Идентификации времени в работах Александра Бородянского

Катя уже не плакала и сидела, устремив неподвижный взгляд в землю. Наконец она повернулась ко мне. Было уже совсем темно. Свет уличного фонаря обвел темными кругами  ее глаза и спрятал в густой тени половину лица.

— Замерз? — спросила она.

— Да нет, ничего, — бодро ответил  я.

— Прости меня. Возьми... — Она начала стаскивать с плеч мою куртку, но я остановил ее.

— Не надо, мне не холодно, — сказал я. — Знаешь, пока мы сидели здесь, я  сосчитал, сколько ударов совершает человеческое сердце в течение всей жизни.

— Ну и сколько же? — равнодушно спросила Катя.

— Много. При пульсе семьдесят ударов в минуту и, если принять продолжительность  жизни в семьдесят лет, получается 2 575 440 000 ударов.

— Пульс не бывает постоянным, —  сказала Катя.  — Это же в  среднем.

— В среднем — много.

— Порядочно, — согласился я. — 4200 ударов в час, 100 800 — в сутки... Короче, миллионов по шестьсот мы с тобой уже отстучали...

— Что же мне делать теперь? —  спросила Катя.

— Не знаю, — ответил я.

— Я не могу идти домой, — сказала  Катя.

— Что же ты, так и будешь жить на этой лавке?

— Да, — согласилась Катя. —  Так и буду.

Я увидел профессора Кузнецова. В густой тени деревьев, словно надеясь, что его не заметят, он шел медленно и осторожно. Когда Семен Петрович остановился в двух шагах от нас, я встал. Катя осталась сидеть, сжавшись в комок, стараясь не смотреть на отца. Неловкость ситуации была очевидна. Семен Петрович снял с ее плеч куртку и накинул на них пальто, которое принес с собой. Куртку он вернул мне: «Спасибо». Потом присел на краешек скамейки и достал из кармана сигареты. Заметив, что я все еще стою, кивнул: «Садись, Иван». И, распечатав пачку «Явы», предложил мне сигарету. Мы закурили, но после первой же затяжки Семен Петрович отчаянно закашлялся и, скомкав сигарету, отбросив ее в сторону, проговорил извиняющимся тоном:

— Не получается. Я ведь не курил  никогда... Так, побаловаться решил...

Катя сидела неподвижно, втянув голову в плечи. Семен Петрович откашлялся в кулак и деликатно провел ладонью по ее волосам.

— Ничего, Катюша, — сказал он тихо. — Ничего. — Он привлек ее к  себе, и Катя уткнулась лицом ему  в грудь. — Гости разошлись. Надо идти домой.

— Я не могу, папа, — глухим голосом  произнесла Катя. — Не могу. Мне так  плохо... Если бы ты знал...

— Я понимаю, понимаю, — сказал Семен Петрович. — Видишь, какая  она — наша жизнь? Не знаешь, с  какого конца ударит... — Он вздохнул и добавил: — Все равно ведь никуда не спрячешься...

— Как мне быть теперь, папа? Как  быть?

— Ничего, все пройдет, Катюша... Пойдем домой... Поздно уже...

Они встали. Семен Петрович подал  мне руку и сказал:

— До свиданья, Иван. Мы пойдем теперь... Но ты не пропадай! Обязательно звони.

— Обязательно позвоню, — обещал я, отвечая на рукопожатие.

Семен Петрович дружески похлопал меня по плечу.

— Эх вы, молодые, зеленые! — отечески произнес он. — Ничего, перемелется  — мука будет.

— Конечно, будет, — согласился я.

Семен Петрович улыбнулся и потянул  Катю за рукав.

— Пойдем, Катюша.

Катя исподлобья взглянула на меня. Не знаю почему, но в тот момент я  вдруг ясно понял, что мы никогда  больше не увидимся с ней. Я понял  также, что и она думает об этом.

— До свиданья, Катя.

— До свиданья, Иван.

Я смотрел им вслед. До тех пор, пока их фигуры не растворились в темной глубине бульвара. Был двенадцатый  час ночи.

Сергей Степанович Воробьев нисколько  не удивился моему позднему визиту. Напротив. С укором в голосе он проговорил:

— А я уже думал, что ты не придешь. Что ж ты?

— Я не мог. Занят был, — ответил  я.

— Ладно... Ты как раз вовремя... —  сказал Воробьев.

Последовав за ним, я вошел в  знакомую комнату, и свет не скрытой  абажуром лампы ослепил меня после  темного коридора. Сергей Степанович мигом выключил ее и, пройдя к окну, отворил его настежь. Холодный свежий воздух, словно вода в пробоину тонущего корабля, потоком ворвался в комнату. Озадаченный происходящим, я хотел было спросить, что все это значит, но Воробьев, будто догадавшись, приложил палец к губам и поманил меня к окну. Я подошел.

— Смотри — ровно в полночь... Вон то окно — напротив, — шепотом  произнес он, указывая в сторону  противоположного дома.

Я взглянул на часы — до полуночи оставалось не более двух минут. Улица под  нами казалась бездонным ущельем. Редкие фонари плыли над мостовой. Где-то шумели моторами автомобили. Мне стало не по себе. Я почувствовал, как бешено забилось в груди сердце, и подумал, что сегодня оно перевыполнит свою норму ударов.

Но в то же мгновение, забыв обо  всем на свете, я увидел, как засветилось  окно напротив.

— Вот, смотри, — схватил меня за руку Сергей Степанович и, сейчас же бросив ее, припал животом к подоконнику.

Свет был неяркий, бледно-зеленый. Как в море на небольшой глубине  или в аквариуме. Мне даже почудилось, что сейчас откуда-нибудь сбоку, из-за стены, выплывут золотые рыбки с черными хвостами. Но рыбки не выплыли. Вместо них появилась женщина в голубом платье с гусиным пером в правой руке. Она показалась мне хрупкой и прекрасной, как фарфоровая статуэтка. Не спеша прошла она по комнате и присела к столу у окна, так что лицо ее теперь было обращено к нам. На столе лежали листы бумаги, и, обмакнув перо в невидимую чернильницу, она записала что-то «на одном из них. Потом, отставив руку с пером в сторону, женщина подняла лицо и задумалась. Ее волосы рассыпались по плечам, и, хотя увидеть ее глаза на таком расстоянии казалось невозможным, мне почудилось, что они направлены прямо на нас.

— Какая красивая! — непроизвольно  вырвалось у меня.

— Инопланетянка, — лаконично и  уверенно пояснил Сергей Степанович.

— Как — инопланетянка? — удивился я.

— Ну, как, как? Как бывает? Очень  просто.

— Что же она здесь делает? —  настаивал я.

— Ничего не делает, — проговорил Воробьев, не отрывая глаз от незнакомки, и продолжал: — Их корабль потерпел крушение. Все члены экипажа погибли. Только она спаслась. Приняв образ земной женщины, она загипнотизировала начальника паспортного стола и, получив московскую прописку, поселилась в этой квартире. Каждый вечер, ровно в полночь, пытается выйти на связь со своими, чтобы они прилетели и увезли ее отсюда к чертовой бабушке. Да, видать, что-то у них там не срабатывает.

Я, прямо скажем, сильно усомнился  в версии Сергея Степановича. Но он изложил ее столь решительным  тоном, что я не отважился ему  возражать. Правда, я все же обронил  неуверенную фразу:

— Кажется, рассказ такой был. Фантастический... Но на это Сергей Степанович ответил:

— Жизнь неизмеримо мудрее и неожиданней  любой фантастики! — И он хотел  еще что-то добавить, но тут его  прервал хриплый голос из соседнего окна:

— Чего ты там плетешь, Степанович?! Какая инопланетянка?! Начальника паспортного стола загипнотизировала!!! Поди загипнотизируй, его! Тебя так загипнотизирует! Трехнутая она — вот кто! Ино-о-опланетянка!!! Смех!

Воробьев даже опешил на мгновение, а потом закричал: — Синицын? Ты? Ты чего? Ты куда смотришь?!

— Туда же, куда и ты, — рассудительно  ответил Синицын. — Я уже с  полгода это оконце караулю. Все  жду — может, она свет позабудет  выключить, когда раздеваться начнет. Баба уж больно хороша!

— Как не стыдно! — вдруг заверещал  тонкий женский голосок из окна справа. — Как не стыдно такое говорить! Как вас земля только носит! У  женщины несчастье: несколько лет назад погиб любимый человек — полярный летчик, — спасая пропавшую экспедицию, пожертвовал собой ради других. У нее осталось подвенечное платье, которое она надевает каждую полночь и пишет ему письма... А вы такое говорите!

— Вот те на! — воскликнул Сергей Степанович и высунулся так, что  чуть не вывалился из окна.

Но в ответ откуда-то уже совсем издалека мужской голос решительно объявил, что все это чепуха, что  женщина поэтесса и пишет в  полночь гусиным пером для  вдохновения.

— Это Белла Ахмадулина! — безапелляционно  заявили откуда-то снизу.

— Здрасте, я ваша тетя! — возмутились  наверху. — Ахмадулина совсем в другом районе живет. У нее семикомнатная  квартира и дача в Крыму.

— А вы-то откуда знаете? — не отступался нижний.

— От верблюда, — заявил верхний, и  там послышался смех, видимо, домочадцев, которым пришелся по душе удачный  ответ их сожителя.

— Что, в одной клетке с ним  сидели? — не растерялся его оппонент, и настала очередь нижнего этажа рукоплескать остроумию своего представителя.

Я посмотрел на Сергея Степановича. Он стоял, в задумчивости облокотившись  на подоконник, прислушиваясь к голосам  соседей. Мне показалось, что он обескуражен  их полемикой, и, пытаясь приободрить  его, я сказал:

— Вообще-то она очень похожа на инопланетянку...

— Несомненно, — спокойно произнес Воробьев. — А они дураки! Ничего не понимают.

Женщина в голубом сидела в той  же позе и была, конечно, так прекрасна, что просто захватывало дух.

Потом я шел домой. Общественный транспорт уже не работал, а на такси у меня не было денег. Я шел, насвистывая от скуки какую-то дурацкую мелодию, и смотрел по сторонам. И  видел темные силуэты деревьев с  голыми изломанными ветвями, блестящий  асфальт, в котором отражались уличные  фонари, дома, громоздившиеся вокруг, как  египетские пирамиды. Над всем этим было небо. Ветер, родившийся утром над Ледовитым океаном, промчался над Швецией и Норвегией, миновал Ленинград, завернул по пути в Вологду, заставив ее жителей понахлобучивать на головы шапки и к вечеру объявился в Москве. Он прогнал с ее небосвода тучи, весь день висевшие над городом, и сам скончался от этого последнего усилия. Над Москвой засветились звезды.

Я их видел собственными глазами. Яркие  белые точки, они рассыпались  в черной бездне, как будто кто-то неосторожно порвал нить с бусами. Теперь их уже не собрать, не нанизать на крепкую суровую нить, не надеть на шею любимой девушке.

Так и будут они вечно висеть над моей головой. Каждая из них как  одинокий глаз тайфуна в штормовом  океане. Мне стало грустно. Я вдруг  представил себя стариком. Этаким согбенным седым стариканом с мутным слезящимся взглядом. Я сижу в зимнем лесу, опершись подбородком о шершавую ручку древней клюки, и снег лохматыми мокрыми хлопьями падает мне на лысину. Кругом темно и безлюдно. Я вспоминаю все, что было и собственная жизнь кажется мне хрустом сломанной ветки. Я вспоминаю сегодняшний вечер, и девушку по имени Катя, и ее отца — не помню, как звали, — и интересную даму, и мужчину, что жаловался на сына, который, пьет концентрированное молоко неразбавленным. Их всех давно нет в живых: ни дамы, ни мужчины. Нет Воробьева, нет Синицына... И женщина в голубом давно перестала выходить на связь с инопланетной цивилизацией. И мамы нет... И отца... Остались звезды. И осталась еще дурацкая мелодия, которую я насвистывал в тот далекий осенний вечер. Они все те же. И звезды и мелодия. Звезды — там, наверху, а мелодия?.. Вот она.

И старик, задрав голову и обратив  иссохшее лицо к небу, засвистел  что-то ужасно легкомысленное и до боли знакомое.

 

 

 

 

Идейно-тематический анализ

 

Тема – Безрассудная молодость.

Идея – Нежелание соответствовать стандартам.

 

Композиционный  анализ

 

Экспозиция – Корреспондент берет интервью у старика, которому в начале, как бы нечего сказать, но потом история начинается с повествования от главного лица, от старика, его воспоминания.

 

Завязка – Развод родителей Ивана, его неприятие и отторжение моральных правил действительности.

 

Развитие действия – Иван, не поступив в институт,  устраивается на работу, по протекции матери, курьером в редакцию. В свой первый рабочий день он отвозит рукопись профессору Кузнецову и знакомится с его дочерью Катей. Смешной, раскрепощенный шутник Иван понравился девушке. Они начинают общаться. Но постоянный стеб Ивана, его несерьезность, вранье, выдумки, нелепые выходки доканывают не только профессора, но и саму Катю.

 

Кульминация и  развязка – На празднике в квартире Кузнецовых Катя и Иван как бы меняются ролями, он примерный парень, а она дивиантный представитель современной молодежи.                                 

 

Финал - Иван, в конец завравшись, остается на обочине. Ему нечего делать, у него нет цели, нет стремлений. Вся его жизнь – сплошная фантазия.