Ж.П. Сартр

Сартр считал, что для этого в  первую очередь необходима честная  оценка той степени, в какой мы несем ответственность за себя и  друг за друга. Мы вынуждены выбирать, что будет благом, а что —  злом. Эти нормы не устанавливаются  загодя. Где бы ни существовали такие  нормы, их авторитет обусловлен чьим-то выбором. Это не означает, что ценности произвольны или иррациональны. Это означает, что мы можем и должны решить, что должно делать. Ответственность за такое употребление свободы лежит на нас и только на нас.

Своеобразной параллелью феноменологической редукции, превратившей сознание в  «ничто», служит у Сартра ироническое  отношение к ценностям», причем не только культурным, но и моральным. «Ничто не заставляет существовать ценность, если только это не та свобода, которая  одним ударом заставляет существовать меня самого… (ценность) навязывается свободе». «Моя свобода — единственное основание ценностей, и ничто  не может оправдать меня в принятии той или другой определенной ценности, той или другой определенной шкалы  ценностей… Бытие ценностей держится на мне».

Даже то единственное, что может  хоть косвенным образом повлиять на человеческое сознание — моральная  ценность, полностью отрицается Сартром. Не то страшно, что человек принуждается у выбору, страшно то, что этот выбор не ориентирован морально. Если бы человек постоянно принуждался  к чему-либо доброму, это было бы не столь плохим, как если бы он принуждался  к морально безразличному выбору. Для Сартра же нет ни внешних, ни внутренних причин прислушиваться к  голосу совести. В какой-либо силе воздействия  отказано не только логике, но и морали. «Таким образом, философия, провозглашающая  примат существования над сущностью, приходит к утверждению о субъективности ценности через акт сознательного  индивидуального выбора, к которому и сводится свобода выбора».

Ценности теряют свое абсолютное значение. «Сартровское понимание самодовлеющей  свободы открывает путь к примирению с любой действительностью, как  и к протесту против любой действительности, к борьбе против нее. Она может  служить теоретическим обоснованием любого отношения к действительности. Именно поэтому она не обосновывает никакого однозначного отношения к  ней. Она оставляет открытой перспективу  любой «вовлеченности», какого угодно вовлечения в практическую деятельность, в целенаправленную борьбу… Абсолютизируя  свободу, он релятивизирует ее до предела». Основной проблемой Сартра является противоречие между необходимостью изменения и отсутствия смысла в этом изменении. Невозможно становиться тем, кем ты уже есть. Я ты есть произвол, следовательно ты должен ограничить свой произвол, чтобы изменение могло иметь место.

По мнению этого французского философа, «ничто не вправе делать из человека объект». Такой выбор действительно отчуждает  человека не только от Бога, природы  и общества, но и от собственной  самости, порабощенной им. «Возможность других выборов… выражается в абсурдности  моего выбора, а следовательно  и моего бытия». «По существу, свобода сводится Сартром к формально  понятой автономии выбора при  безразличии к объективному значению принятого решения и возможностям его осуществления». Таким образом  в учении Сартра выбор человека совершенно оторван от практической деятельности личности, в реальном мире свобода  его мышления абсолютно противопоставлена  необходимости законов его физического  бытия.

Атеизм Сартра позволил ему так  легко оставить в стороне моральную  проблематику: «Вместе с Богом  исчезает всякая возможность найти  какие-либо ценности в умопостигаемом мире… Если Бога нет, мы не имеем  перед собой никаких моральных  ценностей и предписаний, которые  оправдывали бы наши поступки». Хотя он и пытается избежать произвола  своим заявлением о том, что «свобода желает самой себя и свободы других», однако в реальности проблемы эгоистической  свободы не избежать. С другой стороны, экзистенциализм Сартра не мог реально  разрешить и конфликта между  индивидуальными свободами, что  должен был осознавать и сам Сартр, когда говорил: «Стремясь к свободе, мы обнаруживаем, что она целиком  зависит от свободы других людей  и, что свобода других зависит  от нашей свободы». Так или иначе, в атеистическом экзистенциализме преступлению или подвигу не требуется  никаких оправданий или извинений. Такой аморализм стал возможным  благодаря тому, что человеческое поведение в нем подчинено  несамоопределяющейся в мире ценностей  свободе, а свободе немотивированной, безразличной, бессмысленной, капризной и произвольной. Свобода во имя самой себя есть самоуничтожение.

Тем не менее Сартр представил особую разновидность атеистического экзистенциализма, отказывая Хайдеггеру и Камю в  пессимизме. Если по Хайдеггеру свобода  не есть свобода преодоления наличного  миропорядка, а лишь бегство от него, то Сартр пытается хоть как-то задействовать  свободу в этом мире. «Бегство от абсурда» у его коллег проявляется  в уходе из действительности. Хайдеггер  называет это «свободой для смерти». Камю в «Мифе о Сизифе» единственной возможностью реализовать свою свободу  видит в чувстве презрения  к своему бытию. В учении Камю неоправдан вопрос о смысле жизни, поскольку  все усилия улучшить свою жизнь безнадежны, к настоящему нужно относиться как  к насилию, к будущему – безразлично. Вопреки им, Сартр различает абсурдный  мир и сознание человека, поскольку  последнее имеет способность  «ставить себя вне бытия». Сартр  предлагает убегать от ненавистного мира не в смерть, как Хайдеггер, и не в состояние апатии, как  Камю, а в мир своего сознания. Таким образом возможность существования  свободы обеспечивается отталкиванием  от этого мира.

С другой стороны, Сартр подчеркивает способность человека творить и  производить некоторые изменения  в этом мире. Хотя и в форме  «творения себя», все же деятельность он видит важнейшим достоянием человека. По крайней мере, у Сартра есть цель жизни, ради которой не стоит преждевременно оставлять ее. «Неизбежное и основное условие всякого действия есть свобода  действующего бытия». Несвободный не может делать что-либо в творческом смысле. И, наконец, Сартр определяет внутренние условия для действия свободы. Свободу Сартр все же не принимает в абсолютном смысле, так как человек «никогда не свободен, кроме как в ситуации», а сама «свобода включает существование какой-то среды для изменения препятствий, которые надо преодолеть, и орудий, которые надлежит использовать». Все  это было поиском смысла вне морали и вне идеи Бога, но все же поиском  смысла. Это лишний раз доказывает, что свободы без смысла не существует, поскольку в таком случае она  не выдерживает бремя бессмыслия и превращается в суицид. Однако ошибка экзистенциализма как раз и состоит в том, что этот смысл находится вне ее: его нужно найти и применить к себе.

Трагедия свободы.

Ранний Сартр редко выходил  в мир социально – политической проблематики.

Экзистенциональный герой выбирает в границах «естественного» бытия, определенного «натуральностью» возникших  у него желаний. Произведения

Сартра крайне натуралистичны и  по этой причине. Он изображает преимущественно  чисто личные, интимные отношения, иллюстрирующие отчуждение, стремление подчинить себе «другого», садистскую одержимость. Агамемнона. Конечно, в ужасающей картине  мира, где обитают навязчивые, жирные мухи и «пахнет бойней», а люди живут в страхе и покорности, в  такой картине можно узнать оккупированную Францию. Так же как в потребности

Ореста быть собой, быть свободным, отомстить узурпаторам, можно и  должно увидеть отзвуки антифашистского  Сопротивления. Но не следует преувеличивать его меру. Аллегория Сартра прежде всего отсылала к экзистенциализму. Орест открывает чуждый ему, примитивный, косный мир, мир «в себе». Для героя  главной задачей является сознание своей свободы.

Сартр варьировал античные сюжеты. Образы древнегреческих трагедий, прочитанных  как бы заново, соответственно современной  французской ситуации, позволяли  писателю с необходимой резкостью  выдвигать актуальную проблематику, языком мифологических иносказаний  говорить о свободе и рабстве, о героизме и капитулянстве, о  взаимоотношениях победителей и  побежденных.

Трагедия свободы Ореста — в  ней самой, в ее бегстве от собственной  тени, в ее боязни отвердеть, стать  законом. Она ни на минуту не доверяет себе, опасаясь каких-то своих скрытых  пороков, которые могут возобладать, едва она задремлет и потеряет бдительность. Страх этот поначалу даже выглядит какой-то причудой, но достаточно выйти за пределы одного умозрительного ряда, чтобы различить его исторические истоки. За последние полтора-два века свобода слишком часто предавала себя. Ведь это в стране, которая считается ее колыбелью, лозунги, провозглашенные в XVIII веке просветителями и претворенные в жизнь санкюлотами, отвердели в военизированной империи Наполеона, здесь в 1848 и 1871 годах от имени

«свободы» расстреливали рабочих, а в 1914-м бросили миллионы французов  в окопную мясорубку. Ведь это  совсем по соседству, за Рейном, завет  Ницше о безграничной свободе  волевого акта, подхваченный, в частности, учителем

Сартра Мартином Хейдеггером, воплотился в гитлеровские концлагеря.

Создатель Ореста имеет все основания  подозревать, что свобода вообще - чревата самыми тяжелыми последствиями, и он пробует спасти свое детище от грехопадения, наделив его отвращением  к власти.

Только вот надежно ли это  спасение? И если да, то какой ценой? Орест ведь клялся перевернуть все  в Аргосе вверх дном. И вот он уходит, оставляя сограждан примерно в том же положении, в каком  застал их по приходе. Все та же слепая толпа. Клитемнестру заменила Электра, теперь похожая на мать как две  капли воды. Что до Эгисфа, то ловкий Юпитер наверняка что-нибудь да придумает  ему в замену. Столь тяжкий подвиг, столь громкие речи — и такой  исход. Торжество изрядно смахивает  на крах. Героический пример Ореста не заражает аргосцев, а скорее парализует их сознанием разницы между ними: его исключительная судьба — не их заурядная судьба, его философские  заботы — не их насущные заботы, и  им не дано так просто взять и  покинуть город. Уж не есть ли Орест  и впрямь та самая «бесполезная страсть», к какой сведен человек в писавшемся одновременно с «Мухами» трактате Сартра «Бытие и небытие»?

И это вовсе не случайно. По правде сказать, было бы чудом, если бы все  сложились иначе. С порога отметать необходимость, а значит, движущуюся структуру мира, с которым имеешь дело, — это, конечно, очень впечатляюще.

Только как же тогда внедрять в этот самый мир свободу столь  своенравную, что она ни с чем  не желает считаться? И тем более  как внедрять ее в городе, население которого рисуется тебе скоплением людей не менее аморфным, чем природа, — хаотичное скопление мертвых тел. Созидатель, будь он строителем или освободителем, всегда (по крайней мере, стихийно) — диалектик, познающий ту скрытую от поверхностного взгляда работу, что происходит в вещах или умах, — закон, энергией которого надо овладеть, присвоить ее, заставить служить себе. Оресту же ведома лишь механическая логика: либо свобода — «бесполезная страсть», либо необходимость; одно попросту исключает другое. Она-то изначально подрывает, мистифицирует позиции

Ореста, а значит, и Сартра, хочет  он того или нет. Она побуждает  усомниться, чего же Орест, в конце  концов, добивается — утвердить  на практике свободу среди аргосцев или всего-навсего приобщить себя и их к знанию своего «удела» и  своей метафизической свободы? Вещи это весьма разные, двусмысленность  коварно мстит за себя:

Орест взыскует права гражданства  на родине — и остается перекати-полем, он помышляет об освобождении аргосцев — и с легкостью покидает их на произвол Юпитера, жрецов, кающейся Электры. Он жаждет дела — и довольствуется героическими жестами.

Примесь жеста вообще сопутствует  Оресту, на каждом шагу извращая все, что  бы он ни предпринял. Даже в самый  чистый свой час он не может от этого  избавиться и вслед за делом —  убийством Эгисфа — убивает Клитемнестру,

Расправа над матерью после  смерти тирана никому уже не нужна, не оправдана даже исступлением мести, поскольку Орест заранее предупредил, что действует с совершенно холодным и ясным умом. Зато этот лишний труп необходим ему самому, чтобы сполна унаследовать всю преступность кровавого  рода Атридов, взвалить на хрупкую и  непорочную душу невыносимое бремя, которое сделало бы его наконец  плотным, полновесным, значимым. Ему  крайне важно распрощаться с собой  прежним, с призраком, которого никто  не принимал всерьез, ни даже просто в  расчет, перестать казаться — кем-то быть. Пусть извергом — в городе, отравленном угрызениями совести, это даже хорошо, и чем чудовищнее злодеяние — тем лучше. Орест' настолько поглощен этим самоутверждением в глазах других любой ценой, что волей-неволей превращает аргосцев в ошарашенных зрителей своих устрашающих деяний, в простых посредников, с помощью которых он, исключенный из общей жизни, присваивает ее теплую плоть. Их взоры становятся для него магическим зеркалом, которое возвращает ему его жесты, но «очеловеченными», опаленными живой страстью, восторгом или ужасом — не важно.

Однако заворожить публику еще  не значит зажить одной с ней жизнью.

Обитатели Аргоса, встречая Ореста камнями  и улюлюканьем, признают его актерские  заслуги, но не признают своим, не пускают  под свой кров, к своим очагам — как равного среди равных. Их проклятия, и еще больше их гробовое молчание — приговор его затее, свидетельство  того, что ни завоевать для

Аргоса свободу, ни завоевать себе права гражданства в его стенах Оресту не по плечу. В утешение ему  остается одно — наверстать в вымысле  потерянное на деле, вырвать себя из житейского ряда, где он потерпел поражение, и предстать перед всеми в  ореоле легендарного искупителя. Предание о некогда спасшем Скирос крысолове  с волшебной флейтой, рассказанное Орестом под занавес, — последний  театральный жест, последняя попытка  не мытьем так катаньем присвоить  если не жизнь, то на худой конец  умы отвергших его сограждан, навеки очаровать их память.

Заключительное самоувенчание  Ореста с помощью легенды настолько  важно для Сартра, что он забывает даже оговорить, почему же все-таки мухи, вопреки всему, покидают город вслед  за несостоявшимся спасителем. Он ведь решительно отмел раскаяние в  отличие от сестры, от всех, кто остается. И. значит, не может служить добычей  для мух — угрызений совести. «Погрешность» против логики невольно выдает ту душевную привязанность, которую  Сартр питает к своему Оресту и  которая уже раньше давала о себе знать подспудно, в самой стилистике «Мух». Сопереживание это и в  меланхолически проникновенной грусти прощания Ореста с юношеской беспечностью (недаром сам образ паутинок позже  возникнет и в мемуарах Сартра «Слова»). Оно и в том, с каким  почти физическим омерзением нагнетаются подробности аргосского запустения: загаженный мухами, измызганный деревянный болван на площади, идиот у его подножия, отбросы на мостовых — здесь все не книжно, не выдумка. Оно - в той исступленной страсти, какой одержим Орест, во что бы то ни стало породниться с ускользающей от него родиной, вспороть брюхо этим домам-святошам... врезаться в самую сердцевину этого города, как врезается топор в сердцевину дуба». Сартр отправляется от пережитого ничуть не меньше, чем от философских построений, и жесткая конструкция мифа, служащая каркасом «Мух», не сковывает, не заглушает ту лирическую стихию, которую питают подпочвенные родники исповеди. «Мухи» — первая и, пожалуй, самая лиричная из его пьес, и уже одно это подсказывает, что Орест если не зашифрованное «второе я» писателя, то, во всяком случае, доверенное лицо, непосредственно причастное к его биографии.