Эстетика Ренессанса

5. Элементы самокритики

Таким образом, эстетика Ренессанса, будучи стихийным и буйным самоутверждением человеческого субъекта, а также  и соответствующего жизнеутверждения, в своем нерасчлененном, но мощном историко-культурном размахе сразу  выразила в себе все те возможности, которые таились в глубине  буржуазно-капиталистического мира. И  даже больше того. Эстетика Ренессанса дошла до таких пределов субъективистического развития, когда субъект уже начинает ощущать свою ограниченность и свою связанность своей же собственной  изоляцией.

Между прочим, необходимо сказать, что обычная путаница и неопределенность в исторической терминологии относительно Ренессанса зависят от того, что  в анализах культуры и эстетики Ренессанса не учитывают тех его элементов, которые являются полной его самокритикой. Выставляют человеческий индивидуум как  последнюю инстанцию эстетики Ренессанса. Но например, в пантеизме Джордано Бруно индивидуум вовсе не играет первой роли, наоборот, проповедуется  его растворение в общемировом  пантеизме. С такой точки зрения Джордано Бруно формально вовсе  не деятель Ренессанса, но его противник. Поэтому или пантеизм Джордано Бруно  надо включить в общевозрожденческую  эстетику, но тогда необходимо думать, что Ренессанс основан не только на стихийном самоутверждении человеческой личности, а еще и на отрицании  безгрешности такого самоутверждения, или же придется считать Джордано Бруно мыслителем вовсе не возрожденческого типа.

Гелиоцентрическая система  Коперника, ее развитие у Бруно основаны вовсе не на выдвижении вперед цельной  человеческой личности, напротив, на толковании человека, да и всей той планеты, на которой он обитает, в качестве незаметной "песчинки" в бесконечном  мироздании. Где же тут стихийное  самоутверждение человеческой личности? Следовательно, эстетику Возрождения  необходимо излагать не только в виде учения о примате стихийно-свободного человеческого жизнеутверждения, но и со всей той самокритикой, которая  невольно возникала в эпоху Ренессанса у такого абсолютизированного субъекта, сразу же обнаружившего невозможность  подобного рода абсолютизации. И  опять: или эстетика Ренессанса в  нашем объективно-историческом ее изображении  есть результат буйного индивидуального  самоутверждения человека вместе с  осознанием невозможности такой  абсолютизации, или Коперник вовсе  не есть явление возрожденческое, но только зародившееся в эпоху Ренессанса, по существу же это есть достояние  уже последующих веков.

Ниже мы увидим, что и  все гениальные художники Высокого Возрождения вместе с глубинами  самоутвержденной человеческой личности чрезвычайно остро, глубоко и вплоть до настоящего трагизма ощущают ограниченность и даже беспомощность человеческого субъекта.

По своей стихийной  напряженности возрожденческий  индивидуализм был ограничен, он часто сам сознавал свою ограниченность. "Это был величайший прогрессивный  переворот из всех пережитых до того времени человечеством, эпоха, которая  нуждалась в титанах и которая  породила титанов по силе мысли, страсти  и характеру, по многосторонности и  учености. Люди, основавшие современное  господство буржуазии, были всем чем  угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченными" (Ф. Энгельс «Диалектика природы», 1894г, стр346). Поэтому, повторяем, под Ренессансом мы будем понимать не только стихию индивидуального самоутверждения человека, не только идею абсолютизации человеческого индивидуума, выдвигавшуюся против абсолютизации надмировой божественной личности в средние века, но и всю самокритику такого индивидуализма. Иначе придется расстаться с множеством величайших имен деятелей Возрождения и считать их уже не возрожденческими.

Самую глубокую критику индивидуализма дал в XVI в. Шекспир, титанические герои  которого столь полны возрожденческого самоутверждения и жизнеутверждения. Об этом ярко свидетельствуют такие  общеизвестные шекспировские персонажи, как Гамлет и Макбет. Герои Шекспира показывают, как возрожденческий  индивидуализм, основанный на абсолютизации  человеческого субъекта, обнаруживает свою собственную недостаточность, свою собственную невозможность  и свою трагическую обреченность. В самом деле, всякая такая личность-титан  в своем безудержном самоутверждении  хочет решительно все на свете  покорить себе. Но такая личность-титан  существует не одна, их очень много, и всеони хотят своего абсолютного самоутверждения, т.е. все они хотят подчинить прочих людей самим себе, над ними безгранично властвовать и даже их уничтожить. Отсюда возникают конфликт и борьба одной личности-титана с другой такой же личностью-титаном, борьба не на живот, а на смерть. Все такого рода титаны гибнут во взаимной борьбе в результате взаимного исключения друг друга из круга людей, имеющих право на самостоятельное существование. Ренессанс, который так глубоко пронизывает все существо творчества Шекспира, в каждой его трагедии превращается лишь в целую гору трупов, потому что такова страшная, ничем не одолимая и убийственная самокритика всей возрожденческой эстетики. Шекспир, колоссальное детище возрожденческого индивидуализма, на заре буржуазного индивидуализма дал беспощадную критику этого абсолютного индивидуализма, хотя только в XIX и XX вв. стали понимать всю его ограниченность и невозможность. Что же после этого, считать Шекспира деятелем Ренессанса или не считать? Многие исследователи и представители широкой читающей публики путаются в этом вопросе, не знают, как на него ответить. Наш ответ вполне ясный, отчетливый и совершенно безоговорочный: да, Шекспир несомненно есть деятель Ренессанса; но это значит, что под Ренессансом необходимо понимать не только эстетику стихийного индивидуализма, т.е. титанизм, но и всю критику такого индивидуализма, которая была результатом его же собственного развития и которую сам же он глубинным образом осознал.

Черты рожденного этим осознанием пессимизма нетрудно обнаружить и в  творчестве Торквато Тассо, и у Рабле, и у Сервантеса. Французские мыслители  того времени Шаррон и Монтень  известны как далеко идущие скептики, несмотря на бурный характер возрожденческого жизнеутверждения. Но и в этом отношении  соответствующие критические анализы  Ренессанса мы можем найти только в XIX и XX вв. Прежде чем перейти к  такой критике, европейская эстетика после Ренессанса еще в течение  трехсот лет будет развивать  и культивировать отдельные и  пока еще плохо расчлененные принципы эстетики Ренессанса.

1. Жизненный смысл самокритики возрожденческого индивидуализма 
   

Сейчас мы хотели бы указать  на то чрезвычайно важное обстоятельство, что самокритика и даже самоотрицание  стихийного индивидуализма, которые  мы находим в эстетике Ренессанса, не есть явление случайное и поверхностное, которое могло быть, но которого могло бы и не быть. Эта коренная самокритика, самоотрицание и даже самоотречение входят в глубочайшую  сущность всей возрожденческой эстетики. Дело здесь в том, что возрожденческий  индивидуализм обладает всеми чертами  детского и юного характера. Ему  свойственна та непосредственность и наивность, которая оберегла его  от крайних выводов, а если выводы тогда и делались, то сами возрожденцы  совсем не понимали тех страшных путей, на которые толкал их этот красивый и юный индивидуализм. Ренессанс  был далек от всякой буржуазной ограниченности. Он еще не понимал и не предвидел  абстрактной жестокости и беспощадности, которые ожидали его в дальнейшем в связи с быстрым созреванием  буржуазно-капиталистической формации. Возрожденческие поклонники человеческой личности и человеческой красоты  были пока еще честными людьми. И  как они ни увлекались этим эстетическим индивидуализмом, субъективизмом и  антропоцентризмом, а также как  они ни ориентировали себя перед  лицом этих стихийно нахлынувших  чисто человеческих чувств и мечтаний, они все-таки видели, что изолированный  и чисто индивидуальный человеческий субъект, на котором они базировались, которым они увлекались и который  они превозносили, в сущности говоря, вовсе не являлся такой уж полной, такой уж окончательной и абсолютной основой для человеческой ориентации в мире и для всего человеческого  прогресса в истории.

Удивительным образом  все деятели Раннего и Высокого Ренессанса в Италии при всем небывалом  проникновении в тайники человеческой души и при всем небывало тонком изображении телесных и вообще вещественных картин душевных и духовных судеб  человека всегда свидетельствовали  своими произведениями также и о  небывалой недостаточности и  слабости человеческого субъекта. И  это понятно, ибо возрожденческие  художники и эстетики в своем  индивидуализме были пока еще слишком  юными людьми и слишком честными людьми.

В дальнейшем, после Ренессанса, этот юный и красивый индивидуализм, прекрасно и честно чувствующий  свою ограниченность, будет прогрессировать  в своей изолированности, в своей  отдаленности от всего внешнего и  от всего живого, в своей жесткости  и жестокости, в своей бесчеловечности  ко всему окружающему. Сам Ренессанс  еще не был этапом буржуазно-капиталистической  формации. Он только ее подготавливал, и притом бессознательно, независимо от себя. Культура частной собственности  и культура производства на основе эксплуатации рабочей силы в эпоху  Ренессанса начиналась. Но она здесь  была еще слишком юной и наивной, и она все еще ставила выше всего красоту человеческой личности, красоту человеческого тела и  возвышенную картину космических  просторов. И это было лишь прямым и непосредственным результатом  стихийного человеческого самоутверждения  и жизнеутверждения. Но совсем другая картина культуры и цивилизации, и прежде всего совсем другая культура производства, создалась в последующие  века, уже после Ренессанса.

Этот юный и невинный возрожденческий  индивидуализм в послевозрожденческие времена постепенно уже переставал чувствовать свою ограниченность; делал  он это, конечно, достаточно бесчестно, так как не мог же он в самом  деле не понимать той эксплуатации трудящихся, к какой его манили субъективные выгоды и верно обслуживавшая  эти выгоды философия абстрактного рационализма, абстрактного эмпиризма  и абстрактного объединения того и другого в идеализме конца XVIII и начала XIX в. О развитии этого  абстрактно-метафизического и в  своей абстрактности жесточайшего идеализма в течение XIX-XX вв. мы уже  не говорим.

Эстетика Ренессанса базировалась на человеческой личности, но она прекрасно  понимала ограниченность этой личности. Она буйно и бурно заявляла о правах человеческого субъекта и требовала его освобождения – и духовного, и душевного, и  телесного, и вообще материального. Но эстетика Ренессанса обладала одним  замечательным свойством, которого не было в последующей эстетике буржуазно-капиталистического мира:она знала и чувствовала всю ограниченность изолированного человеческого субъекта. И это навсегда наложило печать трагизма на всю бесконечно революционную стихию возрожденческого индивидуализма.

Вот почему ошибаются те, кто изображает искусство и литературу Ренессанса, а заодно и всю его  эстетику в каком-то монотонном, одномерном и одноплановом стиле. Эстетика Ренессанса чрезвычайно многомерна и многопланова. И эта многомерность обнаруживается прежде всего в огромном напряжении индивидуального человеческого самочувствия и в то же самое время в его безвыходности и трагизме, как раз и возникавших на путях проникновенного изображения стихийно-человеческого самоутверждения. В этом-то и заключается огромный смысл всей возрожденческой самокритики. Но из этого следует также, что в своем анализе эстетики Ренессанса мы должны избегать узкой одноплановости и слишком уж абсолютизированной точки зрения. Вся глубина, вся красота и притом вся историческая и даже специально экономическая картина эстетики Ренессанса от этой самокритики, самоотрицания, а часто даже и самоотречения Ренессанса не только ничего не проиграет, а, наоборот, лишь выиграет; и благодаря этому впервые только и становится возможным путь ее реалистического и непредубежденного исследования.

Между прочим, отсюда же делается понятным и то, что эстетика Ренессанса очень часто остается внутренне  связанной со средневековой ортодоксией. Это отнюдь не значит, что эта  ортодоксия в течение всего Ренессанса оставалась непоколебимой, как это  хотят видеть те исследователи Ренессанса, которые находят в нем только нечто поверхностное и которые  желают спасти его серьезность лишь указанием на глубокое наличие в  нем средневековых традиций. Дело обстояло как раз наоборот. Средневековая  традиция в эпоху Ренессанса была поколеблена в самых своих  глубинных корнях, и после возрожденческой  духовной революции она уже никогда  не сумела встать на ноги в виде полноценной  средневековой доктрины. Тем не менее, однако, хотя эта средневековая традиция была в эпоху Ренессанса на третьем  плане, она все же помогала стихийно утверждавшему себя человеческому  субъекту не терять почвы под ногами и не погружаться в беспринципный  нигилизм. При этом остатки средневековой  ортодоксии вовсе не были в эпоху  Ренессанса единственным основанием для  самодеятельно чувствующего себя человеческого  субъекта. Были и другие, уже чисто  гуманистические, идеалы, которые заставляли тогдашнего человеческого субъекта искать для себя опору и в морали, и в науке, и в общественности, и в историческом прогрессе, и  даже в утопических построениях. Так или иначе, но стихийно жизненно утверждающий себя возрожденческий  субъект отнюдь не был настолько  дерзок и беспринципен и отнюдь не являлся таким безудержным, развязным  и самообожествленным субъектом, чтобы  закрыть глаза на все окружающее и упиваться только своим абсолютизированием и своим анархизмом. Стихийно утверждающий себя человеческий субъект в эпоху  Ренессанса еще не потерял разумной ориентировки, еще понимал свою беспомощность  перед громадой бесконечной жизни  и космоса и еще не потерял  чувства меры, т.е. чувства своей  фактической ограниченности. В этом и заключается вся юная прелесть возрожденческой эстетики. И если мы в дальнейшем будем находить черты  трагизма у Боттичелли или Микеланджело, черты отчаяния и бессилия у могучего Леонардо и в маньеризме черты  колоссального порыва вырваться  за пределы всего успокоенного, всего  гармоничного и благоприличного, то это только очень хорошо. И если точная наука Ренессанса в лице Коперника, Кеплера и Галилея отнимет  у человека его жизненную почву  в виде неподвижной земли, а готика заставит человеческую личность рваться  вверх вплоть до потери своей земной тяжести и веса, то все это окажется неизбывным противоречием в самом  Ренессансе, но нисколько не будет  противоречием в нашей науке  о Ренессансе. Мы теперь прекрасно  понимаем эту глубинную противоречивость Ренессанса. И больше того. В этом, и только в этом, мы теперь и находим  всю специфику возрожденческой  эстетики, весь могущественный и непреодолимый  историзм Ренессанса и всю его  юную прелесть, несравнимую со всеми  зрелыми и безнадежными в своей  абстрактной метафизичности последующими периодами как художественного, так и социально-экономического буржуазного развития.