АЛЕКСЕЙ
ФЕНЕНКО
СОВРЕМЕННЫЕ
ВОЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ США
Накануне прихода к власти новой демократической
администрации Барака Обамы в Соединенных
Штатах развернулась дискуссия о корректировке
основополагающих военно-политических
концепций*. Ведущие эксперты заговорили
о необходимости изменить подход к оценке
роли силы во внешнеполитической стратегии
Вашингтона1. Видные политики – как республиканцы,
так и демократы – призывают Белый дом
пересмотреть список потенциальных противников
США и состояние имеющихся в их распоряжении
ресурсов2. Документы по внешнеполитической
стратегии США фиксируют появление новых
угроз и, соответственно, новых сценариев
применения военной силы3. Появляется
запрос на разработку качественно иных
стратегических подходов, которые способны
изменить всю систему американских внешнеполитических
приоритетов.
Особое значение эти проблемы
имеют для российско-американских
отношений. Несмотря на политическую
риторику последних двадцати лет, их материально-технической
основой остаются система взаимного ядерного
сдерживания и созданные на ее основе
режимы контроля над вооружениями. Однако
на протяжении последних пятнадцати лет
в нашей стране практически перестали
выходить работы по военной политике США4.
Возникает опасность, что российская общественность
окажется психологически неготовой к
появлению новых внешнеполитических подходов
Вашингтона, которые могут отойти от логики
взаимно гарантированного уничтожения.
1
Англосаксонский подход к проблематике
безопасности имеет свою специфику.
В российской (как и во всей
европейской континентальной) традиции
безопасность воспринимается как
неугрожаемое состояние. В англосаксонской
традиции происходит разделение понятий
«безопасность» (security) и «оборона» (defence)5.
Первая представляет собой комплекс мер,
призванных предотвратить появление угроз
на перспективу. Вторая предусматривает
ведение военных действиq в ситуации, когда
превентивные меры оказались неэффективными.
Поэтому американская система стратегического
планирования выделяет два типа угроз:
«danger» (действия оппонента, которые могут
стать угрозой в будущем) и «threat» (непосредственная
угроза Соединенным Штатам).
Разведение категорий безопасности
и обороны сформировалось на
основе самовосприятия США как
океанской державы6. С начала XIX века
американские политики понимали
под категорией «threat» угрозу
нападения на территорию Соединенных
Штатов, а под «danger» – возникновение
конкурентов в Европе, которые
в будущем смогут (или не смогут)
предпринять трансатлантическую
экспедицию. Для противодействия каждой
из них был выработан комплекс превентивных
мер.
Со времен Англо-американской
войны (1812–1814) политика национальной
безопасности США была направлена
на предотвращение вторжения
европейских держав в Западное
полушарие, препятствие установлению
в Европе гегемонии одного
государства и поддержание баланса
сил в Старом Свете. В 1841
г. госсекретарь США Дэниэл
Вебстер заявил, что в рамках
политики национальной обороны
Вашингтон имеет право наносить
упреждающие удары (preemptive strike) по
территории изготовившегося к
агрессии противника. На протяжении
последующих двух веков эти
положения вносились практически
во все документы по проблемам национальной
безопасности США.
В период биполярной конфронтации
с СССР (1946–1991) предшествующие наработки
были модифицированы в доктрину «сдерживания».
Речь шла о целенаправленном воздействии
на оппонента с помощью превентивных («профилактических»)
угроз, соразмерных обстоятельствам и
поставленным целям7. Целью такой политики
было принуждение Советского Союза и КНР
к совершению одних действий или отказу
от других. Вариантами политики сдерживания
были:
– удерживание оппонента в
определенных территориальных границах
(containment);
– устрашение оппонента посредством
угрозы нанесения тотального
или ограниченного ядерного удара
(deterrence);
– ограниченное применение силы
в случае, если политика устрашения
не сработает (compellance).
В рамках последнего варианта
администрация Джона Кеннеди
(1961–1963) разработала концепции «стратегического
принуждения» (strategic coercion), «принудительной
дипломатии» (coercive diplomacy) и «упреждения»
(pre-emption) как варианты действия
США в гипотетическом конфликте
с СССР. Однако к середине 1960-х
в сознание американской элиты
стал проникать тезис о девальвации
механизма нанесения внезапного ядерного
удара в заданное время. Ведущая роль перешла
к концепции «взаимно гарантированного
уничтожения» (mutually assured destruction), основанной
на признании взаимной уязвимости СССР
и США и невозможности избавиться от нее.
В 1970-х годах она была модифицирована в
теорию «стратегической стабильности»
(strategic stability)8. Косвенно это означало признание
Вашингтоном сложившейся системы военно-стратегического
паритета с Советским Союзом.
До конца 1980-х годов США в
целом придерживались концепции
«стратегической стабильности»
хотя, в отличие от советского
руководства, Вашингтон официально
не отказался от тезиса о
возможности достижения победы в «ограниченной
ядерной войне». (Исключение составлял
только период 1983–1984 годов, когда администрация
Р. Рейгана всерьез рассматривала возможность
начала ограниченного ядерного конфликта
в Европе.) Ситуация стала меняться в период
распада Организации Варшавского договора
и СССР (1989–1991). В это время зародился ряд
долгосрочных тенденций, которые предопределили
последующее развитие американской стратегической
мысли.
Во-первых, распад СССР снизил
для Соединенных Штатов силовую
конкурентность со стороны международной
среды. Сокращение российских вооруженных
сил и падение объемов производства российского
военно-промышленного комплекса породили
в Вашингтоне представления о своем превосходстве
в области конвенциональных и ядерных
вооружений9. По сравнению с периодом «холодной
войны» администрации Дж. Буша-старшего
(1989– 1992), У. Клинтона (1993–2000) и Дж. Буша-младшего
(2001–2008) относительно легко принимали
решения об использовании американских
вооруженных сил в региональных конфликтах.
В Белом доме полагали, что ни одна из великих
держав не имеет ресурсов и политической
воли для реального противодействия стратегическим
проектам Вашингтона.
Но американские эксперты осознавали:
полной свободы в проецировании
силы США в рамках нового
миропорядка не имеют10. «Холодная
война» не завершилась демонтажем
советского военного потенциала,
как это произошло с Германией и Японией
после Второй мировой войны. У США сохранялись
военно-политические обязательства перед
их союзниками в Европе, Восточной Азии
и на Ближнем Востоке. Эти факторы сковывали
способность Америки действовать без
учета мнения других субъектов.
Во-вторых, снижение конкурентности
со стороны международной среды
совпало с подъемом представлений
о военно-технологическом превосходстве
США. Первая война в Персидском заливе
(1990–1991) доказала эффективность поражения
вооруженных сил противника посредством
высокоточного оружия и информационно-космических
систем. На этой основе американские эксперты
выдвинули в начале 1990-х годов концепцию
«революции в военном деле» (РВД – revolution
in military affairs)11. Подобные разработки носили,
на первый взгляд, сугубо военный характер.
Но в концепции РВД присутствовал и политический
компонент. Ее разработчики утверждали,
что в обозримой перспективе вести войны
нового типа смогут только Соединенные
Штаты. Теория РВД выступала, таким образом,
дополнительным обоснованием американского
лидерства.
В-третьих, после окончания биполярной
конфронтации в Америке началась
модификация концепций «сдерживания».
После 1991 г. возникла новая
ситуация, когда США стали лидером
глобальной системы международных
отношений. Одни великие державы
(страны ЕС, Япония, Австралия, Канада)
входили в общие с Америкой
военно-политические блоки. Другие
(Россия, КНР, Индия) были повязаны
с США комплексом стабилизирующих
связей в области экономики и/или военно-политического
взаимодействия. Возникла потребность
разработать новые доктрины «сдерживания»
других держав в рамках сложившегося в
начале 1990-х годов мирового порядка12.
Ключевым направлением этих дискуссий
стала разработка понятия «новые
вызовы» (new challenges)13. Региональная
нестабильность, вызванная военной
агрессией или распадом государства.
Нелегальная миграция, угрожающая
этническими волнениями. Массовое
нарушение прав человека авторитарными
режимами. Растущая активность террористических
сетей. Межгосударственные столкновения
из-за природных ресурсов. Деградация
природной среды и возможные конфликты
в этой сфере.
Американские исследователи спорили
о том, способны ли подобные
вызовы заменить «советскую угрозу».
Но в целом логика сдерживания
враждебных государств стала
сменяться логикой сдерживания
«неблагоприятных» (с точки зрения
Вашингтона) процессов.
Постепенно концепция «новых
вызовов» превратилась в новые
подходы к обеспечению безопасности.
К середине 1990-х проблематика безопасности
лишилась сугубо военного содержания.
Возникли такие направления, как социальная,
экологическая, личностная и даже культурная
безопасность14. На этой основе сформировалась
концепция «мягкой силы» (soft power) – использования
культурного влияния для достижения стратегических
целей15. Но связь новых подходов с традиционными
военно-политическими концепциями сохранялась.
Они обосновывали необходимость американского
лидерства для противостояния всех демократических
стран «общим вызовам». Расширение предмета
безопасности позволяло, кроме того, применить
силу в новых ситуациях – от «защиты прав
человека» до «ликвидации источника экологической
катастрофы». Возможно, поэтому с 1991 г.
США добивались включения проблематики
«новых вызовов» в повестку всех саммитов
НАТО.
В-четвертых, перед США встала
задача приспособить старые военно-политические
блоки к новой стратегической
обстановке. Американские эксперты понимали,
что с исчезновением «советской угрозы»
неизбежно возникнет вопрос о целесообразности
продолжения американского присутствия
за рубежом16. В Вашингтоне опасались начавшихся
в 1989–1990 годах дискуссий о возможности
модификации американо-японского договора
1961 года, возрождении Западноевропейского
союза и особенно преобразования НАТО
в сугубо политический блок. Тенденции
были тем более тревожные, что они совпали
с предложениями советской дипломатии
создать модель «безблоковой Европы»
на основе ведущей роли СБСЕ. Вот почему
с конца 1980-х годов американские эксперты
лихорадочно разрабатывали сценарии укрепления
старых блоков за счет придания им новых
функций.
В-пятых, в новых условиях снизился
интерес Соединенных Штатов к
процессу стратегического диалога*.
В 1989 г. администрация Дж. Буша-старшего
отвергла предложение М.С. Горбачева преобразовать
стратегический диалог в совместное обсуждение
общемировых проблем. В ходе дискуссий
вокруг ратификации Договора СНВ-2 (1993–2000)
администрация У. Клинтона свела обсуждение
вопросов контроля над вооружениями к
уровню дискуссий на очередном саммите
без принятия взаимообязывающих документов.
Новые соглашения не проходили процедуру
ратификации в Конгрессе или откладывались
Белым домом до «прояснения намерений
российской стороны». Американские эксперты
ставили вопрос о том, имеет ли смысл сохранять
старые режимы контроля над вооружениями,
или в новых условиях США следует обрести
«свободу рук» в развитии военного потенциала17.
Подобные тенденции стали началом
отхода Соединенных Штатов от
концепции «стратегической стабильности».
Американские эксперты прорабатывали
альтернативы «взаимно гарантированному
уничтожению», которые допускали практику
силовых демонстраций и даже использование
в региональных конфликтах «облегченных»
видов ядерного оружия (ЯО). У американской
элиты стирался психологический барьер
перед использованием силы, вызванный
в прошлом опасениями противодействия
со стороны СССР. Сформировалось целое
поколение американских политиков, воспитанных
на идеях абсолютного силового превосходства
Америки и возможности достижения ее стратегической
неуязвимости.
2
В период президентства Дж. Буша-старшего
(1989–1992) американское стратегическое
планирование начало переориентироваться
со сценария «большой ядерной
войны с СССР» на гибкое
использование силы в региональных
конфликтах. Выступая в Хьюстоне (штат
Техас) 12 мая 1989 г. президент США отметил,
что перед Вашингтоном стоят более широкие
задачи, чем сдерживание СССР. В марте
1990 г. Комитет начальников штабов признал,
что стратегические ядерные силы можно
использовать для борьбы с угрозами, исходящими
от некоторых стран «третьего мира». После
окончания Первой войны в Персидском заливе
(1991) министр обороны США Р. Чейни призвал
Пентагон разработать планы войны с региональными
противниками, обладающими оружием массового
поражения (ОМП)18. Эти события породили
волну публикаций о преобразовании стратегии
сдерживания Советского Союза в политику
целенаправленного воздействия на недружественные
Вашингтону региональные государства19.
Новые приоритеты закрепила принятая
в августе 1991 г. «Стратегия
национальной безопасности США»20.
Ее авторы фиксировали снижение
угрозы войны c СССР и одновременно
указывали на растущую угрозу
возникновения региональных конфликтов.
Основной задачей в Стратегии
считалось усиление стратегической
мобильности американских вооруженных
сил и сохранение за США статуса ведущей
океанской державы. Документ также отмечал
важность «отстаивания принципов политической
и экономической свободы как основ будущего
глобального мира», что по сути было заявкой
на лидерство Вашингтона в новом миропорядке.
Такой подход расширял число сценариев,
в которых Соединенные Штаты могли применить
военную силу.
Распад СССР поставил перед
американским стратегическим планированием
новые задачи. Администрации Дж. Буша-старшего
и У. Клинтона стремились (1) сохранить
советско-американский Договор СНВ-1 (1991),
(2) помочь России построить хранилища
расщепляющихся материалов, высвободившихся
в ходе реализации СНВ-1, и (3) помешать превращению
Украины, Белоруссии и Казахстана в ядерные
державы. Американские исследователи
спорят о том, чем руководствовались США,
помогая России: озабоченностью перед
возможной утечкой советского ЯО или стремлением
ослабить ядерный потенциал конкурента21.
Но в целом широкое участие Америки в дискуссиях
о советском ядерном наследстве было воспринято
в Вашингтоне как признание Москвой американского
лидерства и превращение США в гаранта
международной системы нераспространения
ОМП.