Понятие мировой политики в теоретическом дискурсе

Алексей Богатуров

ПОНЯТИЕ МИРОВОЙ ПОЛИТИКИ В ТЕОРЕТИЧЕСКОМ  ДИСКУРСЕ

      Феномен мировой  политики – один из главных  для понимания современного контекста  отношений в планетарной системе.  Но несмотря на приток зарубежных  идей и появление публикаций  российских авторов по проблематике  мировой политики, ее «самоопределение»  как научной дисциплины не  завершилось. Устоялся набор сюжетов,  которые принято считать относящимися  скорее к мирополитическому, чем  к традиционному международно-политическому  полю, материал сгруппирован по  темам, а сами они собраны  в целостность, которая уже  позволяет выстраивать связные  учебные курсы. «Задан» язык  дискурса, который, воздействуя на  сознание (а более – на подсознание)  читателя/слушателя, подвигает к  «интуитивно-либеральному» пониманию  мирополитической проблематики. В  2002 г. появилась книга М.М. Лебедевой  – первый отечественный учебник  мировой политики1. Все это –  несомненные достижения, давшиеся  немалым трудом.

       Важно заметить, что становление мировой политики  как самостоятельного исследовательского  поля характерно для политических  исследований преимущественно (если  не исключительно) в России. В  западных странах мирополитические  штудии распылены по разным  областям знания, «растеряны» между  исследованиями традиционного международно-политического  профиля и не претендуют на  автономное академическое пространство. В научном сообществе США вообще  отсутствует проблема размежевания  мировой политики и международных  отношений. Там исследования того  и другого направлений сосуществуют  нерасчлененно и организационно  могут относиться как к международно-политическому,  так и общеполитологическому  блокам.

       Равнодушие американских  политологов к «самоопределению»  мировой политики отчасти объяснимо  их обычной, скажем, иронией к  философствованию (в европейском  смысле) на темы международных  отношений. Но более значимо  то, что исследования мировой  политики на Западе в содержательно-аналитическом  отношении сегодня главным образом  нейтральны, тогда как в России  мировая политика остается политизированной  либеральной сферой знания, в  которой многие все еще склонны  подозревать «чужеродный злак»,  пересаженный на российскую почву.  Отсюда – и «встречный» защитный  пафос самой мировой политики, ее стремление обособиться от  исследований международных отношений  и выйти на доминирующие организационно-административные  позиции. 

       Как бы то  ни было, стихийное самоструктурирование  мировой политики как автономной  субдисциплины неожиданно оказалось  отличительной чертой российской  политологии, не характерной для  научного процесса в странах  Запада. Причудливым образом политология  в России через полтора десятилетия  после ее конституциирования  стала приобретать собственное  лицо.

 Уже только этого было  бы достаточно, чтобы отнестись  к мирополитическому подходу  серьезно. Но сверх того, он еще  и способен существенно обогатить  исследовательский потенциал политологии  в России, если разовьется из  эмоционально-ценностной в обычную  аналитическую концепцию и не  станет отгораживаться от традиционных, но и более методологически  фундированных отраслей знания  – в их числе и историко-политических  исследований. Задача статьи –  достроить понятие мировой политики  на базе анализа методологического  соотношения между исследованиями  мировой политики, с одной стороны,  и международных отношений, с  другой.

1

       В напряженной  политической ситуации в России  начала 90-х годов в отечественном  политологическом сообществе наметилась  «ценностная» оппозиция (в других  условиях не возникшая бы) между  исследователями мирополитического  и международно-политического направлений.  В силу обстоятельств первые  оказались представленными выходцами  из социологической, психологической  и в меньшей степени философской  школы МГУ им. М.В. Ломоносова. Для них освоение проблематики  международных отношений было  во многом новаторством. Эту ветвь  можно назвать мирополитической, хотя на Западе ее предпочли  бы назвать «школой политической  социологии», а то и просто  «социологическим подходом». 

       Вторые происходили  из разных ответвлений давно  сложившегося к 1991 г. сообщества  международников - воспитанников  историко-политической школы МГИМО  МИД РФ, исторического факультета  МГУ и (в какой-то степени)  исторических факультетов региональных  университетов – Томского, Нижегородского, Иркутского и некоторых других.

       Первые, во многом  начиная «с нуля», не были  отягощены традиционными взглядами  на анализ международных ситуаций. Их сильной стороной и главным  методологическим инструментом  было внедрение социологических  – в широком смысле - подходов  в сферу анализа международных  отношений. Логично, что внедрялись  в основном зарубежные методики, поскольку отечественной школы  социологического анализа в точном  смысле слова до 1991 г. в России  не было.

       Вторым новации  в известном смысле давались  труднее. Историко-политическая  школа исследования международных  отношений в МГИМО, ИМЭМО РАН,  ИСК РАН и других академических  институтах (при всех ее слабостях)  существовала около полувека, и  ее выходцы дорожили аналитико-методологическим  наследием, считая часть его  пригодным для работы (особенно  при известной модернизации) и  в новых интеллектуальных и  международно-политических условиях2.

       Первые подозревали  вторых в ретроградстве. Вторые  первых – в дилетантизме знания  о международных отношениях. Смелые  попытки П.А. Цыганкова осмыслить  эту стихийно возникшую оппозицию  в духе характерного для западных  политологических сообществ деления  исследователей на «либералов»  и «реалистов» были не особенно  плодотворными3. Оказалось, что часть  выходцев из историко-политической  школы примкнула к мирополитической (политико-социологической) платформе,  а ряд ученых философско-социологического  «корня» предпочли анализировать  международные отношения с сознательной  оглядкой на историко-политические  исследования.

       Точнее будет  сказать, что в среде отечественных  международников сформировались  «горизонтальный» и «вертикальный»  подходы к анализу. «Мирополитики»  пытались «схватить» текущий  («горизонтальный») срез реальности  и осмыслить его в предельно  тесной увязке с особенностями  текущего внешнеполитического процесса, а «историко-политики» - понять  современность «более размашисто»,  опрокидывая ее сиюминутный анализ  «вниз по вертикали истории», на опыт прошлого.

       При этом ни  те, ни другие всерьез методологией  не занимались, поскольку ситуация 90-х годов в России к тому  не располагала. Происходило массированное  заимствование и первичное осмысление-освоение  теоретических наработок западных  коллег4. Шло десятилетие «парадигмы  освоения» - невыносимо тяжелое  материально и развращающе легкое  профессионально. Наука перешла  в режим массовой переподготовки  и просветительства. Для успеха  было достаточно читать зарубежные  работы и связно пересказывать  их читателю или слушателю.

       Надо признать, что этот период принес много  пользы. В среду международников  были внедрены нужные ей современные  теоретические и методологические  подходы общей политологии, несопоставимо  возросла осведомленность российских  ученых о достижениях теории  международных отношений на Западе. Стала организационно оформляться  политико-социологическая школа  международных отношений. Ее основой  становились новый факультет  политологии МГИМО МИД РФ ( И.Г.  Тюлин, А.Ю. Мельвиль и единомышленники)  и кафедра социологии международных  отношений на философском факультете  МГУ им. М.В. Ломоносова (П.А. Цыганков), на которые в регионах успешнее  других стала ориентироваться  кафедра международных отношений  Нижегородского лингвистического  университета (А.А. Сергунин). На фоне  этих сдвигов и стал обособляться  мирополитический подход – более  организационно, чем методологически. 

       В такой ситуации  не странно, что для разрешения  вопросов теоретического самоопределения  в исследованиях мировой политики  времени не осталось. При наличии  описаний «симптомов-признаков»  мировой политики не удалось  найти ее рабочего определения  как дисциплины. Осталось не вполне  ясным, чем должна заниматься  эта подотрасль знания, поскольку  не были решены вопросы об  объекте и предмете ее исследования. Не получилось и методологически  корректного размежевания предметных  полей «мировой политики» и  «международных отношений» –  сегодня оно проводится почти  исключительно интуитивно.

       Отметим, что  все эти проблемы не разрешены  и в западных научных сообществах,  поскольку там они не имеют  того значения, которое в силу  разных условий приобрели в  России. Тем важнее и интереснее  является поиск ответов на  канонические вопросы теоретического  самоопределения мировой политики. Однако оно невозможно в отсутствие  базового определения, выйти на  которое в свою очередь нельзя  без уяснения общего теоретического  контекста поиска.

2

       Термин «мировая  политика» в западной литературе, как и в русской, встречается  давно и до сего дня беспорядочно  употреблялся как синоним или  почти синоним понятия «международные  отношения». Правда, постепенно стали вызревать теоретические предпосылки для изменения такого словоупотребления. «Всемирная демократическая волна» начала 90-х годов поднималась параллельно с разработкой в Вашингтоне доктрины «расширения демократии» (1993), которая предусматривала активное участие США в политических процессах внутри бывших социалистических стран. В отсутствие «железного занавеса» те лишь приветствовали стремление западных стран включиться в управление преобразованиями, не протестуя и не считая происходившее вмешательством в свои внутренние дела. Возник феномен «размягчения суверенитета» на востоке Европы.

       В ее западной  части развивался внешне похожий,  хотя иной по своей природе  процесс. Западноевропейские страны  тоже тяготели к «преодолению»  суверенитета каждой из них,  но в рамках ускорившегося  процесса интеграции. Параллелизм  тенденций в западной и восточной  частях Европы производил глубокое  впечатление и звал к крупным  обобщениям.

       Тогда спектр  сравнений решили расширить. Внимание  было обращено на ситуацию  в развивающихся государствах. Тезис  о «бесполезности» суверенитета  подтвердился и на материале  стран «третьего мира»: многие  бывшие колонии в силу экономической  и политической слабости продолжали  обладать суверенитетом лишь  формально («фиктивно»), на деле  не имея возможности его отстаивать  не только перед более сильными  зарубежными государствами, но  даже перед крупными многонациональными  корпорациями.

       Сведенный вместе  материал, относящийся к развитию  стран Западной Европы, бывшего  «социалистического лагеря» и  «третьего мира», дал основания  для радикального теоретического  вывода: «размягчение» суверенитета - общемировой тренд. Работы, развивающие  этот тезис, заполонили книжный  рынок, продолжая выходить в  США, странах Западной Европы  и даже Австралии вплоть до  второй афганской войны. Среди  них были и книги серьезных  международников - С. Краснера, Дж. Хобсона, С. Лоусон5.

       Конечно, концепция  размягчения суверенитета имела  под собой основания. Но она  не была универсальной в той  степени, на которую претендовала. Ее авторы закрывали глаза  на очевидное: суверенитет США,  Китая, Индии, Японии и других  «старых» стран оставался прочным,  а многие из новых государств (на Балканах, Кавказе и Центральной  Азии) предпочитали воевать за  утверждение суверенитета, а не  мириться с его «отмиранием».

       Тем не менее,  в 90-х годах гипотеза размягчения  суверенитета в политологии возобладала,  найдя до комичного пылких  сторонников в России6 . Свою роль  сыграл и фактор конъюнктуры.  Скептическое отношение к суверенитету  формировалось на фоне правления  в США демократической партии (1993-2000): интеллектуальный либерализм  имел возможность опереться на  либерализм политический.

       Преобладание  либеральной традиции вылилось  в развитие двух направлений  – исследований «глобального  гражданского общества» (world civil society)7 и проблематики мироуправления (world governance)8 . Обрамляющей идеей этого  аналитического комплекса стала  глобализация, которая к концу  правления Б. Клинтона получила  статус полуофициальной внешнеполитической  доктрины США. Идея глобализации  была достаточно привлекательной  и аморфной9 , чтобы в комплексе  возникших на ее основе концепций  нашлось место для построений  и либералов, и «мягких» реалистов10.

       Симпатии к  концепции размягчения суверенитета  выказывали представители обоих  направлений11 . Однако существовала  «фигура умолчания» - западные ученые (деликатно или осмотрительно)  избегали высказываться о том,  применим или неприменим тезис  о размягчении суверенитета к  Соединенным Штатам Америки. Эта  недосказанность определила нежелание  исследователей сколько-нибудь ясно  высказываться по поводу самого  понятия «мировая политика»12 .

       Употребление  этого термина фактически подразумевало  слияние «миров» внешних и  внутренних политик разных стран  в некой нерасчленяемой сфере  «единого мирового политического». Но высказываться в таком духе  определенно ученые не стремились. Американцы - потому что улавливали: рассуждения в этом русле неизбежно  приведут к выводу о наступлении  эпохи мира-империи, «отцентрованного»  под США. Откровенничать на  эту тему либеральным интеллектуалам  было в ту пору неловко.