Идентификации времени в работах Александра Бородянского

Илья и Валера с любопытством посмотрели на меня, а я, изображая  нервное расстройство, задрыгал правой ногой. Катя поспешно подошла ко мне.

— Ладно, мальчики. Вы идите, а я  покажу ему МГУ. — И Катя потащила меня по аллее. — Хватит тебе дергаться, — тихо проговорила она. — Просто шут гороховый. Вечно меня позоришь.

— Так они же смотрят, — сказал я.

Мы свернули в боковую аллею  и здесь остановились.

— Зачем ты пришел? — спросила Катя.

Ее вопрос застал меня врасплох. Хотя я ожидал его с самого утра, но в какой-то момент мне показалось, будто все уладилось само собой, и теперь растерялся, не зная, что ответить. Катя смотрела на меня серьезным, внимательным взглядом.

— Я хочу извиниться перед тобой  за вчерашнее, — пробормотал я.

— Хорошо, — сказала Катя. —  Считай, что я простила тебя. Это все?

Я понял, что она сейчас уйдет, и  торопливо сказал:

— Нет, не все. Мне надо поговорить с тобой. Катя пожала плечами.

— Давай присядем, — предложил  я.

Мы сели на лавочку. Я был весь в напряжении и, пытаясь расслабиться, закурил. Катя, словно не испытывая ни малейшего неудобства, положила ногу на ногу, скрестила руки на груди и со скукой на лице смотрела куда-то вдаль.

— О чем ты хотел поговорить? — спросила она с иронией.

— Я тебя прошу извинить меня, —  тупо повторил я. — Я больше не буду.

— Фу ты, прямо детский сад какой-то, — неприятно засмеялась Катя. Она  отвернулась, потом сказала: — Ты сделал мне очень плохо, Иван. Ты не представляешь, какой разговор у меня был с родителями. Это просто ужасно. Я не понимаю, зачем ты сделал это? Вообще я не понимаю, чего ты добиваешься? Почему ты так себя ведешь? Все время врешь, представляешься кем-то, придумываешь какие-то идиотские затеи... Зачем?

Я молчал.

— Что ты молчишь? — сказала  Катя.

— Я представляю себя эстрадным  певцом, — ответил я.

— Это очень похоже на тебя, —  вздохнула Катя. Она помолчала  и затем продолжала: — Мне кажется, Иван, что тебе пора повзрослеть. Что бы мы там ни говорили, но родители в результате правы. Пора устраивать свою жизнь. Надо действительно учиться, много работать, а не витать где-то в облаках.

Она говорила спокойно, не спеша, с  убежденностью человека, абсолютно  уверенного в своей правоте. Даже тембр голоса ее незаметно переменился, И я с удивлением взглянул на нее, желая убедиться, что со мной говорит семнадцатилетняя девушка, а не обремененная житейским опытом взрослая женщина.

— Мужчина должен работать, делать карьеру. И для этого надо быть сильным и целеустремленным. А  ты какой-то... — Она прервалась. —  С тобой иногда бывает интересно, но со временем, я думаю, это пройдет....

Ее самоуверенный тон и поучающая  интонация разозлили меня. Едва сдерживаясь, чтобы не вспылить, я проговорил:

— С какой стати, интересно, ты мне  нотации читаешь? Преподносишь мне  свои дурацкие прописные истины, да еще с таким видом, будто сама додумалась до этого? Я что, против работы, что ли? Или против карьеры? Да я такую карьеру могу сделать! С моими-то данными!..

— Ну, сделай, — ядовито предложила Катя.

— Ну и сделаю!.. Если захочу. А может, я не хочу...

— Врешь, — сказала она. — Хочешь. Только это не так просто.

— Да ты сама-то о чем думаешь, интересно?

— Я?.. — Катя помолчала. — Ну, знаешь, женщина — это совсем другое, чем мужчина. Хотя, конечно, и она должна учиться, работать и быть самостоятельной. Но все же для женщины главное — семья. Чтоб был хороший, положительный муж, дети и вообще...

— Чего вообще?

— Ну, какой ты! Ну вообще чтобы  все было нормально.

— Вот ты сама и врешь, — сказал я. — Совсем не об этом ты думаешь.

— Об этом, — упорствовала Катя.

— Нет, не об этом! — Я схватил  ее за плечи и крепко встряхнул. —  Ну, скажи честно, ведь не об этом же, — проговорил я.

— Пусти! — Катя вывернулась из моих рук и с оскорбленным видом  отодвинулась на лавочке.

— Катя, — позвал я. Она бросила  на меня негодующий взгляд, но глаза ее уже стали теплыми и веселыми. Губы дрогнули и улыбнулись.

— Я о таком думаю, — сказала  Катя, — что если мой папа узнает, он просто в обморок упадет. — Она огляделась по сторонам, как будто нас могли подслушивать, и заговорила, понизив голос: — Я представляю, как еду в машине. Знаешь, такая красивая спортивная машина... На мне очки от солнца и длинный шарф алого цвета... или голубого... — Катя на минуту задумалась, как бы прикидывая, какой цвет ей выбрать, и продолжала: — В машине играет магнитофон, а на сиденье рядом собачка — маленькая, беленькая, пушистая. И все молодые люди так заискивающе заглядываются на меня, а я еду и в ус себе не дую. И обязательно солнечная погода. И еще... У меня такие здоровые, ослепительные зубы, как на коробках от зубной пасты. Вот...

Катя со смущением посмотрела на меня и, отвернувшись, рассмеялась.

— Здорово, — сказал я.

— Глупо ужасно. Я понимаю. Какая-то пошлость... Но иногда так хочется!.. А ты, — спросила Катя, — ты действительно хотел бы быть эстрадным певцом?

— Да нет, это я так... Иногда я, правда, представляю себя кем-нибудь очень  популярным — эстрадным или даже оперным певцом, киноартистом или  спортсменом, но чаще всего придумываю какое-нибудь приключение, в котором  мог бы участвовать сам, таким, какой  есть. К примеру, поздно вечером я  возвращаюсь домой. Троллейбусы  и автобусы уже не ходят, и я спокойно иду посередине проезжей части. Вдруг сзади слышу: «Вз-з-з!» Визг тормозов... Оборачиваюсь и вижу шикарнейшую спортивную машину и в ней — такую женщину! Супер! На ней длиннющий шарф не то алого, не то голубого цвета, и на сиденье рядом магнитофон, и тут же собачка — такая беленькая, пушистенькая. И это такая роскошная картина, что со всеми мужиками, которые идут мимо, просто катастрофа. Они штабелями ложатся под колеса и заискивающе ждут, пока их переедут. Но я так небрежно спрашиваю: «В чем дело, мадам? Что вы гоняете по ночам, как сумасшедшая?» А она в ответ: «Не хотите ли, чтобы я вас подбросила до дома?» А я: «Да нет, увольте. В это время суток я предпочитаю пешую прогулку. Так что, извините и адье!» Спокойно поворачиваюсь к ней спиной и не спеша ухожу прочь...

— Неужели не сел бы? — смеясь, прервала меня Катя.

— Ни за что! — с важностью ответил  я.

— Врешь! — не верила Катя.

— Не врешь!

— Ладно, — сказала она. — Тогда  я не остановлю свою машину, если встречу тебя поздно вечером.

— Да, если бы нас сейчас слышали  родители, они наверняка бы решили, что мы конченые люди, — проговорил я.

Катя нахмурилась.

— Все же ты по-свински поступил, — сказала она.

— Я же не отрицаю...

— Мне от этого не легче...

— Ну хочешь, я поеду к твоим  родителям и извинюсь перед ними? — предложил я, — В эту же субботу поеду... — Я вопросительно  взглянул на нее: Катя молчала, задумавшись.

Солнце уже спустилось за горизонт, оставив воспоминаньем о себе розовые пятна на пенной груде облаков. Воздух стал свежим и прохладным. Вечер, крадучись, шел по земле.

Мама вышла из кухни и, опершись плечом о стену, смотрела, как я  переодеваюсь в прихожей. Руки у  нее были по локоть в муке, и она  держала их на весу, пальцами вверх, как хирург перед операционным столом.

— Там тебе отец письмо прислал  и подарок какой-то, — сказала она.

Я вошел в комнату и увидел на столе длинный, аккуратно упакованный  в бумагу предмет и конверт  рядом с ним. Мама, последовав за мной, остановилась в дверях и наблюдала, как я распечатываю конверт. Она  никогда не читала писем, которые присылал мне отец, демонстрируя таким образом свое полнейшее равнодушие к его судьбе. С тех пор, как они развелись, мама постоянно подчеркивала мое право иметь с отцом собственные отношения и просила уволить ее от участия в них. Поэтому, когда я начинал вслух читать его письма, ее лицо приобретало выражение скуки и безразличия. Меня это раздражало и даже злило, потому что я чувствовал неестественность в ее поведении и про себя был уверен, что она ужасно хочет слышать эти письма.

Я обнаружил в конверте не письмо, а открытку. На ней был изображен  покрытый причудливыми татуировками негр. В победно поднятой руке он держал копье, а ногой наступал на тушу огромного  буйвола, распростертую на земле. На обратной стороне открытки я прочел: «Здравствуй, старина! У нас здесь  жара адская. Недавно побывал в  саванне и видел, как охотятся настоящие масаи. Жутко интересно. Их вождь подарил мне свое копье. Замечательный мужик. Настоящий Геркулес и к тому же умница. На открытке, конечно, не он — это реклама, — но все же что-то похожее есть. Как дела? Успехи? Скоро приеду в отпуск — обязательно повидаемся. Привет маме. Пиши. Папа».

— А это, надо полагать, и есть то самое копье, которое подарил  вождь? — с сарказмом произнесла мама, выслушав меня.

Это было действительно копье. Длинное, с толстым тяжелым древком, покрытым узорчатой резьбой, и узким железным наконечником. Я взял его в правую руку и поднял над головой.

Я едва расслышал ее слова. Тяжесть  копья сладкой усталостью застыла  в плече, острый, гладко отполированный наконечник покачивался в воздухе, тая мощь смертоносного удара. Сжимая пальцами шершавое древко, я увидел выгоревшую саванну под расплывшимся шаром солнца. Черные узкобедрые фигуры воинов утопали по пояс в желтой траве, в густом кустарнике над высохшим руслом реки притаился леопард, высоко в небе, раскинув крестом крылья, повис гриф. Все замерло. Ни малейшее движение, ни единый звук не нарушали гармонию этого видения. И только вздох, вдруг вырвавшийся из глубины трав, мелькнул тихим шелестом в раскаленном воздухе и угас.

— Да, он всегда любил такие игрушки, — донесся до меня голос мамы. — Они будили его воображение...

Гриф дрогнул и скользнул  вниз. Блеснули наконечники копий  в руках воинов, и яростный рык  разбил утомленную тишину. Пятнистое  тело вознеслось над саванной, коснувшись лапами расплавленного обода солнца, и... И в следующее мгновение я с силой метнул копье.

Узкое лезвие наполовину вошло в  полированную дверцу шкафа, и копье  протяжно заныло, покачивая древком  в воздухе.

— Ты что? — крикнула мама, бросившись ко мне. — Ты что делаешь?

И осеклась. Я закрыл лицо руками и  сел на стул. Меня била дрожь. Мама обняла меня за плечи и прижала к себе.

— Ну что ты, Ванечка? — заговорила она. — Успокойся, милый мой. Ну, что  с тобой? Это я во всем виновата... Я... Прости меня...

— Нет, нет, — бормотал я в ответ. — Это я сам... Сам... Прости меня, мама...

До конца недели я не виделся  с Катей. Несколько раз мы с  ней разговаривали по телефону, но в беседах этих, носивших самый  будничный характер, ни я, ни она ни словом не обмолвились о моем обещании объясниться с ее родителями. Между тем я помнил и постоянно думал о нем.

В субботу после обеда я, тщательно  одетый, вышел из дома. По дороге я  заехал в цветочный магазин и, завладев большим букетом алых гвоздик, отправился к профессору Кузнецову.

Дверь мне открыла Катя. Но за ее спиной я увидел всю семью Кузнецовых во главе с Семеном Петровичем. Одеты они были по-праздничному, на лицах сияли улыбки. Казалось, будто они только и делали весь день, что ждали меня. Я, совсем не готовый к такому торжественному приему, стушевался.

— Ну, наконец-то... — двинулся ко мне, раскрыв объятия, профессор и  внезапно остановился. Лицо его вытянулось, улыбка сбежала прочь.

— Что за черт! — воскликнул он, всматриваясь в меня. — Иван?! Его  супруга и мать переглянулись. Катя, словно судья на ринге, поспешно отступила в сторону. Собравшись с духом, я выбросил вперед правую руку, в которой держал букет цветов, и выпалил:

— Уважаемые Семен Петрович, Мария  Викторовна, Агнесса Ивановна и ты, Катя, я прошу вас извинить меня за тот случай, когда... когда... — Я запнулся, не находя нужных слов, и вместо продолжения энергично встряхнул цветами под носом профессора.

Семен Петрович, часто заморгав, перевел  взгляд на букет, потом посмотрел  на своих домочадцев, не менее его  озадаченных моим появлением, и вдруг громко расхохотался. Он взял цветы, передал их супруге, затем схватил меня под локоть и буквально втащил в прихожую.

— Ну, здравствуй, герой! — сказал он. — Вот уж не ждали!.. Что ж, раз  пришел, раздевайся, проходи, гостем будешь. — Он опять засмеялся и добавил: — Кто старое помянет, тому глаз вон. Катя, — обратился он к дочери, — вот и для тебя кавалер нашелся.

Мария Викторовна с улыбкой протянула  мне руку.

— Проходите, Ваня, — сказала она  с симпатией. — У нас сегодня  гости...

— Вы, как всегда, вовремя, — прервала ее Агнесса Ивановна, но, несмотря на некоторую язвительность своего приветствия, тоже подала мне узкую сухую ладошку.

Я, окончательно потерявшись, пытался  возражать, ссылаясь на отсутствие времени, но профессор был неумолим и не желал слушать никаких возражений.

Катя провела меня в гостиную. Там, вдоль одной из стен, стоял  накрытый белой кружевной скатертью  стол с закусками и напитками.

— У нас а ля фуршет, — сказала  Катя, когда мы присели на диван. — Хочешь чего-нибудь?

— Спасибо, я обедал недавно.

— А яблоко?

— Яблоко давай...

Катя подошла к столу, выбрала  в хрустальной вазе с фруктами большое красное яблоко и принесла его мне.

— Я не ожидала, что ты придешь, — сказала она. — Ты бы мог  позвонить...

— Я хотел, но потом решил, что  лучше так... Сразу покончить с  этим делом, и точка.

— В общем, правильно, — согласилась  Катя. — Очень удачно все получилось.

В дверь позвонили. Из прихожей донеслись  оживленные голоса и смех. Появились  гости. Солидные, хорошо одетые люди с  улыбками здоровались с хозяевами, подходили к столу, накладывали в тарелки закуску. Дамы располагались в удобных мягких креслах; мужчины, образовав группки, беседовали друг с другом. Семен Петрович суетился меж них, разливая напитки. Мария Викторовна занималась с женской частью общества. Агнесса Ивановна восседала в гордом одиночестве, время от времени величественно кивая головой, как бы одобряя и подбадривая гостей. Прозвучали тосты. Сперва общие: «За встречу» и «За дам». Потом частные: «За оплот науки — Семена Петровича!», «За создательницу этого прекрасного стола — Марию Викторовну!» и так далее. Мы с Катей сидели тихо, как мышки. К нам иногда обращались с вопросами. Мы отвечали на них. Как мы учимся? Хорошо. Сложная в МГУ программа? Сложная. Почему мы не кушаем? Мы кушаем.

Все шло своим чередом и не предвещало никаких осложнений. Кто-то предложил тост: «За Катю!» Гости  с готовностью сдвинули бокалы, но Семен Петрович остановил их.

— Минуточку, — сказал он, подойдя  к нам. — Мне хотелось бы, чтоб этот тост прозвучал так: «За Катю... и за Ивана!» — Движением руки он поднял меня с места и представил гостям: — Вот Иван, самый большой  оригинал из всех друзей моей дочери, с кем мне доводилось общаться...