Тема города в творчестве Бодлера

 

А вот “дождливое” стихотворение  Верлена:

 

Сердце тихо плачет,

Словно дождик мелкий,

Что же это значит,

Если сердце плачет?

 

Падая на крыши,

Плачет мелкий дождик,

Плачет тише, тише,

Падая на крыши.

 

И, дождю внимая,

Сердце тихо плачет,

Отчего, не зная,

Лишь дождю внимая.

 

И ни зла, ни боли!

Всё же плачет сердце.

Плачет оттого ли,

Что ни зла, ни боли?

(Перевод И.Эренбурга)

 

У Бодлера тема тоски выражена в изысканной форме сонета. Уныние становится повсеместным, охватывая душу поэта, его вещи, город, саму природу. Но оно не бесформенно: музыка тоски чётко разложена на голоса — плач души, уподобленный журчанию водосточной трубы и загробному лепету, фальцет головешки в камине, хрип часов, стоны колокола, шёпот дождя. Строгая симфоническая композиция необходима Бодлеру, чтобы свести отдельные мотивы к единому символу-лейтмотиву — личной печали, откликающейся на мировую тоску.

 

А верленовское стихотворение неслучайно входит в сборник с парадоксальным названием «Романсы без слов» (1874). Верлен стремится с помощью слов освободиться от словесного, словарного плена. Но как? Поэт сознательно выбирает самые привычные, “стёршиеся” понятия — чтобы читатель меньше вдумывался в слова, но больше вслушивался. Если стихи Бодлера говорят о музыке, то стихи Верлена сами стремятся стать музыкой. Для этого им мало обычных стиховых средств — ритма и рифм. Звуки стиха начинают подражать звукам дождя: трёхстопный хорей воспроизводит дождевую дробь, в сквозных аллитерациях — повторяющихся созвучиях согласных “p” и “l” — слышится плеск капель. Повторы рифмующихся (в первой и четвёртой строках каждой строфы) и ключевых слов (“дождь”, “плакать”, “сердце”), параллелизмы и внутренние рифмы передают завораживающую монотонность дождя. В музыке стиха внешнее (дождь) и внутреннее (плач сердца) сливаются, становятся неразличимыми. Так ощущение мировой тоски вызывается не логикой и образным строем стихотворения, а самим его звучанием.

 

В своём программном «Искусстве поэзии» Верлен прямо провозгласит: “De la musique avant toute chose” (“Музыка прежде всего” — см. текст). Обратим внимание на первую строфу стихотворения в эквиритмическом (то есть точно соответствующем ритму оригинала) переводе М.Гаспарова:

 

De la musique / avant toute chose,

Et pour cela / prefere l’Impair

Plus vague et plus / soluble dans l’air,

Sans rien en lui / qui pese ou qui pose.

 

Музыка будь / нам первейшим  благом:

Лучше всего / тот нечёткий ритм,

Который так / плывёт и парит,

Что не с руки / ни тогам, ни тягам.

 

Французский читатель XIX века, приученный к строгой ритмической  симметрии — цезуре только в середине стиха, не мог не услышать в строках  Верлена новаторских диссонансов  и не отметить дерзости асимметричной  цезуры, делящий стих на две неравные части. Так Верлен не просто утверждает необходимость “нечёткого ритма”, но и подтверждает свою идею самим  стихом. По словам Б.Пастернака, он “великолепно знал, что ему надо и чего недостаёт французской поэзии для передачи <…> нового вихря в душе и в городе <…> И в любой степени пьянства или маранья ради баловства, разложив ощущенье до желаемой границы и приведя мысли в высшую ясность, он давал языку, на котором писал, ту беспредельную свободу, которая и была его открытием в лирике”.

 

Тема: - Тоска по гармонии в поэзии Ш. Бодлера (1)

 

О смертный, как мечта из камня, я прекрасна!

И грудь моя, что всех погубит  чередой,

Сердца художников томит  любовью властно,

Подобной веществу, предвечной и немой.

Ш. Бодлер

 

Литературный дебют Бодлера состоялся в 1845 году, когда в журнале «Художник» был опубликован сонет «Даме креолке».

В истории французской  литературы творчество Шарля Бодлера оказалось на переломе двух художественных эпох. Оно завершило прежнюю романтическую традицию и одновременно дало мощный импульс дальнейшему развитию французской поэзии. Его считают предшественником символизма, одним из первых поэтов-урбанистов. Артур Рембо — лидер мирового поэтического авангарда, восторженно называл его «королем поэтов, настоящим Богом», потому что трудно найти другого поэта, который сделал бы так много для радикального обновления поэтического сознания, а Поль Валери считал, что именно Бодлер «вернул ... поэзии ее сущность».

Сегодня Бодлера часто называют «последним романтиком», и это не случайно. Мятеж против жестокой и пошлой реальности, страстное стремление к идеалу — основное содержание всех его произведений. Об это свидетельствует и его культ красоты, и признание им великой миссии поэта, и противопоставление гения толпе.

Поэтический сборник «Цветы зла» — главный труд всей его  жизни, вызвавший громкий скандал  и в то же время принесший ему  мировую известность. Он представляет собой новое качество романтической  поэзии. Бодлер не воспринимает природу как источник обновления чувств или способ защиты от цивилизации. Наоборот, природа у него — враг человека. «Я никогда не поверю, — писал Бодлер, — что Божественная душа обитает в растениях, а если бы она там и обитала ... я все равно считал бы, что моя собственная душа куда ценнее души священных овощей... Разумеется, порядок и гармония природы и помимо человека исполнены вдохновляющей силы, вложенной в них свыше; но вне человеческой мысли, способной воодушевиться ею, эта сила словно бы и не существует». Поэт вообще стремился отыскать, преувеличить все слабости романтического искусства, подвергнуть окружающий мир анализу и отыскать в нем свою Красоту и свою Гармонию. Бодлер ищет вдохновения в «иной природе» — в произведениях искусства и продуктах человеческого труда. Он стал одним из первых поэтов-урбанистов. В цикле «Парижские картины» на первый план выступает тема большого города. Бодлер любит и одновременно ненавидит свой Париж, называя его «славной и скорбной картиной нашей цивилизации». Славной, потому что возникновение мировых городов — это вершина развития человеческого общества, скорбной, потому что город-гигант является знаком заката культуры. Исследуя и анализируя окружающую действительность, Бодлер погружается

в самые недоступные и  запретные бездны человеческого  существования: унижающую нищету и  смерть, опьянение, ночные кошмары, запретную  любовь. Его мир «как лицо в слезах», где «в сырой, белесой мгле дома, сливаясь, тонут», «в больницах сумрачных больные тихо стонут», а «нищета, дрожа, прикрыв нагую грудь, встает и силится скупой очаг раздуть». Невозможность вести спокойную, красивую и гармоничную жизнь вынуждает человека бежать от пугающей действительности, топить тоску в вине или искать других наслаждений. А неизбежной платой за обладание земными благами становится разрушение личности (это основная тема цикла «Вино»). Равнодушие мира по отношению к человеку, несостоятельность религиозных доктрин вынуждают человека к бунту. Бодлер не принимает существующий порядок вещей и посягает даже на его основу — Бога, безразличного к страданиям людей. Поэт желает разрушить такой несправедливый порядок и ниспровергнуть установленные ценности. В «Литании Сатане» восставший против Бога Сатана становится для него защитником всех отверженных, их помощником на нелегком пути к истинному познанию и свободе.

В эту модель вписывается  и тема поэта, сквозная в творчестве Бодлера. В стихотворении «Альбатрос» поэт противопоставляется бездушной толпе. Поэт — тот же изгой, «проклятый», «сосланный с небес на землю», чья участь особенно драматична, так как он обладает даром познания и прозрения. Предназначение искусства Бодлер видит в том, что среди мрака бытия оно освещает людям путь к истине. Бодлер открывает для поэзии новые области и новый эстетический принцип: изображение жестокой реальности в совершенной поэтической форме. Его слова точны, образы емки, а рифмы строги. Поэзию Бодлера отличают, если можно так выразится, скульптурная огранка каждой поэмы, величавость и звучность стиха. Уже само название сборника «Цветы зла» емко отражает смысл всего творчества этого самобытного художника. Сосуществование двух резко противопоставленных и неразрывно связанных друг с другом тем — отрицательной действительности и мира прекрасного — говорит одновременно о возможности и невозможности идеала и создает то трагическое звучание, которым пронизаны все стихотворения поэта. Бодлер стремится извлечь красоту из зла. Он писал: «Я нашел определение Прекрасного — моего прекрасного. Это нечто пылкое и печальное, нечто смутное, оставляющее место для догадок... Я почти не в силах вообразить себе Красоту, которая не была бы связана с Горем...». В стихотворении «Гимн Красоте» автор провозглашает, что ему нет разницы, откуда она пришла, его не пугает, что Красота может быть жестокой, гадкой, ступающей «по мертвецам», он готов все простить Красоте, только бы она дала ему возможность забыть о гнетущей действительности .

Романтизм для него заключается  не в выборе сюжетов, не в правдоподобии, а в особой манере чувствования. И эта особая манера чувствования притягивает и завораживает, заставляет задумываться вновь и вновь о  смысле и форме человеческого  существования, оценивать окружающую действительность и стремиться к  преодолению противоречий и зла  в этом мире, стремиться ко всему  прекрасному и гармоничному.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

* ПАРИЖСКИЕ КАРТИНЫ *

 

 

ХСV. ПЕЙЗАЖ

 

Чтоб целомудренно слагать  мои эклоги,

Спать подле неба я хочу, как астрологи, -

Из окон чердака, под мирный лепет снов,

Гуденью важному внимать  колоколов.

Там, подперев щеку задумчиво  рукою,

Увижу улицу я с пестрой  суетою,

И мачт Парижа - труб необозримый  лес,

И ширь зовущих нас к  бессмертию небес.

Отрадно сквозь туман следить  звезды рожденье,

В завешенном окне лампады  появленье,

И дыма сизого густые пелены,

И чары бледные колдующей  луны.

Там будут дни мои неслышно течь за днями.

Когда ж придет зима с докучными  снегами,

Все двери, входы все закрою я гостям

И чудные дворцы в ночи моей создам!

И буду грезить я о горизонтах синих,

О сказочных садах, оазисах  в пустынях,

О поцелуях дев небесной красоты,

О всем, что детского бывает у мечты.

Пусть под окном моим мятеж  тогда бушует, -

Меня он за трудом любимым  не взволнует:

В искусство дивное всецело  погружен -

По воле вызывать весны  волшебный сон,

Из сердца извлекать я  буду волны света,

Из мыслей пламенных - тепло  и роскошь лета.

 

XCVI. СОЛНЦЕ

 

 

В предместье, где висит  на окнах ставней ряд,

Прикрыв таинственно-заманчивый разврат,

Лишь солнце высыплет безжалостные стрелы

На крыши города, поля, на колос зрелый -

Бреду, свободу дав причудливым  мечтам,

И рифмы стройные срываю здесь  и там;

То, как скользящею ногой  на мостовую,

Наткнувшись на слова, сложу  строфу иную.

 

О, свет питательный, ты гонишь прочь хлороз,

Ты рифмы пышные растишь, как купы роз,

Ты испарить спешишь тоску  в просторы свода,

Наполнить головы и ульи соком  меда;

Ты молодишь калек разбитых, без конца

Сердца их радуя, как девушек сердца;

Все нивы пышные тобой, о Солнце, зреют,

Твои лучи в сердцах  бессмертных всходы греют.

 

Ты, Солнце, как поэт, нисходишь  в города,

Чтоб вещи низкие очистить навсегда;

Бесшумно ты себе везде  найдешь дорогу -

К больнице сумрачной и  к царскому чертогу!

 

XCVII. РЫЖЕЙ НИЩЕНКЕ

 

 

Белая девушка с рыжей  головкой,

Ты сквозь лохмотья лукавой  уловкой

Всем обнажаешь свою нищету

 И красоту.

 

Тело веснушками всюду  покрыто,

Но для поэта с душою  разбитой,

Полное всяких недугов, оно

 Чары полно!

 

Носишь ты, блеск презирая мишурный,

Словно царица из сказки - котурны,

Два деревянных своих башмака,

 Стройно-легка.

 

Если бы мог на тебе увидать  я

Вместо лохмотьев - придворного  платья

Складки, облекшие, словно струи,

 Ножки твои;

 

Если бы там, где чулочек  дырявый

Щеголей праздных сбирает  оравы,

Золотом ножку украсил  и сжал

 Тонкий кинжал;

 

Если б, узлам непослушны неровным,

Вдруг, обнажившись пред взором греховным.

Полные груди блеснули хоть раз

 Парою глаз;

 

Если б просить ты заставить  умела

Всех, кто к тебе прикасается  смело,

Прочь отгоняя бесстрашно вокруг

 Шалость их рук;

 

Много жемчужин, камней драгоценных,

Много сонетов Бело совершенных

Стали б тебе предлагать без  конца

 Верных сердца;

 

Штат рифмачей с кипой  новых творений

Стал бы тесниться у  пышных ступеней,

Дерзко ловил бы их страстный  зрачок

 Твой башмачок;

 

Вкруг бы теснились пажи и  сеньоры,

Много Ронсаров вперяли бы взоры,

Жадно ища вдохновения, в  твой

 Пышный покой!

 

Чары б роскошного ложа таили

Больше горячих лобзаний, чем лилий,

И не один Валуа в твою власть

 Мог бы попасть!

 

Ныне ж ты нищенкой бродишь  голодной,

Хлам собирая давно уж негодный,

На перекрестках продрогшая вся

 Робко прося;

 

На безделушки в четыре сантима

Смотришь ты с завистью, шествуя мимо,

Но не могу я тебе, о прости!

 Их поднести!

 

Что же? Пускай без иных украшений.

Без ароматов иных и камений

Тощая блещет твоя нагота,

 О красота!

 

XCVIII. ЛЕБЕДЬ

 

 

                 Виктору Гюго

I

Я о тебе одной мечтаю, Андромаха,

Бродя задумчиво по новой Карусель,

Где скудный ручеек, иссякший в груде праха,

Вновь оживил мечту, бесплодную досель.

 

О, лживый Симоис, как зеркало живое

Ты прежде отражал в  себе печаль вдовы.

Где старый мой Париж!.. Трудней  забыть былое,

Чем внешность города пересоздать! Увы!..

 

Я созерцаю вновь кругом ряды бараков,

Обломки ветхие распавшихся  колонн,

В воде зацветших луж ищу  я тленья знаков,

Смотрю на старый хлам в  витринах у окон.

 

Здесь прежде, помнится, зверинец был построен;

Здесь - помню - видел я  среди холодной мглы,

Когда проснулся Труд и  воздух был спокоен,

Но пыли целый смерч взвивался от метлы,

 

Больного лебедя; он вырвался из клетки