Особенности этического знания

Именно в таком контексте  можно рассматривать знаменательную для всего европейского этического сознания "смену вех", осуществленную Сократом по отношению к чреватому  релятивизмом скепсису софистов. Впрочем, этот урок конструктивного сомнения вовсе не воспрепятствовал в дальнейшем соблазну деструктивно ориентированного мышления, идеологи которого стремились ниспровергнуть всю предыдущую этику, отказаться от любых запретов в области  этической рефлексии или даже от самой рефлексии. Однако чаще всего  такие революционные встряски (чрезвычайно  полезные, кстати говоря, для этики, т.к. не позволяют ей "законсервироваться") оказывались лишь фоном, подготовкой  для утверждения того или иного  этического позитива. Даже такой радикальный "сокрушитель основ" как Ф.Ницше  не удержался "по ту сторону добра  и зла": "Мы должны разрушить  мораль чтобы суметь морально жить".

Одной из причин, объясняющих данную особенность этического знания, является то обстоятельство, что оно отражает (и выражает) специфику главного предмета своего интереса - морали, как  бы заимствуя механизм ее функционирования. Этот механизм можно описать как взаимозависимость некоторого "целевого блока", задающего стратегию развития; "энергетического заряда", обеспечивающего реальное воплощение этого саморазвития; "страховочного комплекса", поддерживающего безопасность всей системы. В "целевом блоке" центральное место принадлежит "регулятивной идее", фиксирующей смысл морали в его, так сказать, предельном выражении. Этот смысл заключается, вероятно, в том, что мораль призвана способствовать стабилизации человеческого сообщества и утверждению самоценности человека. В качестве специфического "энергетического заряда" нравственного бытия выступает оппозиция добра и зла, которую можно рассматривать как определений срез антитезы должного и сущего, имеющий особую значимость в сфере практического воплощения морали. "Страховочный комплекс" образуется совокупностью запретов и предписаний относительно должного нравственного поведения. Механизмы функционирования этики и морали нельзя, наверное, признать идентичными, однако аналогия между ними просматривается достаточно определенно. Это связано, в частности, с тем, что можно условно назвать "парадоксом местоположения" этики, которая осуществляет рефлексию над своим предметом и тем самым предопределена приподниматься над ним, но одновременно пребывает внутри его структуры, составляя пространство упорядоченного морального сознания. Поэтому стремление этики выйти за пределы морали, чтобы "схватить" ее мышлением, никогда не приносит полного очищения этическому знанию от характерных особенностей его предмета. Этим в определенной степени объясняются оттенок морализаторства, неизменно сопровождающий этическое знание во всех его вариациях, сохраняющаяся тождественность терминов "мораль", "нравственность", "этика" и многое другое. Особенностью такого рода обладают, разумеется, и другие виды знания. В эстетике, например, можно обнаружить "привкус" искусства, в теологии "отпечаток" характерных черт религии и т.д. Однако особое значение в данном контексте имеет тот специфический "вкус", которым обладает именно мораль.

Динамика этического знания, представляющего  собой сложным образом организованное, опосредованное идеологическое отражение  нравственного бытия, проявляется и в интерпретации стратегии "правильной жизни" (если ее рассматривать в качестве относительно самостоятельного элемента "регулятивной идеи" этики). Здесь также можно обнаружить блок целеполагания, фундированный идеей самореализации личности; некоторую "энергетику", связанную с антиномичностью центральных жизненных ориентаций; определенный набор "тормозов" для предохранения от возможной нравственной деградации. Понятно, что такая абстрактная модель динамики этики и ее основных смыслообразующих компонентов в известной степени упрощает, унифицирует и, следовательно, огрубляет "живую" этическую и нравственную реальность. Тем не менее, она обладает достаточным эвристическим потенциалом, позволяющим рассматривать пространство этического знания под определенным углом зрения, высвечивающим некоторые" его закономерности и особенности. Учитывая это обстоятельство, возвратимся теперь к обозначенным ранее вопросам относительно осуществления этикой своего предназначения.

Стремление к практической эффективности  определяется самой природой этики: она изначально на это ориентирована, она "хочет" быть практически полезным знанием и предлагает свои достижения именно в таком качестве. Однако любые этические предписания всегда остаются только гипотетическими рекомендациями, которые невозможно навязать кому бы то ни было. [Попытки ужесточения этических императивов путем использования могущества религии, политики, права всегда оказывались весьма" мягко говоря, сомнительными.] Вообще, этическое знание не может быть навязано извне. Оно может быть только усвоено, востребовано личностью, "созревшей" до уровня интериоризации какого-то фрагмента этого знания и, соответственно, его "оживления". Если воспользоваться древнекитайской мудростью ["Учитель приходит, когда ученик готов"], то можно сказать, что при всех своих претензиях на практическую значимость, этика вынуждена оставаться вне сферы "живой" жизни до тех пор, пока "ученики", вдохновленные ее идеями, не попытаются сообразовывать с ними свое существование. Но для того, чтобы охватить своим влиянием наибольшее количество потенциальных "учеников", этика вынуждена отвлекаться от частностей, обобщать и схематизировать, разыскивая "общую сущность" человеческого бытия, которая может быть отражена исключительно абстрактными проектами. "Моралисты, вероятно, с большой радостью заменили бы свои отвлеченный дары более реальными, если бы только могли." В общем, получается очередной парадокс: "желая" быть практически значимой для всех - таких разных в действительности - людей, этика неминуемо элиминирует их особенности, что является одной из причин отторжения ее рецептов теми, кто не в состоянии пере шагнуть границы своей "особенности" или не желает этого делать, т.е. большинством. Этот "камень преткновения" частично удается обойти с помощью констатации расщепления этического знания на множество отдельных феноменов (концепций, направлений, школ), которые в какой-то мере соответствуют реальной множественности нравственного бытия. Вместе с тем, такая раздробленность "практической философии" сама по себе рождает целый "букет" дополнительных проблем, отнюдь не способствующих улучшению реального состояния морали.

Этика всегда не только изучала мораль, но и моделировала ее идеальный, облик, предписывая его в качестве должного. Другими словами, она претендовала на обоснование такого должного, с  помощью которого можно было бы изменять сущее, созидать "хорошую" нравственность. Вряд ли есть основания полагать, что "практической философии" удалось  удовлетворительно справиться с  этой задачей или, по меньшей мере, что она справляется, с ней  все лучше и лучше с течением времени. Объясняется такое положение  дел целым рядом причин, одной  из которых является локальность  этического воздействия на реальность. Конкретная этическая система способна повлиять на отдельных людей или  на некоторую их совокупность, но не на весь мир: "правильные рецепты" адресуются, конечно, всем без исключения, однако не все о них знают, из знающих - не все понимают, а среди понимающих не все принимают. Вообще, любая идея, которой суждено "овладевать массами", сущностно искажается (под влиянием интеллектуальной и общекультурной "недостаточности" этой массы или ее утилитарных интересов), в результате чего ее практические воплощения часто пред стают в виде карикатур идеального первообраза. Кроме того, во все времена большинство людей вынужденно или добровольно оказывается вне всякого этического контекста, хотя и погружено во всепроникающий контекст нравственный.

На основании всего этого  напрашивается вывод о том, что  мораль вполне может существовать без  этики (если под последней понимать совокупность специально создаваемых  концепций и учений и не включать в нее индивидуальные, "доморощенные" попытки осмысления своей жизненной  стратегии; впрочем, многие не утруждают себя даже самыми простыми этическими опытами), а вот этика невозможна вне и без морали (помимо всего прочего, любой творец этического знания - человек, поэтому он не в состоянии вырваться за нравственные пределы). Мир морали, таким образом, не помещается в этическое пространство, его нельзя охватить полностью ни какой -то одной этической системой, ни их совокупностью. Этическая рефлексия - в любом своем проявлении - обречена высвечивать лишь фрагмент в неисчерпаемом многообразии нравственного бытия, поэтому известная сентенция Конфуция: "людей, понимающих мораль, мало", никогда не утратит своей актуальности. При всем этом, однако, этике вряд ли нужно отражать и осмысливать весь объем разноликого, изменчивого морального мира, она может быть настроена на выявление его "полифонического единства", определяемого смыслом морали, скрывающимся за ее неисчислимыми конкретными значениями. Правда, здесь обнаруживается немало препятствий. Одно из них связано с тем, что "практическая философия" выражает себя посредством разума, а мораль способна обходиться (по крайней мере, частично) без него, опираясь на чувственные, подсознательные, интуитивные очевидности. Как бы убедительно ни выглядел какой-то этический феномен, в нем всегда присутствует некий иррациональный остаток, свидетельствующий о неспособности разума "просветить" полностью свой уникальный предмет. Самое бесстрашное этическое мышление, покидая относительно надежную поверхность нравственного бытия и погружаясь во все более глубокие его слои, недоступные для рассудка, "работающего" в области здравого смысла, непременно в итоге упирается, в нечто непроницаемое, что можно как-то обозначить (например, словом "тайна", которая "велика есть", или той же "интуитивной самоочевидностью"), но невозможно понять.

Раз преодолеть это препятствие  разуму не удается, он может возвратиться в верхние слои исследуемого, объявив непроницаемое малозначительным для "практической философии" и перепоручив разбирательство с ним религии. Можно также построить красивую идейную конструкцию по поводу вопросов, находящихся за пределами вопрошания, воспользовавшись, например, парадоксами даосов. Ведь действительно, спрашивающий о том, о чем нельзя спросить, заходит в тупик, а отвечающий на то, на что нельзя ответить, не обладает "истинным знанием". Тогда уместно отнести непроницаемое к сфере сокровенного, а молчание приобщенных к ней объяснить совсем просто: "знающий не доказывает, доказывающий не знает". Но такая позиция не очень-то удобна для этики, нацеленной не на накопление и охранение знания, а на его практическое использование в "правильной" жизни. Умолчание и таинственность в этом деле - не важные помощники, да и их, к тому же, надо как-то зафиксировать, как-то продемонстрировать. Здесь появляется новая проблема - проблема выражения этического знания.

Идею К. Ясперса по поводу философской  истины, которая может быть сообщена "лишь на окольных путях движения мысли, косвенно, и не может быть схвачена в надлежащей мере ни в  одном предложении" , вполне можно отнести и к области собственно этического знания. Но даже косвенный способ этического сообщения посредством комбинации многих предложений не разрешает проблему вербального самовыражения этики. В самом' деле, общее "стремление всех, кто когда-либо пытался писать об этике или религии, - вырваться за пределы языка". Поскольку сие - вещь невозможная, "нравственная философия" стремится вырваться хотя бы за границы относительно строгого философского языка, обращаясь к образам, символам (частично, а иногда в полном объеме заимствуя художественную форму), или помещает себя в пространство "профанного" языка, находя в этом особую усладу и надежду приблизиться к "живой" жизни.

За этими попытками вырваться  за пределы немоты, воплотить шаманское  колдовство или более сложную  форму таинства мысли так, чтобы  она была "схвачена" другими, скрывается, помимо прочего, та нравственная суть слова, которая была зафиксирована  М. Бахтиным: "Для слова (а следовательно, для человека) нет ничего страшнее безответности". Именно поэтому все записанное этическое наследие находится как бы в постоянном ожидании живого читателя, способного расшифровать текст (самый древний или только что родившийся - не имеет значения) и ответить (хоть как-то, пусть и не адекватно первообразу) на него, своей мыслью, своим чувством, своим словом, своим поступком.

Когда такое происходит, сглаживается или даже совсем снимается проблема опустошения, девальвации слова, крушения его практической значимости, которая  так рельефно вырисовалась в нашей  нынешней жизни. Текст приобретает утраченную (либо просто никогда не реализовавшуюся) ценность нравственного феномена, способного одухотворять бытие. Для его автора, правда, сие относится преимущественно к сфере" упований, а вот соавтор (читатель текста) может, если созрел для этого, насладиться вневременным духовным резонансом и нравственными импульсами этического языка в самой что ни на есть реальности.

Другой путь: признать, что, "поскольку  у нас тот язык, который есть, мы только так можем говорить", и погрузиться в мир "чистого  мышления", пытаясь отразить его  сложными философскими конструкциями, не особенно заботясь о несоответствии/соответствии опыту или, во всяком случае, не считая опыт приоритетнее "вяжущей силы самопознания". Такая умозрительная  этика отстраняется от эмпирического  содержания своего предмета и занимается преимущественно исследование его  формы, что, кстати, чрезвычайно важно, поскольку позволяет "схватить"смыслообразующую основу морали. Воспользовавшись идеей М.Мамардашвили, можно задачей этики (по крайней мере, в области философии морали) считать выявление именно моральной формы, того, что содержит, т.е. препятствует окончательному распаду морали на неисчислимое количество уникальных осколков, и, соответственно, ее гибели; держит, скрепляет эти осколки в каком-то единстве, пусть и относительном. Какой из этих вариантов в большей степени обеспечивает практическую эффективность этики? Ответ на это вопрос достаточно затруднителен, поскольку оба обладают как плюсами, так и минусами. В первой парадигме, например, этике легче добиться эмоционального отклика потенциальных "учеников", но при этом иногда приходится пренебрегать глубиной мышления. Во всяком случае, в этическом знании представлено и то, и другое, что создает благоприятные возможности для индивидуальных предпочтений, но, с другой стороны, лишний раз подчеркивает отсутствие вечных, окончательных "этических истин". Даже если пофантазировать и представить открытие некоторой (некоторых) единой истины, очевидной для всех, то что бы это изменило в реальном человеческом существовании? Стали бы люди немедленно сообразовывать свое бытие с этой идейной очевидностью? Вряд ли, ведь между идеями моделирующего гармонию разума и чувствованием (да и осознанием) абсурдности существования - непреодолимая пропасть, которую проще преодолеть отказом от мышления, чем построением интеллектуального мостика, поскольку это занятие трудное и сомнительное - любой мостик может рухнуть в одно мгновенье, так что пропасти все равно не миновать. Известны же некоторые очевидности, из которых отнюдь не вытекают практические следствия. Одна из них, например, "гласит, что человек смертен. Однако можно перечесть по пальцам тех, кто извлек отсюда все следствия, вплоть до самых крайних все живут так, как если бы они о смерти "знать не знали".