Изучение сюжетной системы романа

Изучение сюжетной системы  романа (в дальнейшем мы, не прибегая уже к оговоркам, будем иметь  в виду классический роман XIX в., оставляя в стороне как более ранние, так и более поздние формы  этого жанра) связано с рядом  трудностей. Роман представляется столь  живым, многообразным и текучим  явлением, он настолько связан с  изменчивыми формами злободневной реальности, что опыты типологического  изучения произведений этого жанра  могут показаться заранее обреченными  на неудачу. Естественным представляется вывод: сколько крупных художественных произведений в жанре романа, столько  и различных сюжетов. Такое представление  имеет тем большее основание, что авторы XIX в. сознательно стремятся  к неповторимости своих сюжетов. Известная распря Гончарова и  Тургенева наглядно свидетельствует, какие болезненные переживания  вызывало даже отдаленное сходство романных сюжетов.

Введенное М.М.Бахтиным понятие  хронотопа¹ существенно продвинуло изучение жанровой типологии романа. Тем более заметны неудачи применения к роману модели, разработанной В.Я.Проппом для волшебной сказки. Все опыты расширительного толкования пропповской модели и применения ее к нефольклорным повествовательным жанрам (от чего решительно предостерегал сам В.Я.Пропп) дали, в общем, негативные результаты. Причину этого следует искать в принципиальном отличии сказочного и романного текста. Структура волшебной сказки отличается простотой и устойчивостью. Она имеет «закрытый» характер и, если говорить не о генезисе, а о взаимодействии с миром внехудожественной реальности, на протяжении своего тысячелетнего бытования предохранена от контактов. Этим определяется интернациональный характер волшебной сказки и то, что «все волшебные сказки однотипны по своему строению»². Если внесказочная реальность вторгается в текст («тут Иван стал в змея из нагана палить»), то она не проникает в структуру ее сюжета. Эпизод этот все равно будет включаться в набор вариантов функции «бой» (по Проппу). Функция «победа» в сюжетной структуре волшебной сказки может выполняться синонимическими и создающими варианты сюжета, но безразличными с точки зрения его константной схемы разновидностями ситуации: антагонист «побеждается в открытом бою», «побеждается при состязании», «проигрывает в карты», «проигрывает при взвешивании», «убивается без предварительного боя», «изгоняется». С точки зрения сказки, это варианты одного сюжета. В романе (или в подвергшихся, по выражению М.М.Бахтина, «романизации других жанрах»³) это были бы другие сюжеты. В «Маскараде» Лермонтова Звездич, вызывающий Арбенина на дуэль («открытый бой»), Арбенин, мстящий с помощью карт, или Трущов, который:

...в Грузии служил.  
Иль послан был с каким-то генералом,  
Из-за угла кого-то там хватил... ⁴ -

(«антагонист убивается  без предварительного боя»), представляют  три различных сюжета, не равноценно  замещающих, а исключающих друг  друга. Если представить себе, чтобы улан и казначей в  «Тамбовской казначейше» стрелялись, как Онегин и Ленский, то  перед нами также были бы  совершенно различные сюжеты.

В «Театральном романе» Булгакова  смысл конфликта между режиссером, предлагающим, чтобы герой пьесы  закололся кинжалом, и автором, считающим, что он должен застрелиться, - в том, что различные орудия порождают  разные сюжеты и меняют отношение  текста к реальности: кинжал создает  театрально-бутафорскую ситуацию, револьвер  включает сцену в контекст действительности. Замена в том же романе в пьесе  «известного автора» выстрела из револьвера ударом садовой лейкой меняет жанр произведения.

Стремление театра второй половины XIX в. к отказу от декораций  и «вещей» вырывает театр из орбиты романа и сближает его с мистерией.

Приведем еще пример: в  балладе Бюргера «Ленора» жених  героини пал в войске Фридриха у стен Праги. Жуковский, трансформируя  «Ленору» в «Людмилу», актуализировал сюжет, перенеся место гибели жениха в район кампании 1807 г. (значимость этого переноса для читателей  была отмечена Шевыревым⁵):

Близ Наревы дом мой  тесный...  
Там, в Литве, краю чужом...

Однако фольклоризм баллады  проявляется в том, что при  описании сюжета «мертвый жених» разница  между «Ленорой» и «Людмилой» окажется не релевантной. Обе баллады - варианты одного сюжета. Между тем, если представить себе роман в  формах XIX в., перенесение исторического  места и времени неизбежно  породило бы другой сюжет. В «Пиковой даме» между Лизаветой Ивановной  и Томским происходит следующий  диалог: «Кого это вы хотите представить? - тихо спросила Лизавета Ивановна. - Нарумова. Вы его знаете? - Нет! Он военный, или  статский? - Военный. - Инженер? - Нет! кавалерист. А почему вы думали, что он инженер?»⁶ Совершенно очевидно, что если «номенклатура и атрибуты действующих лиц представляют собой переменные величины сказки», что позволяет В.Я.Проппу резко отграничить «вопрос о том, кто в сказке действует, от вопроса о действиях как таковых», то с героем-кавалеристом весь сюжет «Пиковой дамы» был бы невозможен. Таким образом, то, что А.Н.Веселовский назвал «современной повествовательной литературой, с ее сложной сюжетностью и фотографическим воспроизведением действительности», находится в совершенно иных соотношениях с внетекстовой семиотикой культуры, чем относительно непроницаемые для нее фольклорные тексты. Реализация сюжетного инварианта с помощью тех или иных элементов в романе может превратить текст в пародийный или столь существенно трансформировать сюжет, что он фактически отделится от инвариантного ствола и получит самостоятельное художественное бытие.

Одновременно и внутренняя структура сюжетной организации  современного романа принципиально  отличается от канонов фольклорного нарративного текста. В последнем  случае, говорят ли о сюжете как  сумме мотивов (Веселовский) или  функций (Пропп), подразумевается строгая  иерархическая замкнутость уровней. Роман свободно втягивает в себя разнообразные семиотические единицы - от семантики слова до семантики  сложнейших культурных символов - и  превращает их игру в факт сюжета. Отсюда кажущееся хаотическое многообразие сюжетов этого жанра, их несводимость к инвариантам. Однако эта пестрота иллюзорна: многообразие втягиваемого в текст культурно-семиотического материала, как увидим, компенсируется повышением моделирующей функции текста. В определенном смысле роман серьезнее сказки и теснее связан с внеэстетическими задачами.

Для того чтобы стать сюжетной единицей, встречающийся в романном тексте элемент должен обладать «свободой  действия», т.е. способностью входить  с другими элементами в автоматически  не предсказуемые комбинации. Естественно, это чаще всего происходит с персонажами, которые становятся в романе основными  сюжетными единицами. Однако могут  становиться участниками «сюжетной  игры» и насыщенные символическими значениями «вещи» (например, шинель Акакия Акакиевича). Чаще всего последнее  встречается в новелле и кинематографе, однако возможно и в романе.

При этом не все персонажи  являются в точном значении «действующими  лицами». Они разделяются на субъекты и объекты действий. Сюжетная роль первых и вторых различна.

В связи со сказанным делается очевидным, что поэтика сюжета в  романе - это в значительной мере поэтика героя, поскольку определенный тип героя связан с определенными  же сюжетами. Это особенно заметно  в циклах повествовательных текстов (новелл, романов, кинофильмов) со сквозным героем. Очевидно, что участие Шерлока  Холмса, Растиньяка или Шарло - Чарли  Чаплина значительно детерминирует  сюжет текста.

Аналогично меняется и  функция реалий. Деталь-реалия в  повествовательных фольклорных  текстах внесюжетна. Если она не принадлежит к разряду «волшебных предметов», а является лишь инструментом, с помощью которого реализуется  та или иная инвариантная функция, она  включается лишь в поверхностный  слой текста, не влияя на ход сюжета.

В романе XIX в. деталь сюжетна. Если в фольклорных жанрах схема  сюжета исходно дана и каждый клишированный  элемент этой схемы определяет выбор  последующего, то в романе возмущающее  действие на сюжет внесюжетных элементов  создает лавинообразный рост сюжетных возможностей. Та или иная бытовая  деталь или сцепление обстоятельств, повышаясь до уровня сюжетного элемента, создает новые возможности развития событий. При этом способность той  или иной детали играть сюжетную роль часто определяется вне текста лежащей  социальной и бытовой семиотикой эпохи. Функция ордена, завещания, колоды карт, закладной или банковского  билета и способность этих (или  иных) предметов сыграть сюжетообразующую роль определяется их принадлежностью  к внехудожественным социальным структурам. В этом глубокое различие между, например, детективом и романом  типа «Преступления и наказания». Социальная открытость детектива мнимая. Все, что может быть сведено к  инвариантам «преступление», «улика», «ложная версия» и им подобным, оказывается взаимозаменяемыми  вариантами, переводимыми на язык сказочной  загадки или трудной задачи.

Для того чтобы представить  себе, как влияет «активность вещей» на построение сюжета, сопоставим, с  этой точки зрения, театр и кинематограф. В театре вещь - реквизит, обстоятельство или объект поступка. Она пассивна и не имеет «своей воли». В кинематографе вещи наделяются самостоятельностью поведения и приобретают свойства личности, становясь иногда субъектом действия. В одном из ранних фильмов братьев Люмьер зрители были поражены тем, что на заднем фоне деревья колышутся от ветра: они привыкли к неподвижным декорациям. Движущиеся деревья как бы становятся действующими лицами.

В кинематографе, как и  в романе, носителями сюжетного развития становятся персонажи (включая в  эту категорию образы людей, вещей, социокультурные символы и знаки  и т.п.), обладающие способностью к  активному поведению, совершению поступков. Поступок же определяется как действие, не (или не до конца) запрограммированное  какой-либо внешней силой, а являющееся результатом внутреннего волевого импульса, с помощью которого персонаж совершает выбор действия. Персонаж как элемент сюжета всегда обладает внутренней свободой и, следовательно, моральной ответственностью. Таким  образом, с одной стороны, совершается  отбор людей, способных играть в  романе роль сюжетных персонажей, а  с другой - разнообразные силы отчужденного общества, символически воплощаясь в  вещах и знаках (ср. образы шагреневой кожи у Бальзака или Носа у Гоголя), приобретают статус такого же рода.

Сказанное связано с тем, что элементы текста - наименования предметов, действий, имена персонажей и т.п. - попадают в структуру данного  сюжета, уже будучи отягчены предшествующей социально-культурной и литературной семиотикой. Они не нейтральны и  несут память о тех текстах, в  которых встречались в предшествующей традиции. Вещи - социокультурные знаки - выступают как механизмы кодирования, отсекающие одни сюжетные возможности  и стимулирующие другие. Каждая «вещь» в тексте, каждое лицо и имя, т.е. все, что сопряжено в культурном сознании с определенным значением, таит в  себе в свернутом виде спектр возможных  сюжетных ходов. На пересечении этих потенциальных возможностей возникает  исключительное богатство трансформаций  и перекомбинирования сюжетных структур, определяемых традициями жанра в  их взаимодействии с «сюжетами жизни». Создается исключительно емкая  динамическая система, дающая писателю неизмеримо большие сюжетные возможности, чем сказочнику.

Если к этому добавить особенности романного слова, глубоко  проанализированные М.М.Бахтиным и  открывающие почти неограниченные возможности смыслового насыщения⁷, то сделается понятным ощущение сюжетной безграничности, которое вызывает роман у читателя и исследователя, характерный для жанра «живой контакт с неготовой, становящейся современностью (незавершенным настоящим)»⁸.

Структуру, которую можно  себе представить как совокупность всех текстов данного жанра, всех черновых замыслов, реализованных и  нереализованных, и, наконец, всех возможных  в данном культурно-литературном континууме, но никому не пришедших в голову сюжетов, мы будем называть сюжетным пространством.

Резко возрастающее в XIX в. разнообразие сюжетов привело бы к полному  разрушению повествовательной структуры, если бы не компенсировалось на другом полюсе организации текста тенденцией к превращению больших блоков повествования и целых сюжетов в клише. Пристальный анализ убеждает, что безграничность сюжетного разнообразия классического романа, по сути дела, имеет иллюзорный характер: сквозь него явственно просматриваются типологические модели, обладающие регулярной повторяемостью. Закон, нарушение которого делает невозможной передачу информации, подразумевающий, что рост разнообразия и вариативности элементов на одном полюсе обязательно должен компенсироваться прогрессирующей устойчивостью на другом, соблюдается и на уровне романного сюжетостроения. При этом непосредственный контакт с «неготовой, становящейся современностью» парадоксально сопровождается в романе регенерацией весьма архаических и отшлифованных многими веками культуры сюжетных стереотипов. Так рождается глубинное родство романа с архаическими формами фольклорно-мифологических сюжетов.

В силу уже отмеченной проницаемости  сюжетного пространства романа для  внеположенной ему культурной семиотики  разные типы культуры характеризуются  различными сюжетными пространствами (что не отменяет возможности выделить при генетическом и типологическом подходе сюжетные инварианты). Поэтому  можно говорить об историко-эпохальном или национальном типах сюжетного  пространства. В данном случае нас  будет интересовать русский роман XIX в.

Объект этот тем более  интересен, что генетически сюжетика русского романа XIX в. восходит к европейской, и еще с XVIII в. она строится практически  по одним и тем же схемам. Национальное своеобразие остается в пределах бытовой окраски действия, но не проникает еще в самое структуру  сюжета. Создание «русского сюжета» - дело Пушкина и Гоголя. Попробуем  проследить трансформацию лишь некоторых  сюжетных схем, не претендуя на исчерпывающее  описание «сюжетного пространства».

Для русского романа XIX в. актуальными  оказываются некоторые глубинные  мифологические модели. Проследим, как  складывается эта специфическая  «мифология» сюжетов.

Мы уже отмечали, что  особенностью сюжетообразующего персонажа  являются его активность и относительная  свобода по отношению к обстоятельствам⁹. Это привело к тому, что определенные черты сюжетообразующих персонажей были унаследованы от эпохи романтизма. В романтической поэтике активный герой, строитель сюжета, был героем зла. Именно он - демон, падший ангел - присваивал себе свободу нарушать установленные Богом законы. Активность мыслилась как активность злой воли. Аморальный в глазах толпы герой, однако, был не аморален, а внеморален. Ценой безграничного одиночества он покупал величие и право быть выше нравственного суда других людей.