Тема города в творчестве Бодлера

И, тщетно лапами сухую пыль скребя

И по сухим буграм свой пух роняя редкий,

Искал, раскрывши клюв, иссохшего  ручья.

 

В пыли давно уже пустого  водоема

Купая трепет крыл, все сердце истомив

Мечтой об озере, он ждал дождя  и грома,

Возникнув предо мной, как  странно-вещий миф.

 

Как муж Овидия, в небесные просторы

Он поднял голову и шею, сколько мог,

И в небо слал свои бессильные укоры -

Но был небесный свод насмешлив, нем и строг.

II

Париж меняется - но неизменно  горе;

Фасады новые, помосты  и леса,

Предместья старые - все  полно аллегорий

Для духа, что мечтам о  прошлом отдался.

 

Воспоминания, вы тяжелей, чем  скалы;

Близ Лувра грезится мне  призрак дорогой,

Я вижу лебедя: безумный и  усталый,

Он предан весь мечте, великий  и смешной.

Я о тебе тогда мечтаю, Андромаха!

Супруга, Гектора предавшая, увы!

Склонясь над урною, где нет святого праха,

Ты на челе своем хранишь  печаль вдовы;

 

- О негритянке той, чьи ноги тощи, босы:

Слабеет вздох в ее чахоточной груди,

И гордой Африки ей грезятся кокосы,

Но лишь туман встает стеною впереди;

 

- О всех, кто жар души растратил безвозвратно,

Кто захлебнуться рад, глотая слез поток,

Кто волчью грудь Тоски  готов сосать развратно

О всех, кто сир и гол, кто вянет, как цветок!

 

В лесу изгнания брожу, в тоске  упорный,

И вас, забытые среди пустынных вод,

Вас. павших, пленников, как долгий зов валторны,

Воспоминание погибшее зовет.

 

XCIX. СЕМЬ СТАРИКОВ

 

 

    Виктору Гюго

О город, где плывут кишащих  снов потоки,

Где сонмы призраков снуют  при свете дня,

Где тайны страшные везде  текут, как соки

Каналов городских, пугая  и дразня!

 

Я шел в час утренний по улице унылой,

Вкруг удлинял туман фасадов  высоту,

Как берега реки, возросшей  с страшной силой:

Как украшение, приличное  шуту,

 

Он грязно-желтой все закутал  пеленою;

Я брел, в беседу сам с  собою погружен,

Подобный павшему, усталому герою;

И громыхал вдали мой мостовой фургон.

 

Вдруг вырос предо мной старик, смешно одетый

В лохмотья желтые, как в  клочья облаков,

Простого нищего имея все  приметы;

Горело бешенство в  огне его зрачков;

 

Таким явился он неведо откуда

Со взором режущим, как инея игла,

И борода его, как борода Иуды,

Внизу рапирою заострена  была.

 

С ногами дряблыми прямым углом  сходился

Его хребет; он был не сгорблен, а разбит;

На палку опершись, он мимо волочился,

Как зверь подшибленный или  трехногий жид.

 

Он, спотыкаясь, брел неверными  шагами

И, ковыляя, грязь и мокрый снег месил,

Ярясь на целый мир; казалось, сапогами

Он трупы сгнившие давил, что было сил.

 

За ним - его двойник, с  такой же желчью взгляда,

С такой же палкою и сломанной  спиной:

Два странных призрака из общей  бездны ада,

Как будто близнецы, явились  предо мной.

 

Что за позорная и страшная атака?

Какой игрой Судьбы я схвачен  был в тот миг?

Я до семи дочел душою, полной мрака:

Семь раз проследовал  нахмуренный старик.

 

Ты улыбаешься над ужасом тревоги,

Тебя сочувствие и трепет не томит;

Но верь, все эти семь едва влачивших ноги,

Семь гнусных призраков являли вечный вид!

 

Упал бы замертво я, увидав восьмого,

Чей взор насмешливый и  облик были б те ж!

Злой Феникс, канувший, чтоб вдруг возникнуть

снова, Я стал к тебе спиной, о дьявольский кортеж!

 

С душой, смятенною под  властью раздвоенья,

Как жалкий пьяница, от страха чуть дыша,

Я поспешил домой; томили мозг виденья,

Нелепой тайною смущалася душа.

 

Мой потрясенный дух искал  напрасно мели;

Его, шутя, увлек свирепый ураган,

Как ветхую ладью, кружа в  пылу похмелий,

И бросил, изломав, в безбрежный океан.

 

С. МАЛЕНЬКИЕ СТАРУШКИ

 

 

   Посвящено Виктору  Гюго

I

В изгибах сумрачных старинных  городов,

Где самый ужас, все полно  очарованья,

Часами целыми подстерегать готов

Я эти странные, но милые  созданья!

 

Уродцы слабые со сгорбленной  спиной

И сморщенным лицом, когда-то Эпонимам,

Лаисам и они равнялись красотой...

Полюбим их теперь! Под ветхим кринолином

 

И рваной юбкою от холода дрожа,

На каждый экипаж косясь пугливым взором,

Ползут они, в руках  заботливо держа

Заветный ридикюль с поблекнувшим узором.

 

Неровною рысцой беспомощно трусят,

Подобно раненым волочатся  животным;

Как куклы с фокусом, прохожего  смешат,

Выделывая па движеньем безотчетным...

 

Меж тем глаза у них  буравчиков острей

Как в ночи лунные с водою  ямы, светят:

Прелестные глаза неопытных  детей,

Смеющихся всему, что яркого заметят!

 

Вас поражал размер и схожий вид гробов

Старушек и детей? Как  много благородства,

Какую тонкую к изящному любовь

Художник мрачный - Смерть вложила в это сходство!

 

Наткнувшись иногда на немощный фантом,

Плетущийся в толпе по набережной Сены,

Невольно каждый раз я  думаю о том -

Как эти хрупкие, расстроенные члены

 

Сумеет гробовщик в  свой ящик уложить...

И часто мнится мне, что  это еле-еле

Живое существо, наскучившее  жить,

Бредет, не торопясь, к вторичной  колыбели...

 

Рекой горючих слез, потоком  без конца

Прорыты ваших глаз бездонные  колодцы,

И прелесть тайную, о милые уродцы,

Находят в них бедой  вскормленные сердца!

 

Но я... Я в них влюблен! - Мне вас до боли жалко,

Садов ли Тиволи вы легкий мотылек,

Фраскати ль старого влюбленная весталка

Иль жрица Талии, чье имя  знал раек.

II

Ах! многие из вас, на дне самой  печали

Умея находить благоуханный мед,

На крыльях подвига, как  боги, достигали

Смиренною душой заоблачных высот!

 

Одних родимый край поверг в пучину горя,

Других свирепый муж скорбями удручил,

А третьим сердце сын-чудовище разбил, -

И слезы всех, увы, составили  бы море!

   III

Как наблюдать любил я  за одной из вас!

В часы, когда заря вечерняя алела

На небе, точно кровь  из ран живых сочась,

В укромном уголку она одна сидела

 

И чутко слушала богатый  медью гром

Военной музыки, который наполняет

По вечерам сады и боевым огнем

Уснувшие сердца сограждан  зажигает.

 

Она еще пряма, бодра на вид была

И жадно песнь войны  суровую вдыхала:

Глаз расширялся вдруг  порой, как у орла,

Чело из мрамора, казалось, лавров ждало...

IV

Так вы проходите через  хаос столиц

Без слова жалобы на гнет судьбы неправой,

Толпой забытою святых или блудниц,

Которых имена когда-то были славой!

 

Теперь в людской толпе  никто не узнает

В вас граций старины, терявших счет победам;

Прохожий пьяница к вам с лаской пристает

Насмешливой, гамэн за вами скачет следом.

 

Стыдясь самих себя, вы бродите  вдоль стен,

Пугливы, скорчены, бледны, как  привиденья,

Еще при жизни - прах, полуостывший тлен,

Давно созревший уж для вечного нетленья!

 

Но я, мечтатель, - я, привыкший  каждый ваш

Неверный шаг следить  тревожными очами,

Неведомый вам друг и добровольный страж, -

Я, как отец детьми, тайком любуюсь вами...

 

Я вижу вновь рассвет погибших ваших дней,

Неопытных страстей неясные  волненья;

Чрез вашу чистоту сам  становлюсь светлей,

Прощаю и люблю все  ваши заблужденья!

 

Развалины! Мой мир! Свое прости вам вслед

Торжественно я шлю  при каждом расставанье.

О, Евы бедные восьмидесяти лет,

Увидите ль зари вы завтрашней сиянье?..

 

CI. СЛЕПЫЕ

 

 

О, созерцай, душа: весь ужас жизни тут

Разыгран куклами, но в настоящей драме

Они, как бледные лунатики, идут

И целят в пустоту померкшими шарами.

 

И странно: впадины, где искры  жизни нет,

Всегда глядят наверх, и  будто не проронит

Луча небесного внимательный лорнет,

Иль и раздумие слепцу чела не клонит?

 

А мне, когда их та ж сегодня, что вчера,

Молчанья вечного печальная  сестра,

Немая ночь ведет по нашим  стогнам шумным

 

С их похотливою и наглой суетой,

Мне крикнуть хочется - безумному  безумным:

"Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?"

 

CII. ПРОХОЖЕЙ

 

 

Ревела улица, гремя со всех сторон.

В глубоком трауре, стан тонкий изгибая,

Вдруг мимо женщина прошла, едва качая

Рукою пышною край платья и  фестон,

 

С осанкой гордою, с ногами древних статуй...

Безумно скорчившись, я пил  в ее зрачках,

Как бурю грозную в багровых облаках,

Блаженство дивных чар, желаний  яд проклятый!

 

Блистанье молнии... и снова  мрак ночной!

Взор Красоты, на миг мелькнувшей  мне случайно!

Быть может, в вечности мы свидимся с тобой;

 

Быть может, никогда! и  вот осталось тайной,

Куда исчезла ты в безмолвье  темноты.

Тебя любил бы я - и это  знала ты!

 

CIII. СКЕЛЕТ-ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ

 

 

               Старинная виньетка

Среди ученых книжных груд,

Что в виде мумий позабытых,

Слоями пыли перевитых,

В лавчонках уличных гниют,

В глаза бросаются порою,

Будя толпу печальных  дум

И поражая вместе ум

Какой-то важной красотою,

Рисунки странные: скелет

Иль остов, мускулов лишенный,

С лопатой, в землю погруженной,

Стоит, как пахарь древних  лет.

 

- Колодник, взятый у могилы,

Всегда зловещий и немой,

Скажи: чьей волей роковой

Ты напрягаешь снова силы

Давно разбитых позвонков?

В чьей это ферме захудалой

Плодами жатвы небывалой

Ты закрома набить готов?

 

Иль хочешь ты, эмблемой странной

Пророча всем одну судьбу,

Нам показать, что и в  гробу

Неверен сон обетованный?

Что все нам может изменить,

Что даже смерть с могилой  лживы,

И там, где смолкнет гул  наживы,

Увы! придется, может быть,

В полях неведомого края

Взрывать нам девственную  новь,

Ногой, истерзанною в кровь,

На край лопаты налегая?..

 

CIV. ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ

 

 

Вот вечер сладостный, всех преступлений друг.

Таясь, он близится, как сообщник; вокруг

Смыкает тихо ночь и завесы, и двери,

И люди, торопясь, становятся - как звери!

 

О вечер, милый брат, твоя желанна тень

Тому, кто мог сказать, не обманув: "Весь день

Работал нынче я". - Даешь  ты утешенья

Тому, чей жадный ум томится  от мученья;

Ты, как рабочему, бредущему  уснуть,

Даешь мыслителю возможность  отдохнуть...

 

Но злые демоны, раскрыв  слепые очи,

Проснувшись, как дельцы, летают в сфере ночи,

Толкаясь крыльями у ставен и дверей.

И проституция вздымает меж  огней,

Дрожащих на ветру, свой светоч ядовитый...

Как в муравейнике, все  выходы открыты;

И, как коварный враг, который  мраку рад,

Повсюду тайный путь творит себе Разврат.

 

Он, к груди города припав, неутомимо

Ее сосет. - Меж тем восходят клубы дыма

Из труб над кухнями; доносится  порой

Театра тявканье, оркестра рев глухой.

В притонах для игры уже  давно засели

Во фраках шулера, среди  ночных камелий...

И скоро в темноте обыкновенный вор

Пойдет на промысл свой - ломать замки контор.

И кассы раскрывать, - чтоб можно было снова

Своей любовнице дать щегольнуть обновой.

Замри, моя душа, в тяжелый  этот час!

Весь этот дикий бред пусть  не дойдет до нас!

То - час, когда больных  томительнее муки;

Берет за горло их глухая ночь; разлуки

Со всем, что в мире есть, приходит череда.

Больницы полнятся их стонами. - О да!

Не всем им суждено и  завтра встретить взглядом

Благоуханный суп, с своей подругой рядом!

 

А впрочем, многие вовеки, может  быть,

Не знали очага, не начинали жить!

 

CV. ИГРА

 

 

Вкруг ломберных столов - преклонных лет блудницы.

И камни, и металл - на шеях, на руках.

Жеманен тел изгиб, насурмлены ресницы.

Во взорах ласковых - безвыходность  и страх.

 

Там, над колодой карт, лицо с бескровной кожей.

Безгубый рот мелькнул беззубой чернотой.

Тут пальцы теребят, сжимаясь в нервной дрожи,

То высохшую грудь, то кошелек  пустой.

 

Под грязным потолком, от люстр, давно немытых,

Ложится желтый свет на груды  серебра,

На сумрачные лбы поэтов знаменитых,

Которым в пот и кровь обходится игра.

 

Так предо мной прошли в  угаре ночи душной

Картины черные, пока сидел  я там,

Один, вдали от всех, безмолвный, равнодушный,

Почти завидуя и этим господам,

 

Еще сберегшим страсть, и  старым проституткам,

Еще держащимся, как воин на посту,

Спешащим промотать, продать в веселье жутком

Одни - талант и честь, другие - красоту.

 

И в страхе думал я, смущенный  чувством новым,

Что это зависть к ним, пьянящим кровь свою,

Идущим к пропасти, но предпочесть  готовым

Страданье - гибели и ад - небытию.

 

CVI. ПЛЯСКА СМЕРТИ

 

 

   Эрнесту Кристофу

С осанкой важною, как некогда  живая,

С платком, перчатками, держа  в руке букет,

Кокетка тощая, красоты укрывая,

Она развязностью своей прельщает  свет.

 

Ты тоньше талию встречал ли в вихре бала?

Одежды царственной волна  со всех сторон

На ноги тощие торжественно ниспала,

На башмачке расцвел причудливый  помпон.

 

Как трется ручеек о скалы  похотливо,

Вокруг ее ключиц живая  кисея

Шуршит и движется, от шуток  злых стыдливо

Могильных прелестей приманки утая.