за одну веру в божественную благодать, причем самое прощение может быть выражено и устами простого мирянина. Из этого логически следовало, с  одной стороны, что отпущение, даваемое священником, и само таинство не приносят исповедующемуся никакой пользы, если он внутренне не проникся верой, а с другой, что истинно верующий получит прощение от Бога и в том  случае, если священник самовольно откажет ему в отпущении. Так  Лютер разрывал могучую цепь, с  помощью которой церковь приковала  души к своим иерархическим органам. Лютер глубоко смирил человека пред Богом, отказывая ему в возможности  спастись при помощи собственных  заслуг и добрых дел и ставя  его спасение в зависимость от одной лишь благодати Божией (так  как и вера дается человеку лишь в силу последней). Но зато он сделал человека свободным от людей –  это и была та “христианская свобода”, которую реформатор возвестил своим  учением.

Впрочем, Лютер еще не отрицал обязательности внешних  наказаний, налагаемых церковью и папой. В этой чисто внешней области  он еще признавал за папой власть, происходящую от Бога. Во всем, что не касается веры, писал он, христианин должен терпеливо сносить даже злоупотребления  властей и незаслуженные страдания.

Но тут возникал вопрос: кому же принадлежит авторитет в  делах веры, где вообще следует  искать высшие нормы и источники  христианской истины? В этом отношении  Лютер лишь постепенно и после  сильной внутренней борьбы выработал  себе ясный и последовательный взгляд. Впрочем, в самой католической церкви на этот счет еще не было вполне установленного мнения. Учение о непогрешимости папы и безусловном авторитете его  решений, хотя и провозглашенное  томистами и принятое папами, не было еще догматом; оно стало таковым  лишь в недавнее время – в 1876 году. Рядом с этим учением многие теологи, не рискуя прослыть еретиками, доказывали, что и папа может ошибаться  и что последнее решение в  вопросах веры принадлежит Вселенскому  собору. Таково было, между прочим, мнение Парижского университета. В XV веке высказывались  безнаказанно даже такие взгляды, что  и решения соборов не всегда отличаются непогрешимостью. В одном только не допускалось сомнения – что  те постановления соборов, которые  были признаны и папами, представляют безусловную божественную истину и  что вселенская церковь не может  ошибаться.

Фактически Лютер давно  уже признавал единственным авторитетом Св. Писание, но в то же время не хотел отказаться от согласия с церковью. И теперь еще он жалуется на недобросовестность противников, клевещущих на него, будто в его сочинениях кроется “чешский яд”. Он не допускает и мысли, что собор может ошибаться, и готов отдать свое учение на суд подобного собрания, хотя в то же время нигде не заявляет прямо, что наперед и безусловно подчиняется его решению. Он так убежден в истине своего учения, что, видимо, и не сомневается в его торжестве при беспристрастном исследовании.

Также не вполне выработался  еще взгляд Лютера на папу. Хотя он и  отрицает непогрешимость последнего, но не отказывается от подчинения ему. Он еще убежден, что главенство в  церкви и вся власть, обозначенная в каноническом праве, получены папой  от Бога. Смирение и покорность, свойственные ему как монаху не менее, чем страх пред опасностями, угрожающими христианству в случае раскола в церкви, заставляют его делать папе всевозможные уступки. Лютеру важно только одно – чтобы папа разрешил свободную проповедь Евангелия, под которым он разумел главным образом свое учение об оправдании одной верой, и прекратил несовместимый с этим учением торг индульгенций. При таких условиях он считает еще возможным оставаться верным сыном церкви. Даже сами “Resolutiones” он посвящает папе. Письмо от 30 марта 1518 года, при котором Лютер препровождает Льву X свое сочинение, лучше всего рисует нам тогдашнее двойственное состояние души реформатора. Вначале он жалуется на обстоятельства, которые заставили его, охотнее всего остающегося в тени, выступить на арену, уверяет, что совесть его чиста и что он не может взять своих слов назад. В конце же послания он смиренно бросается к ногам папы, готов признать его голос за голос самого Христа, говорящего его устами, говорит, что если заслужил смерть, то не откажется принять ее. Заявления же, что он не может отказаться от своего учения, он все-таки не берет назад.

Но надежды Лютера, что  церковь сама возьмет в свои руки дело преобразования и избавит его  от тяжелой необходимости объявить ей войну, не могли оправдаться. Рим  не мог и не желал пожертвовать ни одним камешком из того стройного, веками создававшегося здания, которое  было им воздвигнуто для порабощения  умов, и рано или поздно должен был  поразить смелого новатора всей силой  своего гнева.

Вначале, впрочем, церковь  отнеслась очень легко к возникшему спору. Лев X увидел во всем этом деле простой  спор между двумя соперничающими монашескими орденами, а про тезисы выразился, что они написаны пьяным немцем, который, протрезвившись, конечно, поспешит взять их назад. Но скоро  окружающие убедили его, что дело более серьезно. В Риме была назначена  комиссия для разбора его, и сам  Лютер получил приглашение явиться  в суд, для чего ему дан шестидесятидневный срок. Чего можно было ожидать от этого суда, было ясно уже из того, что единственным ученым теологом в  комиссии был Приерий, еще раньше заклеймивший Лютера как еретика. В  то же время папский легат, кардинал Каетан, получил поручение ходатайствовать  у императора об искоренении “гуситского  яда”.