Сатира в литературе русской эмиграции

В качестве кадров выбраны  наиболее значимые «моменты» истории: война и революции. Бедствия и страдания людей изображаются как неожиданный поворот событий после праздника («А что это за ликующая толпа, что за тысячи шапок, летящих кверху, что это за счастливые лица, по которым текут слезы умиления?!»), чем обусловлена динамика в сюжетном развитии миниатюры. Особый драматизм вносит сопоставление ужасных картин смерти и разрушений, «жутких подробностей» недавних событий с прежней, устойчивой и налаженной жизнью. Она была обыкновенной, и ее гуманистический смысл стал понятен только сейчас, когда она исчезла навсегда («Большевистские декреты, как шелуха, облетают со стен, и снова стены домов чисты и нарядны»).

Позиция рассказчика  выражена с лирической открытостью. Его образ создан с помощью автобиографических черт: он тот, кто пишет этот фельетон («Передо мной — бумага, покрытая ровными строками этого фельетона»). Обозначено и время его написания: в позапрошлом году автор был еще в Петербурге, где стал свидетелем революций. Лирическое начало проявляется в эпическом повествовании двояко. Авторская оценка, благодаря ему, приобретает эмоциональную напряженность («А вот совсем приятное зрелище: Керенский задом наперед вылетает из Зимнего дворца — давно пора...», «Соврал, каналья», «А вот и ужасная война тает, как кусок снега на раскаленной плите...» и др.). В тоже время акцентируются ее субъективные основания («Передо мной бумага...», «Я сажусь в вагон, поезд дает задний ход и мчится в Петербург», «Пошел живей, гривенник прибавлю»). Обобщение возникает в связи с тем, что рассказчик не отделяет себя от толпы, его интересуют «обыкновенные человеческие поступки», из-за чего, наряду с эпохальными событиями, изображаются «селедочницы, огуречницы, яблочницы и невоюющие солдаты, торгующие папиросами»...»

Он готов вместе со всеми «выпить на радостях», поздравить «С манифестом...!», с удовольствием  вспомнить, что обед в ресторане  «Медведь» стоил «четырнадцать  с полтиной», а газета «пятачок». Цепь «ужасных» эпизодов обрамлена  картинками земных радостей — отдыха «от жизни» в «мягком кожаном кресле, в котором тонешь чуть не с головой», стоящем у камина «в полумраке кабинета» («Я подброшу в камин угля, а вы закурите эту сигару. Недурной «Боливар», не правда ли? Я люблю, когда в полумраке кабинета, как тигровый глаз, светится огонек сигары. Ну, наполним еще раз наши рюмки темно-золотистым хересом — на бутылочке-то пыли сколько наросло — вековая пыль, благородная...»). Возвращение в финале новеллы к картинке отдыха у камина является композиционным кольцом, благодаря чему заостряется впечатление от исторической «фильмы». Для осознания смысла событий «полезно пустить ленту в обратную сторону», но переживания оказываются так сильны, что вызывают слезы («Камин погас, и я не вижу в серой мгле — почему так странно трясутся ваши плечи: смеетесь вы или плачете?»).

Реминисцентным фоном лирической миниатюры Аверченко является стихотворение А.С. Пушкина «Воспоминание» (1828). Совпадают даже внешние приметы: «Полупрозрачная наляжет ночи тень...» — «в полумраке», «в серой мгле»; «И сон, дневных трудов награда...» — «Отдохнем от жизни». Как и лирический герой Пушкина («Мечты кипят...»), рассказчик у Аверченко готов «помечтать» («Помечтаем. Хотите?»), но его занимает не будущее, а прошлое («Воспоминание безмолвно предо мной/Свой длинный развивает свиток...» — «...мы себя видим на пятнадцать лет моложе, почти юношами»). Свиток воспоминаний превратился в «послушную кинематографическую ленту», но суть метафоры осталась той же: возможность «прочесть» или у Аверченко просмотреть на киноленте свою жизнь необходима для того, чтобы оценить прошлое и настоящее и решить, стоит ли «соскабливать написанное». У рассказчика новеллы «фильма» вызывает не только «отвращение» («И, с отвращением читая жизнь мою...» — «...ужасные слова... Ах, чтоб ты ими подавился!..»), но и желание поправить историю, остановив происходящее («Митька! Замри! Останови, черт, ленту, не крути дальше! Руки поломаю!..»). Иллюзорность таких стремлений ясна и самому повествователю («Ах, сколько было...»), и читателю, за 15 лет прошедшему вместе с тысячами таких же, как он, эволюцию от ликования и счастливых «слез умиления» к одинокому горькому плачу «в серой мгле».

Несмотря на трагический финал («Камин погас...», «плачете»), развязка конфликта «человек — история» оказывается проблемной. Как и в пушкинском стихотворении, автор у Аверченко «не смывает» («Вдруг — перо пошло в обратную сторону — будто соскабливая написанное, и... передо мной — чистая бумага...») «строк печальных» («Передо мной — бумага, покрытая ровными строками этого фельетона»), сознавая, что в них запечатлена неповторимая судьба современника:

Мечты кипят; в уме, подавленном  тоской,

Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток; И, с отвращением читая жизнь  мою,

Я трепещу, и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Философская концепция автора новеллы  близка пушкинскому приятию жизни  в ее божественных и земных проявлениях. Они одинаково дороги сердцу обыкновенного человека, для которого важны и дешевизна на рынке («Жизнь все дешевле и дешевле... На рынках масса хлеба, мяса...»), и доступная бутылка шампанского («А почему это у вас шампанское десять целковых за бутылку, когда в «Вене» — восемь?»), и мечты, надежды. Отнимая у человека благополучие, угрожая его существованию, история не в силах разрушить этот хрупкий мирок, и над ней можно не только горевать, но и смеяться. Завершающий новеллу вопрос («...смеетесь вы или плачете?») не является риторическим, так как автором делается выбор в пользу насмешки над силами, пытающимися разрушить жизнь. Пушкинские аллюзии напоминают о вековом характере конфликта и о вечном продолжении «обыкновенных человеческих поступков».

В начале 1920-х годов вышло семь новых сборников рассказов и  фельетонов Аверченко («Нечистая сила: Книга новых рассказов», «Записки простодушного», «Дети: Книга новых рассказов с приложением «Руководства для рождения детей», «Кипящий котел», «Двенадцать портретов», «Смешное в страшном: Новые рассказы 1920—1923 гг.», «Рай на земле»). Произнося «панихидные слова» по России прошлого, автор вглядывается в советскую и эмигрантскую действительность в надежде на то, что «не все еще потеряно». Воспринимая происходящее как разгул нечистой силы, он готов и в «самом ужасном» искать «самое смешное» («Черт шутит шутки по всему миру. Иногда — мороз по коже, а все-таки вглядишься — смешно!»'. В рассказах последних лет все большее значение приобретает лирическое начало, юмористическое и ироническое бытописательство соединяется с выражением философских раздумий автора. Возмущение сознательным разрушением старой России выражено в сатирических образах, для создания которых используется гротеск («Раньше на старом добром стяге было написано: «Сим победиши!». Теперь вместо Сима пришла пора другого Ноева сына... На русском стяге красуется... «Хам победиши!»²).

С 1922 г. Аверченко жил в Праге, выезжая в Германию, Польшу, Румынию, Югославию, Болгарию, Прибалтику. Его  произведения печатались в различных  русских периодических изданиях (харбинских, константинопольских, берлинских, пражских, нью-йоркских). В 1924—1925 гг. вышли сборники «Отдых на крапиве», «Пантеон советов молодым людям», «Рассказы циника». Публиковались и пьесы писателя («Самоубийца» и другие веселые одноактные пьесы для любительской сцены»).

В середине 1920-х годов Аверченко  обратился к большой прозаической форме. В 1925 г. напечатан его первый роман «Шутка мецената» (написан в 1923 г.). Он оказался единственным масштабным произведением писателя: 12 марта 1925 г. Аверченко скончался в Пражской городской больнице.

Подзаголовком «Шутки мецената» стало  обозначение жанра: юмористический роман. Произведений с такой жанровой характеристикой в русской классической литературе не было. В проблематике русских романов превалировали социальные, нравственные, психологические аспекты. Усвоение традиций зарубежного юмора критики отмечали у Аверченко с самого начала его творческого пути. М.А. Кузмин, рецензируя книгу писателя «Веселые устрицы» (1910), писал, что «...Аверченко проявляет явную склонность к американизму»³. В дальнейшем в критике высказывались мнения об особенностях юмора, роднящих Аверченко с творчеством М. Твена. Тэффи считала, что роман написан «в тоне английских юмористов», в первую очередь, Дж. К. Джерома'. На основе иностранного опыта и традиций русской литературы (сатирической прозы и драматургии) писателю удалось создать новаторское произведение, где в комическом зеркале отражена жизнь петербургской художественной богемы серебряного века. Ее характерные черты приобретали особую заостренность в связи с тем, что повествование было проникнуто лирическим предчувствием ее близкого конца. Автор, в действительности участник этой странной, беспорядочной, но полной «высоких» мыслей и чувств жизни, является не только нейтральным рассказчиком, но и последним свидетелем, способным подтвердить неоспоримую ценность, уникальность прошедшей эпохи.

В романе две части (нумерация глав сквозная). Название первой части —  «Куколка» — выделяет не столько  героя с таким прозвищем, сколько  специфику «развлечений» главных персонажей. В центре романа — богемный кружок, сложившийся вокруг Мецената. Он изображен как «огромный грузный человек с копной полуседых волос на голове, ярко блестящими из-под густых бровей глазами, с чувственными пухлыми красными губами», любящий искусство (стены в его комнате увешаны «коврами, оружием и картинами»), скульптор-любитель, собравший вокруг себя целую компанию неординарных личностей, и его понимающих «с полуслова», и сознающих, что «призваны в мир разрушать традиции и создавать новые пути» (гл. 1). Их диалоги составляют суть повествования, они прерываются авторскими замечаниями, похожими на ремарки. Среди них выделяются характеристики героев, проявляющие близость позиции автора их рассуждениям. Прототипической основой являются воспоминания писателя о друзьях-сатириконцах». Читая роман, они легко узнавали свой образ жизни и внешние подробности в описании Аверченко².

Кружок составляют трое молодых людей, появляющихся в первых же главах под различными «прозваниями». Мотылек — поэт с лицом настолько подвижным, что на нем образовалась «прихотливая сеть морщин и складок». Репортер Кузя предстает как «бесцветный молодец с жиденькими усишками и вылинявшими голубыми глазами», отличающийся необыкновенным шахматным дарованием («Хотите, сыграем\ в шахматы? — нерешительно предложил Кузя.— С тобой? Да ведь ты, Кузя, в пять минут меня распластаешь... Что за интерес?!»). Во второй главе появляется Телохранитель — студент с внешностью атлета («...послышался топот быстрых ног и, крутясь, точно степной вихрь, влетел высокий, атлетического вида человек, широкая грудь которого и чудовищные мускулы плеч еле-еле покрывались поношенной узкой студенческой тужуркой»). У всех есть, конечно, имена и фамилии. Телохранитель — это Новакович, Мецената его няня и домоправительница Анна Матвеевна называет Борей («Боря! Я тебя на руках нянчила » _ гл. 1). Но друг другу они дают меткие прозвища, поддерживая давно начатую игру, доставляющую им удовольствие, но воспринимающуюся людьми обыкновенными как безобразие, непонятное по своей пустоте времяпровождение («Вместо того, чтобы дело какое делать — с утра языки чешете. И что это за компания такая — не понимаю!» — там же). Когда надоедает и эта игра, они ищут «развлечений», выбирая тех, кто является воплощением пошлости и бездарности.

Такой «новый знакомый»  появился у Телохранителя. Его стихи  вызывают в «скучающих глазах Мецената»  искру любопытства. Их цитирование в тексте является важным стилистическим аспектом, показывая разительный контраст между посредственностью и даровитыми людьми. Рассчитывая на безусловное понимание литературных кругов, свита Мецената начинает «шутку». Застенчивый юноша, похожий на херувима, назван Анной Матвеевной «куколкой» («Ишь ты, какой чистенький да ладный. И как это вас мамаша сюда отпустила? <...> А на вас посмотреть — так одно удовольствие. Словно куколка какая» — гл. 3).

Это прозвище остается за молодым человеком, представляющимся по всем правилам («Моя фамилия — Шелковников. Имя мое — Валентин. Отчество — Николаевич...»). Он «оглушен» разговором, растерян, даже напуган. Но вскоре «простодушно» находит выход: вставляет в беседу избитую фразу («Как поживаете?»), дает Меценату искренний совет, как избавиться от скуки («А вы бы искусством занялись. Поэзией, что ли? — Хорошо, займусь,— согласился покладистый Меценат. Завтра же»). Главное, не замечая иронии, доверчиво слушает похвалы себе как «очень талантливому поэту». Для читателя суть разыгрываемой комедии становится ясна благодаря предуведомлению Телохранителя («Ароматнейший фрукт!.. Девственная почва» — гл. 2), авторским ремаркам («...сказал сверху Кузя, позевывая» — гл. 3; «Меценат опустил голову и закрыл лицо с целью скрыть предательский смех» — гл. 3), а также явной незначительности восхваляемого «кованого стиха»:

В степи — избушка, Кругом — трава, В избе — старушка Скрипит едва.

Характеристику Куколки  дополняет его невежество: он не знает, кто такой Меценат («Скажите, это ваша фамилия такая — Меценат?»), ^Не может отличить один иностранный язык от другого, оставаясь в убеждении, что латинская фраза — это «испанский» («— Это... латынь? — простодушно спросил Куколка.— Испанский, но не важно»). Сознавая «невероятную» преувеличенность качеств «доверчивого, наивного, глуповатого юноши», Меценат и его свита намереваются обнаружить перед всеми гротесковую сущность этой «мертвой души». Их «издевательская кампания» должна развиваться в соответствии с желанием героя стать поэтом: Мотылек готов «для смеху» напечатать в журнале его стихи, Кузя намерен «дать в свою газету о нем заметку» (гл. 3).

Таким образом, роман  начинается с завязки конфликта  между истинным и ложным, но для  его развития необходимы дополнительные характеристики героев, вступающих в него. Тем более что он разворачивается с реалистической достоверностью, чему способствует детализированное бытописательство. В четвертой главе воспроизводится предыстория главы богемного кружка — Мецената. Его фигура неслучайно оказывается в центре повествования, так как он предстает героем «странного» времени. Он и сам «странный господин», и пути его жизни — «причудливые, прихотливые». Благодаря богатству, он был избавлен от материальных забот. Его «энергия и пылкая фантазия» находили себе применение в искусстве («Писал очень недурные рассказы, но не печатал их. Прекрасно импровизировал на рояле, но тут же забывал свои творения») и в стремлении познавать «живую жизнь» («Много путешествовал, но без толку. Приехав в любую страну... не осматривал музеев и достопримечательностей, а, осев где-нибудь в трущобном кабачке, заводил знакомство с рыбаками, с матросами, дружился с этим полуоборванным людом...»; «Временами целые дни валялся на диване с «Историей французской революции» или «Похождениями Рокамболя»... а потом... носился с компанией своих приспешников из подозрительных трактиров в первоклассные рестораны и обратно...»). Его «пылкая, истерическая» любовь к прекрасному нашла гротесковое выражение в женитьбе на «мраморной статуе» — красавице Вере Антоновне, которую он не смог пробудить от лени и вечной дремоты («Неужели, я вам нравлюсь такая? — Больше, чем когда-либо! Да ведь это клад — спящая красавица! По крайней мере, лень помешает вам говорить и делать глупости...»). Больше всего он боялся именно глупости, пошлости, обыденности, почему и жил «в мире Мотыльков», превратив свою жизнь в цепь эпатажных, «диких», «бестолковых» выходок. В промежутках между ними Меценат «тихо опускался на дно», возвращаясь к обычному состоянию («...он с ранней юности был заедаем скукой...»).