При этом отсутствие
соответствующих готовых концептов
западной науки лишало основания
надеяться на их привычное
заимствование. Возделывать исследовательское
поле предстояло самостоятельно
– на базе того, что было
по крупицам внесено в российскую
науку за предшествующие десять
лет, и с учетом отечественных
разработок.
За десять лет
российский контекст поиска теории
мировой политики стал определяться
наличием трех групп авторов.
Первыми по продуктивности среди
них оказались «прагматики». В
их круг вошли представители
как политико-социологической, так
и историко-политической школ, которых
интересовала мирополитическая
проблематика. Круг авторов никак
не коррелировал с их принадлежностью
к тем или иным исследовательским
центрам, и сами авторы составляли
неоднородную группу. Одни осмысливали
реальность критически (Н.А. Косолапов,
А.Г. Володин, Г.К. Широков, В.Б.
Кувалдин, Б.Г. Капустин, покойный
А.С. Панарин), другие стремились
подойти к ней формалистически-нейтрально
(М.А. Чешков, Н.А. Симония, В.Г.
Хорос, А.Д. Богатуров), третьи
– склонялись к полезности
примирения с ней (А.Ю. Мельвиль,
М.М. Лебедева, В.В. Иноземцев, В.В.
Михеев, В.М. Кулагин).
По-разному осмысливая
новую ситуацию, ученые были едины
в интуитивном стремлении найти
вариант концептуализации, который,
с одной стороны, был бы адекватен
действительности, а с другой
– не порождал бы стимула
«восстать против нее» или
от нее отгородиться. Мысль использовать
в этих целях идею мировой
политики посредством ее доработки
в ключе синтеза основных аналитических
подходов родилась на стыке
конкурентного сопоставления всех
этих взглядов.
Де-факто «прагматикам»
противостояло течение «фундаменталистов-охранителей».
Они главным образом, но не
исключительно, представлены в
публикациях группы отечественной
вульгарной геополитики А. Дугина. Подчеркивая
свое национал-патриотическое «я», это
течение на самом деле испытывает сильнейшее
влияние западной («новой» американской
и «старой» германской) политологии, но
прежде всего - школы вульгарной геополитики
З. Бжезинского24. Катастрофическая распространенность
книг русской и американской вульгарной
геополитики в виде печатных продуктов
Дугина и Бжезинского формирует в России
(особенно в регионах) интеллектуальную
среду, в которой понимание мирополитического
подхода, конечно, затруднено.
К «фундаменталистов-охранителей»
примыкают труды профессиональных,
но консервативных историков,
полагающих возможным анализировать
современные международные отношения
путем «литературно-редакционного
исправления» тех концепций, которыми
отечественная наука пользовалась
в 40-х - 80-х годах прошлого
века. Эти работы представляют
собой версии изложений на
базе исправлений и сокращений
текстов «Истории дипломатии»,
трех изданий учебника «История
международных отношений и внешней
политики СССР» и двухтомника
«Внешняя политика Советского
Союза». Конечно, выход подобных
книг был во многом связан
с нехваткой серьезных новых
трудов по международным отношениям.
Но приходится констатировать, что
попытки осмыслить международные
отношения последних десятилетий
таким образом оказались неудачными
и в методологическом, и в содержательном
отношениях25.
Третью группу
авторов составили ученые собственно
«историко-политического корня», которые
не отвергали политологию, но
чувствовали себя увереннее не
на ее методологическом поле,
а на платформе либерального
«политического историзма». Эта
школа обогатила 90-е годы рядом
ценных работ. Они выходили
в Институте всеобщей истории
и Институте российской истории
РАН под руководством и при
непосредственном участии А.О.
Чубарьяна, М.М. Наринского, Л.Н.
Нежинского, А.М. Филитова, Н.П. Егоровой,
Арт.А. Улуняна26. Книги авторов
этого ряда представляли собой
важный шаг к нахождению оптимального
сочетания классической истории
с политической наукой, правда, с
акцентом на методологии первой.
Наконец, важно
отметить, что на стыке между
«прагматиками» и исследователями
историко-политического направления
работает целая группа ученых,
принадлежность которых трудно
определить однозначно. Они тяготеют
к мирополитическому подходу,
но в то же время выпускают
работы исторического профиля.
В Москве эту группу составляет
довольно многочисленный коллектив
авторов вышедшей в свет «Системной
истории международных отношений
в четырех томах» (М.А. Хрусталев,
Т.А. Шаклеина, А.Д. Воскресенский,
В.И. Батюк, Б.Ф. Мартынов, С.И.
Лунев, П.Е. Смирнов, Д.В. Поликанов
и др.)27.
В Санкт-Петербурге
на сочетание политологического
угла зрения с политико-историческим
ориентированы преподавание и
исследовательский процесс на
факультете международных отношений
Санкт-Петербургского государственного
университета под руководством
К.К. Худолея. Вне факультета
в этом же ключе стремятся
работать и другие «питерцы»
- А.С. Кутейников, С.Л Ткаченко, Н.А.
Ломагин, В.Е. Кузнецов.
Историко-политический
и политологический методы успешно
совмещают такие серьезные историки,
как А.С. Ходнев и В.А. Бабуркин
(в Ярославле), Г.Н. Новиков (в
Иркутске). В Волгограде в этом
же ключе трудно, но в верном
направлении создают школу А.С.
Кубышкин, И.И. Курилла и С.В.
Голунов.
Более сложное
впечатление в методологическом
смысле производят довольно многочисленные
книги (при этом отмеченные
запалом новаторства) факультета
международных отношений Нижегородского
государственного университета, где
на стыке политологии и истории
работают Д.Г. Балуев и М.И.
Рыхтик – представители «нижегородской
плеяды» учеников О.А. Колобова.
За неизвестностью
(или отсутствием) обобщающих
профильных трудов трудно представить
действительное содержание научно-образовательных
процессов на факультетах международных
отношений в Дальневосточном
(Владивосток), Уральском (Екатеринбург)
и Томском государственных университетах.
Хотя контекст поиска теории
мировой политики определялся
наличием трех упомянутых платформ
и промежуточной группы ученых,
сам этот поиск вела немногочисленная
группа авторов, при этом интеллектуально
между собой почти не связанных.
Для всех них вместе построение
инструментальной концепции мировой
политики не составило бы особого
труда. Но они работали порознь,
и панорамного видения не получалось.
Его не дало и течение политической
социологии, лучше других оформленное
организационно и первым представившее
вариант обобщенного видения
предмета28.
Структурно получившаяся
схема оказалась вполне жизнеспособной.
В содержательном отношении она
несла черты чрезмерной увлеченности
аргументацией и принципом отбора
материала, характерными для зарубежных
работ школы глобального гражданского
общества. Этот «недостаток», конечно,
можно одновременно считать и
«достоинством». Благодаря ему российский
читатель приобщается к западным
аналитическим нормам и получает
лучшее представление о роли,
которую играют в международных
отношениях вопросы формирования
личности, политической психологии,
внешнеполитического процесса, организации
институтов. Еще важнее - присущий
мирополитическим работам акцент
на свободе, правах личности, морали,
культурных особенностях.
В то же время
в политико-социологической версии
понимания мировой политики было
мало интереса к тому, что называется
реальной мироцелостностью во
всех ее действительных противоречиях,
к системным аспектам международных
отношений, хитросплетениям практического
взаимодействия между государствами.
Было заметно «формальное» отношение
к понятиям «реалистического»
ряда - национальный (государственный)
интерес, власть, сила и т.д.
Сквозила недооценка необходимости
конкретно-событийных привязок заключений
к фактуре международной действительности29.
Эмоционально
настойчивое желание трактовать
мировую политику как феномен,
отличный от международных отношений
в отсутствие убедительных различений
их предметных полей создавало
впечатление посягательства на
изменение «генетического кода»
специальности «международные отношения».
Между тем, было очевидно, что
чрезмерный уклон науки о международных
отношениях в сторону «глубокой
социологии» и общеполитического
знания мог увести ее от
реальности, а это было бы сопряжено
с потерей специфических технологий
прикладного анализа международных
отношений, который остается наиболее
востребованным внешнеполитической
практикой.
Приводимая аргументация
не вполне убеждала. Главным доводом
политико-социологического подхода
в пользу самостоятельности мировой
политики по отношению к международным
отношениям был тезис о «смене
субъекта». Он опирался на правильное
наблюдение, что если прежде субъектами
международных отношений выступали
исключительно государства, то
теперь ими стали и негосударственные
акторы, прежде всего транснациональные
- ТНК, международные организации,
движения, дисперсные сетевые субъекты30
и даже индивиды.
Конечно, тезис
об изменении природы субъектности
был неопровержимым. Но его и
не надо было опровергать, достаточно
было усомниться в его новизне,
ведь ТНК стали крупнейшими
игроками международной политики
еще в конце 60-х годов прошлого
века, и по крайней мере с
середины 80-х годов мысль эта
для отечественных публикаций
была почти банальной31.
Другим ключевым
аргументом школы политической
социологии была ссылка на
«сжатие мира» во времени и
пространстве, которое объективно
делает события и процессы
в одной точке мира все более
зависимыми от процессов и
событий, происходящих в другой,
а государственный суверенитет
- все более символическим.
Но скептики
принимали значение и этого
довода, верно замечая, что первые
варианты концепций взаимозависимости
в международных отношениях относятся
ко времени не позднее конца
50-х годов прошлого века и
тоже новаторскими быть названы
не могут.
Продуктивной
дискуссии не получалось, да ее
в академическом смысле просто
и не было. Авторы продолжали
писать и публиковать работы,
предпочитая между собой не
встречаться – воспроизводилась
характерная для Запада ситуация
мозаики. Однако при неокрепшей
традиции политической теории
в России такой вариант развития
интеллектуальной ситуации означал
бы лишь дальнейшее ослабление
ее потенциала вследствие распыления
интеллектуальной энергии.
Альтернативой могло бы стать
нахождение синтетической платформы,
которая позволила бы органично
соединить в единой инструментальной
концепции положения, разработанные
в рамках разных школ, в том
числе между собой и не во
всем согласных. Такой подход
теоретически мог показаться
недостаточно принципиальным. Но
для интересов прояснения ситуации
и в интересах прикладного
анализа только так и следовало
поступать. Тем более, что в
ключе подобного «синтетического
ревизионизма» работают многие
западные коллеги. Примером тому
– выстроенная на стыке историко-политического,
институционального и глобализационного
подходов аналитическая матрица
Дж. Айкенбери32, вполне продуктивная
в анализе международных отношений.
4
Не отказываясь
от описаний «симптомов» мировой
политики, прекрасно проработанных
в западных работах и адекватно
отраженных в версиях российской
политико-социологической школы,
стоит отказаться от попыток
с них и начинать обоснование
концепции. Во-первых, потому что
распыленные симптоматические описания
«в духе постмодерна» по определению
остаются частными, фрагментарными,
вспомогательными и потому нехороши
в роли основополагающих тезисов.
Во-вторых, они
особенно плохо воспринимаются
в качестве таковых в профессиональном
сообществе в России. Особенности
русской гуманитарной культуры
с ее причудливым замесом на
немецкой классической философии,
органичной тоталитарности сознания
«по Бердяеву» и восьмидесятилетней
«ленинизации» делают ее восприимчивой
скорее к крупным идеям, способным
объяснить частности, чем к
синтезированию общего из множества
неорганизованных деталей.
Следуя логике
таким образом понимаемого восприятия
в отечественной профессиональной
среде, вариант рассуждения о
концепции мировой политики уместно
представить в виде семи тезисов.
1. Тезис первый.
Эпистемология. Наиболее убедительной
и ясной является мысль о
том, что мировая политика характеризует
новое качественное состояние
международной среды, в которой
действуют субъекты международного
взаимодействия – как традиционные
(государства), так и новые (все
остальные). Этот тезис можно принять
за основополагающий. С одной
стороны, ввиду его богатой
философской и семантической
«нагруженности», с другой - с
учетом его понятности для
основных составляющих интеллектуального
спектра в России: от либеральных
социологов до радикальных марксистов.
Это не значит,
что все согласятся с предлагаемым
пониманием. Однако это предполагает,
что будет сделан шаг к преодолению
«методологического кустарничества»,
и по поводу предлагаемого
можно будет по крайней мере
повести корректную научную дискуссию
в единообразно понимаемых терминологических
и методологических рамках. За
двадцать лет ни на Западе,
ни в России постмодернизм
в теории международных отношений
ничем не доказал своей аналитической
плодотворности, поэтому какой смысл
далее держаться приписываемой
ему логики и методологических
(«антиметодологических») установок
(«антиустановок»)?