Идентификации времени в работах Александра Бородянского

— Ну и как ты?

— Да никак. Я один раз ему письмо написала, но он не ответил. Ты же понимаешь, я девушка, мне неудобно навязываться...

— Это конечно, — согласился я. Мы замолчали. Мой рассказ явно произвел на Катю неизгладимое впечатление.

— Ты вообще чем занимаешься? —  спросил я.

— Учусь в МГУ, — ответила Катя. — На первом курсе.

— Понятно, — сказал я. — Я тоже мог бы сейчас учиться на первом курсе.

— И что же?

Я пожал плечами.

— Да не захотелось. Вступительные  я сдал на «отлично», а потом забрал документы. Решил жизненного опыта подкопить, в армии послужить. А то все лезут в эти институты, как кроты в норы...

— Ты молодец, — восхитилась Катя. — Мне тоже не хотелось поступать. Но родители, их ведь не убедишь.

— Родители есть родители. Я встал.

— Что? Пойдешь? — сказала Катя.

— Да, пора. Я, наверное, завтра опять  зайду к вам. За рукописью.

— Заходи.

В прихожей я надел ботинки и  куртку.

— С папой я, пожалуй, прощаться  не буду, — сказал я.

— Да, не стоит, — согласилась Катя. — Ты его немного вывел из себя.

Я вышел на улицу. Холодный осенний  ветер хулиганил здесь: срывал с  прохожих шляпы, бился в окна домов, завывал в подворотнях. Надвинув на голову капюшон куртки, я зашагал к метро.

— Как дела? Что нового? — спросила меня мать во время ужина.

— Наполеон Бонапарт родился в  одна тысяча семьсот шестьдесят девятом  году на острове Корсика, — ответил  я.

Так как рот у меня был набит, то получилось нечто невразумительное: «На-он бо-рт ди-у-сь в о-у-а-ка».

Мама вполне удовлетворилась таким  ответом. Только сказала:

— Когда ты отучишься говорить с набитым ртом? Как маленький, ей-богу!

После чая мы смотрели телевизор. Я  плюхнулся в кресло, а мама села рядом за стол с кипой контрольных  работ своих учеников. На кончик носа она водрузила очки, так что  поверх них могла изредка бросать  взгляд на телеэкран, и стала проверять  тетрадки. Иногда она зачитывала оттуда вслух наиболее замечательные перлы. Как всегда, они исходили от некого Степакова, двоечника, сидевшего второй год в седьмом классе.

— Ох, этот Степаков, — сказала  мать. — Послушай, Вань: «... Крепостное крестьянство с негодованием встретило сообщение о татаро-монгольском иге...»

Она засмеялась, но я относился  к этому пресловутому Степакову  со скрытой симпатией и встал на его защиту.

— А что здесь неверно, собственно?

— Ну, что ты прикидываешься! —  удивилась мать. — Да ты послушай... — Она еще раз процитировала Степакова.

— Ну и что? — спросил я. —  По-твоему, крестьянство должно было радоваться приходу хана Батыя?

— Да нет, — начала злиться мать. — Это же просто безграмотно! Какое  «сообщение»? Что за формулировка!

— А что?! Прискакал гонец, собралось  это, как его... вече, сделали сообщение  о нашествии татаро-монгол, вече это не понравилось, и оно негодовало. Такое могло быть?

— Ты все путаешь, — растерялась  мать. — При чем здесь вече, гонец?..

— А при том, что такие, как  ты, придираются, а люди потом страдают, — назидательно произнес я и добавил: — И ты еще удивляешься, почему у меня в аттестате пять троек. А вот я смотрю на тебя и не удивляюсь!

Для матери мой аттестат был больным  местом. Она нахмурилась и поставила  Степакову тройку.

Потом мы отправились спать. И, прежде чем уснуть, я представил себя гладиатором. Окровавленным, в разбитых латах, смертельно уставшим, ибо только что в отчаянной  схватке одолел громаднейшего льва. Стоя в центре залитой кровью арены, я внимаю восторженному реву толпы. Лев валяется неподалеку, Колизей неистовствует. Сам великий Цезарь дарует мне свободу. Но даже это меня мало интересует сейчас. В шестом ряду — девушка в бледно-розовой тоге, стянутой серебряным поясом у груди. Она бросает мне цветы. Букет рассыпается в воздухе, и алые лепестки медленно опускаются мне на плечи. Я узнаю гордую патрицианку. Это Катя. Каштановые волосы и карие глаза...

Первым, кого я встретил, когда на следующий день пришел в редакцию, была Зиночка. Она сидела за своим столом, положив ногу на ногу, и красила губы. Они у нее красные, но Зиночка предпочитала синий цвет. Она считала, что женщина с губами, как у мертвеца, должна вызывать у мужчин особое расположение.

— Ты что у Кузнецова вчера  натворил, Пантелеймоныч? — спросила она меня.

— А что такое? — поинтересовался  я.

— Да вот, позвонил ни свет ни заря и  просил прислать за рукописью кого-нибудь другого.

— А ты?

— Я сказала, что больше некому. А он и говорит:

«Очень жаль, что в столь уважаемом  учреждении работают такие нахалы, как этот молодой человек».

— А ты?

— Я говорю: «Да он у нас погоды не делает. Он у нас — пойди-подай». — Зиночка облизнула губы и  взглянула на меня, явно рассчитывая  произвести впечатление.

— Замечательно, — сказал я. — Прямо  как у покойника.

Зиночка сморщилась, но не обиделась. Она никогда не обижалась.

— Так что же ты там наделал, Ваня?

— Да ничего. Его дочка втюрилась  в меня по уши, вот он и опасается.

— Браво, Ваня. Ты, я вижу, свое дело знаешь, Кузнецов — сильный человек.

Я усмехнулся: дескать, красиво жить не запретишь, — и уселся в кресло-развалюху, стоявшее подле Зиночкиного стола. Меня одолевала дремота. Я уже было клюнул носом, но тут появился Макаров. Вид у него был неважный. Лицо опухшее, глаза стеклянные. Он кивнул Зиночке и поздоровался со мной за руку. Потом сел за свой стол и тяжело вздохнул.

— Ты на Цветной съездил? — спросил  он меня,

— Нет.

— А чего сидишь? Двигай на Цветной. Привезешь фотографии, а потом к Кузнецову за рукописью. Ее сегодня в набор сдавать. — Он опять вздохнул и ослабил узел галстука. — Что-то душно у нас. Нет? — Макаров вопросительно и печально посмотрел на Зиночку.

— Открой форточку, Иван, — сказала  Зиночка. — Степану Афанасьевичу душно.

Я полез открывать форточку, но, вдруг потеряв равновесие, сорвался с подоконника и полетел на пол. Плечами я ударился о дверцу шкафа, стоявшего рядом с окном. Одна створка распахнулась, и на мою голову посыпались папки с бумагами, журналы, книги, справочники и в заключение увесистый дырокол, угодивший мне в самое темечко. Степан Афанасьевич при этом скривил лицо так, будто ему, а не мне попали дыроколом по голове. Он побледнел и как пуля вылетел из комнаты.

— Заставь дурака богу молиться —  весь лоб расшибет, — сказала  Зиночка.

Я ничего не ответил. Поднялся, отряхнулся и стал собирать бумаги и запихивать их обратно в шкаф.

— Клади по порядку, — сказала  Зиночка.

Я сложил на правой руке фигу и молча  показал ей. Минут через десять вернулся Макаров. Он посвежел и, видимо, чувствовал себя значительно лучше.

— Уф! — сказал он. — Ну, Иван! Ну, Иван!

— Открывать форточку? — спросил  я.

— Да нет, и так полегчало. Не ушибся?

— А как вы думаете? Если дыроколом  по башке? Это как — приятно?

— Дырокол? Кто же его туда засунул? Я его третью неделю ищу! Давай-ка сюда.

Я подал ему дырокол. Степан Афанасьевич  повертел его в руках, хмыкнул.

— Да, — решил он. — Такой  штукой по голове — это не шутка. Можно до крови разбить.

— Конечно, — согласился я. — Если бы он с большой высоты падал —  наверняка до крови.

— А может, и не до крови, — сказала  Зиночка.

— Как не до крови?! — возмутился Степан Афанасьевич. — Таким дыроколом  убить можно.

— Вот это вряд ли, — засомневался я.

— Да ты подумай! Если им со всей силы и по башке! А? — Степан Афанасьевич  замахнулся рукой, изображая, как можно  убить дыроколом.

— Дайте мне посмотреть, — попросила  Зиночка.

Ей дали. Она оценивающе взвесила дырокол, покачала головой и сказала: — Если со всей силы, то убьешь.

— Вот видишь, — проговорил удовлетворенно Степан Афанасьевич.

Тут зазвонил телефон. Макаров поднял трубку.

— Да?.. Здрасте, Олег Петрович!.. Шум? Да это у нас тут курьер новенький  с окна свалился... И знаете, что  любопытно, ему дырокол на голову упал... Нет, не такой, как у вас. У  вас маленький, а это, знаете, такой  тяжеленный дыроколище... Нет, ни единой царапины... Ага, сейчас зайду... Ладушки. — Он положил трубку, забрал дырокол и направился к двери. — Шеф вызывает. Зина, дай-ка мне заодно характеристику Ованесова. Пускай подпишет.

Зина подала ему папку с бумагами. Степан Афанасьевич быстро просмотрел, их, кивнул головой и обратился  ко мне:

— Вань, двигай на Цветной. Адрес у  Григорьева возьми, а потом, значит, к Кузнецову.

Дверь открыла высокая полная женщина  с приятным лицом. Я догадался, что  это Катина мама. Увидев меня, она  загадочно улыбнулась. Вероятно, мое  поведение вчера послужило предметом  долгого обсуждения в семье Кузнецова.

— Проходите, проходите, — сказала  она гостеприимно.

— Я только за рукописью, — стал отнекиваться я.

— Вы как раз вовремя. Мы обедаем, — продолжала женщина, не слушая меня.

— Спасибо, я сыт.

— Все равно я не отпущу вас, не накормив хорошенько, — засмеялась она.

Пришлось войти. Я разделся в  прихожей, после чего меня повели на кухню. Здесь собралась вся семья. За столом сидели: сам Кузнецов, Катя и еще старуха в золотом  пенсне — видимо, бабка. Мое появление встретили весьма доброжелательно.

— Садись, — прогудел профессор.

Его жена поставила передо мной тарелку  с супом и тоже села за стол.

— Маша, — обратился профессор  к жене. — По этому случаю, я  думаю, можно выпить вина.

Тут все уставились на меня, как  на принца Уэльского.

— Сегодня праздник?! — прошамкала старуха.

— Сегодня, Агнесса Ивановна, —  значительно заявил профессор, —  вы имеете честь познакомиться с  типичным представителем современной  молодежи. Этакая смесь нигилизма с хамством.

— Сеня! — укоризненно покачала головой его жена.

— О-о! — пропела старуха и  вонзилась в меня взглядом.

Я промолчал. Катя подмигнула мне и  улыбнулась.

— Любопытнейший экземпляр! Любопытнейший! — продолжал профессор. — Кстати, как ваше имя?

— Иван, — ответил я.

— Это надо было узнать прежде всего, — сказала Катя.

— Очень хорошо, Иван, — проговорил профессор, — очень хорошо. Меня вы знаете, Катю тоже. Это моя мать Агнесса Ивановна, а это супруга Мария Викторовна.

Я встал и поклонился.

— Видите?! — торжествующе воскликнул профессор. — Все принимается в штыки. Из всего делается спектакль — шутовство, возведенное в принцип. Нам ничего не надо, мы все сами знаем!

— Да что же ты на него набросился? — рассмеялась Мария Викторовна.

— Это принципиальный вопрос, Маша, — сурово сказал профессор. — Я, мы, наше поколение хочет знать, ради кого мы жили и боролись. В чьи  руки попадет воздвигнутое нами здание?!

— А что вы, собственно, беспокоитесь? — поинтересовался я.

— Любопытно было бы узнать, молодой  человек, те принципы, по которым вы намереваетесь существовать в обществе, — спросил, в свою очередь, Кузнецов.

— Да принципы самые несложные, —  ответил я. — Секрета тут никакого нет. Хотелось бы иметь приличный  оклад, машину, квартиру в центре города и дачу в его окрестностях, хотя бы небольшую. Желательно, чтобы все это появилось как можно скорее. Да, еще... Поменьше работать. Согласитесь, что работа не самое веселое занятие...

При этих словах профессор подскочил  и зашагал по кухне, бросая на меня уничтожающие взгляды. Невозможно описать  возмущение, охватившее его. Он долго  не мог вымолвить ни слова. Остальных членов его семьи мое заявление тоже очень озадачило. Меня просто смех разбирал, когда я смотрел на их постные физиономии. Кажется, только на Катю вся эта сцена не произвела никакого впечатления. Наконец Кузнецов снова уселся за стол и, остановив царственным движением руки супругу, норовившую вмешаться в разговор, сказал:

— Допустим! Допустим, что материальные блага необходимы, и в этом нет  ничего предосудительного. Но все же надо заслужить их, то есть приложить какие-то усилия, и усилия немалые. Никто не подарит вам за красивые глаза ни машины, ни дачи. Нужно трудиться, работать, овладевать знаниями. Нужно не покладая рук создавать материальные и духовные ценности. Нужно развивать производство и двигать вперед науку. Падать от изнеможения и найти в себе силы встать после этого. Вот тогда красивый легковой автомобиль станет хорошим и заслуженным вознаграждением. Если... Если, разумеется, вы хотите получить его честным путем!

Последние слова он произнес тоном, исключающим всякие сомнения на мой счет. Я выждал небольшую паузу, дав возможность профессору сорвать аплодисменты бабки, совершенно обезумевшей от восхищения, после чего спокойно сказал:

— Какую мрачную картину вы нарисовали. Тогда уж лучше без машины... Лучше  пешком ходить, чем падать от изнеможения.

— Вот! — победоносно завопил  Кузнецов. — А иначе, мой юный друг, никак, никак, никак не получится!

— Почему же? — невинно спросил  я. — А если жениться? К примеру, обольщу вашу дочь, женюсь на ней  — и дело, можно сказать, в шляпе.

Катя прыснула, а ее домочадцы  остолбенели. Кузнецов явно не ожидал такого оборота.

— У вас и связи имеются  и денежки водятся! — Тут я  подмигнул Марии Викторовне. — Не захотите же вы сделать несчастною жизнь единственной дочери. Прошли те мрачные времена, когда бесноватые феодалы выгоняли детей из дому. Найдете же вы возможность и в институт меня пристроить, и потом тепленькое местечко выхлопотать, и квартирку купите. Что вам стоит? Напишете лишнюю книжку — и готова жилплощадь. — Я сделал паузу, посмотрел прямо в глаза Агнессе Ивановне и рявкнул что было мочи: — А?! Агнесса Ивановна, а?!

Бедная старуха вздрогнула и  открыла было рот, но так ничего и  не сказала.

— Вон! — закричал профессор. —  Вон!

— Сеня, Сеня! — бросилась к нему Мария Викторовна. — Успокойся!

— Безобразие! — наконец-то выговорила Агнесса Ивановна.

— Зачем вы так, Иван?! — сказала  Мария Викторовна, пытаясь удержать мужа.

— А что вы сами к нему пристали? — вступилась за меня Катя.