Консерватизм в западной политической мысли

Подводя итог, автор обращает внимание читателя на кардинально разнившиеся  взгляды обоих публицистов на политическую систему Великобритании, к коей они оба принадлежали.

Эдмунд Бёрк, рассматривая революцию во Франции, апеллировал к тем английским политическим традициям, в которых он видел вечные ценности британской нации и сильные стороны своей страны. В то же время, Бёрка нельзя причислить к традиционалистам, или ретроградам, из-за его безусловно одобрительного отношения к «Славной революции», как к некоему «испытанию на прочность», которое выдержала британская политическая система.

Его оппонент, напротив, равнялся на французскую революцию, как на средство возможного избавления от пороков  государства, накопившихся за века его  существования и нетронутых даже в ходе буржуазной революции 1642 года. Томас Пэйн принимал деятельное участие в Войне за независимость Тринадцати колоний от Британской Короны, и впоследствии он явно желал подобной судьбы уже для самой Англии. Французская революция для Пэйна была свидетельством допустимости и реальности «американского сценария» в Старом Свете. В революции он видел шанс введения в Англии республиканского правления.

1.2 Формирование  классических принципов консерватизма.

Из написанного выше можно прийти к выводу о том, что английский парламентарий Эдмунд Бёрк был первым консерватором. Подобное утверждение не будет ошибочным, т.к. изложенные им мысли в «Размышлениях…» несомненно являются базовыми тезисами консерватизма. Однако, Бёрк не ставил целью создание идеологии, или политической программы, а его известное произведение является сборником открытых писем, отосланных им во Францию в ответ на запрос по поводу отношения англичан к революционным событиям континентального соседа.

Основоположником политического  консерватизма традиционно считается  французский сенатор Жозеф де Местр. В частности, эта точка зрения подтверждается известным русским историком Н.И. Кареевым в его работе «Историки французской революции»⁸.

Жозеф де Местр родился в Пьемонте, закончил иезуитский колледж и университет Турина, получив степень магистра права. После вторжения революционной Франции в Савойю, которая была частью Пьемонта и в которой проживал де Местр, он бежал в Женеву, где впервые осознал внутреннее неприятие французской революции, которой когда-то искренне симпатизировал, и опубликовал свой первый труд «Письма савойского роялиста» (1793 г.), в котором подверг критике французский революционный порядок, и саму революцию 1789 года. Позже, в Лозанне, де Местр написал свои знаменитые «Рассуждения Франции», которые можно назвать первым манифестом политического консерватизма⁹.

В первой же главе своего произведения, де Местр выводит лейтмотив обывательского отношения к революции: «я ничего в этом не понимаю¹⁰». Под обывателями, в этом случае, следует подразумевать представителей тех сословий, которые имели доступ к информации и уровень образования которых допускал возможность понимания того, чего они, по мнению де Местра, всё равно не понимали.

Де Местр видит причину революции в упадке нравов национальной элиты. Он утверждает, что немало учёных, казнённых в годы якобинского террора, если и не направляли топор революции сами, то раздували печь, в которой впоследствии он был откован. Главным идеологическим виновником подобного упадка де Местр называет Вольтера, говоря о том, что «Вольтер несомненно больший преступник, чем Марат, ибо он сотворил Марата, тем самым принеся куда больше зла, чем последний¹¹».

Важным моментом представляется понимание де Местром суверенитета. Он называл чудовищным преступлением казнь короля Людовика XVI, как носителя суверенитета Франции. Это убийство, совершённое от имени нации, доказывало несостоятельность всенародного суверенитета над государством, который допустил подобное посягательство на самого себя. Здесь уместно процитировать Шекспира, к которому обращается де Местр во второй главе своего произведения: «Жизнь всякого человека драгоценна для него, но жизнь тех, от кого зависит множество жизней, жизнь государей, драгоценна для всех. А если жизнь государя пресекается преступлением? На месте, которое он занимал, разверзается ужасная пропасть, и туда низвергается все, что его окружало¹²». Автор не ставит цель дать моральную оценку революции во Франции и не берётся рассуждать о том, насколько справедливой была казнь Людовика XVI, но в данном случае история показывает обоснованность и точность данной де Местром оценки, причём не только в отношении Франции, но и в отношении России начала XX века.

Де Местр не разделял восторга либеральных деятелей по поводу представительской системы во Франции, но при этом, он не осуждал саму систему, выводя её существование из раннефеодальной эпохи. По де Местру, система народного представительства была ничем иным, как эволюцией общины, созданной по указу короля. Представительский орган – это часть феодального правления, достигшего той точки зрелости и равновесия, когда он обернулся в одно из самых совершенных во Вселенной¹³. Говоря об общине, он приводит в пример Великобританию, где Палата Общин была официально признана после «Славной революции», подчёркивая, что до XIII в. и Великой Хартии Вольностей никто не помышлял о введении подобного органа, в то время как во Франции и Священной Римской Империи Германской нации роль общины в то время была достаточно важной. Следует отметить, что в своей оценке «Славной революции» в Великобритании, де Местр, фактически, вторит Эдмунду Бёрку, хотя его нельзя обвинить в восхищении внутриполитическим событием иного государства, в чём Бёрк обвинял Конституционное и Революционное общество Великобритании¹⁴.

Руссо говорил, что воля народа не может быть делегирована, тем  самым ставя под сомнение возможность  реализации нацией своих политических прав через представительскую демократию. Де Местр добавляет к этому, что представительская демократия, фактически, ограничила политические права нации правом назначать тех, кто назначает, что снимает с посланников всякую ответственность перед теми, кто их делегировал вплоть до следующих выборов. Таким образом, депутат, являясь де-юре посланником нации, а не посланником конкретных избирателей, де-факто не является и посланником нации, получая в распоряжение безконечно удобное великое слово, с которым он обращается по своему усмотрению¹⁵.

Рассматривая вопрос об антиклерикальных репрессиях якобинцев, де Местр утверждает один из классических принципов консерватизма – библейскую правопреемственность человеческой морали и законов естественного права из Десяти Заповедей Моисея. Помимо этого он пишет о том, что любое властное учреждение «обоготворено» тем, что в своей идее должно стремиться действовать по справедливости – так, как действует Бог. Антиклерикальные акты не критикуются де Местром в той степени, в какой он видит их последствием морального разложения французского клира, но общий революционный демарш против Христианства со стороны, прежде всего, якобинцев (уместно вспомнить «Культ Верховного Существа», введённый Робеспьером – прим. авт.), вызывает у де Местра явное осуждение. Не давая точной формулировки «если Бога нет – значит всё позволено», которой мы обязаны русской философии, де Местр пишет: «Если мы желаем, чтобы зеркало отразило образ Солнца, разве мы оборачиваем это зеркало лицом к Земле?¹⁶»

Кроме того, на примере Христианства де Местр показывает безсмертие вечных ценностей. Он вспоминает, что первые христианские проповедники были неграмотными, но впоследствии они обратили много грамотных и мудрых людей, в него поверили учёные, и в этом было его основное отличие от языческих культов древности. Римский Император Юлиан Отступник употребил весь свой гений на попытку придать Христианство забвению, но «галилеянин взял верх над философом¹⁷».

Если де Местр апеллирует к моральным достоинствам Христианства, то Бёрк рассуждал о противозаконных конфискациях церковного имущества, в которых он видел бешенство вырвавшегося из оков раба, который стремится разрушать ради разрушения и грабить ради грабежа¹⁸.

При возможности человека изменить всё, он не может ничего создавать  из пустоты – этими словами  можно выразить отношение де Местра к законам естественного права и их реализации в писаных конституциях. Все конституции либо соединяли в себе вековой опыт развития нации, и потому являлись лишь, своего рода, регистрацией свершившегося, записью постфактум, либо были целиком и полностью плодом измышлений одного творца, который, тем самым, понуждал повиноваться себе, как истине в высшей инстанции. Автор считает целесообразным привести в данном исследовании содержание тринадцати пунктов, которые, согласно де Местру, доказывали апостериорный характер любой конституции:

1. Никакая конституция  не рождается из обсуждения, а  всегда является декларацией  существующего естественного права. 

2. Создание конституции  зависит от обстоятельств, в  которых сами люди не играют  значительной роли, а лишь являются  субъектом естественного хода  событий, что означает возможность  дифференциации между задуманным  и достигнутым (де Местр имеет ввиду «Славную революцию» 1688 года в Великобритании – прим. авт.).

3. Права нации могут  проистекать из пожалований суверенов,  которые действуют в соответствии  с естественными правами, но  у естественных прав нет ни  дат, ни творцов. 

4. Даже пожалованиям суверенов  всегда предшествовало состояние  вещей, которое делало пожалование  необходимым и не зависело  от него.

5. Не всё записанное, даже  являясь констатацией свершившегося,  может быть реализовано, и потому  не имеет смысла быть особо  упоминаемым. 

6. Чем шире закон, тем  сложнее его реализация и тем  более слабо учреждение, ответственное  за его исполнение. Самым устойчивым  государственным учреждением античности  было политическое устройство  Лакедемонии, в котором отсутствовали писаные законы.

7. Ни одна нация не  может даровать себе свободу,  если она её не имеет. Безрассудные  реформы в этом случае приведут  к тому, что нация потеряет  то, что она имеет, не приобретая  того, чего она желает.

8. Творцом конституции  может быть лишь человек «непостижимой  мощи»: это монарх, или в высшей  степени благородный человек. 

9. Даже подобный законодатель  будет всего лишь собирателем  ранее существовавших элементов  во нравах народов, и это будет происходить во славу Господню.

10. Свобода всегда была  даром монархов, и все свободные  нации были образованы монархами.  Исключения войдут в это общее  правило лишь после обсуждения.

11. Никогда не существовала  свободная нация, которая не  имела бы в своих традициях  естественное право свободы, столь  же древнее, как и она сама  и всегда лишь те права существовали  в конституции нации, которые  она успешно развивала на протяжении  веков. 

12. Какое бы то ни  было собрание людей не может  образовать нацию на пустом  месте. 

13. Законодатели не являются  учёными мужами и действуют,  опираясь на инстинкт, а не  на рассудок, имея в началах  своего творчества лишь некую  духовную силу, которая смиряет  волю, подобно ветру, гнущему траву¹⁹.

Французская конституция 1795 года, выработанная Комиссией Одиннадцати, выработана для человека. Но в мире не существует общечеловека, а существуют много различных народностей и государств, в каждом из которых есть свои особенности и традиции, которые, исходя из перечисленных выше тринадцати пунктов, невозможно игнорировать при законотворчестве.

Конституция, созданная для  всех наций, в итоге не годится  ни для единой, являясь чистой абстракцией, подобной идеальному человеку. «При заданных условиях населения, нрава, религии, географическом положении, политических отношениях, богатствах, добрых и дурных свойствах какой-то определённой нации необходимо найти законы, ей подходящие» - пишет де Местр. Но французская конституция 1795 года не ставила себе такой задачи²⁰.

Необходимо отметить, что  при всём абсолюте симпатий де Местра к монархии и к Королевству Франции, он сам был не реставрационистом, а контрреволюционером. Чтобы объяснить понимание контрреволюции де Местром, автор предлагает обратиться к русскому военному историку XX века Николаю Головину, чьё видение революции в России совпадает с видением революции во Франции у Жозефа де Местра. Головин писал:

«Если революционный процесс  останавливается контрреволюцией  раньше, чем он разрушил омертвевшие  ткани старого режима, то контрреволюция превращается в реставрацию. Если же революционный процесс останавливается контрреволюцией после того, как эти омертвелые ткани разрушены, но живые ткани государственного организма ещё не задеты, то революция приобретает творческий характер. И, наконец, если революционный процесс не останавливается контрреволюцией на надлежащей границе, то он становится регрессивным и разрушает производительные, духовные и политические силы государства и народа²¹».

Понимание контрреволюции де Местром было схожим, хотя и не формулировалось прямо. Возвращение монарха делалось возможным, но не ради самой идеи реставрации, а ради дарования монархом той свободы, которую народ Франции мог получить в ходе революции, но потерял за годы революционного террора и постоянного переписывания конституций. Необходимо было возвращение традиционного для Франции монаршего суверенитета, который мог бы задекларировать произошедшие необратимые перемены в закон, увязав их с традициями²². Фактически, эта мысль предлагает мероприятие, аналогичное «Славной революции» в Англии. Так, или иначе, но таким сувереном для Франции стал Наполеон Бонапарт после переворота 18 брюмера.

По данным де Местра, с 1789 по 1795 год различными законодательными органами Франции от национального собрания и до конвента было принято 15 479 законов и подзаконных актов²³. Подобное законотворчество было проявлением разрушительной силы революции, которое привело к последовательному принятию трёх конституций за пять лет, дальнейшей дестабилизации и потери признания у правительства. В подобном законотворчестве проглядывало полное отсутствие законодателей, которые были бы едины в своих мотивах. Отсутствие разумного законотворчества напрямую вытекает в отсутствие какого-либо суверенитета, который подменяется неестественными законами. Эдмунд Бёрк отмечал в своём письме тот факт, что большая часть членов национального собрания Франции состояла из юристов низшего звена, от которых, по мнению Бёрка, трудно было ожидать разумного законотворчества²⁴.