Миметический принцип в искусстве реализма 19 века: опыт интерпретации

Эти проникновенные и весь точные слова написаны и сказаны Галиной Чурак, заведующей отделом живописи второй половины 19-го до начала 20-го века Третьяковской галереи. Они весь точно отражают впечатление об этом произведении искусства. Также его можно охарактеризовать, самостоятельно обратившись к Приложению № 1 и проанализировать собственное впечатление о данном объекте искусства.

Собственно, что бы верно оценить некое произведение, очень важно знать его историю создания, дабы приблизить собственное и личное пространство к некому предмету которые, казалось бы, совершенно отдельно от той жизни, в которой существуем. И тем неменее больше знаний позволяет раскрыть или приблизиться к сущности изучаемого предмета.

Возникший интерес Сурикова к теме старообрядчества, которая и впоследствии его вдохновит на создание своего шедевра, связывают с его сибирским детством. В Сибири, где было много старообрядцев, широкое распространение получили рукописные «жития» мучеников старообрядческого движения, включая «Повесть о боярыне Морозовой». С т. н. пространной редакцией этого документа будущего художника познакомила его крёстная О. М. Дурандина.

Согласно тексту «Повести», 17/18 ноября 1671 года (то есть 7180 года от сотворения мира) знаменитые сёстры - «расколоучительницы» Феодосия Морозова и Евдокия Урусова, содержавшиеся «в людских хоромах в подклете» московских палат Морозовых, были отправлены в Чудов монастырь. Когда сани поравнялись с монастырём, боярыня с цепью на вые (шее) сложила длань в двуперстие и «высоце вознося, крестом ся часто ограждше, чепию же такожде часто звяцаше». Именно этот эпизод и изображён на холсте.

Суриков вспоминал, что ключ к образу главной героини дала увиденная однажды ворона с чёрным крылом, которая билась о снег. Образ боярыни срисован со старообрядки, которую художник встретил у Рогожского кладбища. Портретный этюд был написан всего за два часа. До этого художник долго не мог найти подходящее лицо — бескровное, фанатичное, соответствующее знаменитому описанию Аввакума: «Персты рук твоих тонкостны, очи твои молниеносны, и кидаешься ты на врагов аки лев». Юродивый срисован с московского бедняка, который торговал огурцами, сидя на снегу. Всего сохранилось более сотни подготовительных этюдов к картине, в основном портретных. Художник прикреплял зарисовки к картине кнопками, от которых остались отверстия, раскрытые при реставрации.

При работе над картиной художник подолгу наблюдал за оттенками снега, которых на полотне насчитывают десятки; неслучайно современники называли его работы «цветовыми симфониями». «Делая этюды, Суриков ставил свои модели прямо на снег, непосредственно в натуре наблюдая цветовые рефлексы на одеждах и лицах, изучая, как холодный зимний воздух воздействует на цвет кожи, вызывая на её поверхности особенно живые краски». К примеру, бледность лица Морозовой искусно оттеняет чёрная бархатная шуба.

В истории искусства бытует предание, что первоначально Суриков начал писать «Боярыню Морозову» на холсте меньшего размера, но почувствовав, что не в состоянии вместить на него всех задуманных персонажей, сделал снизу надшивку, где изобразил расстояние от края картины до розвальней, и только после этого сани визуально «поехали», то есть стало ясно, «как тяжело этим саням пробиваться, пробираться сквозь толпу». Реставраторами и музейными сотрудниками легенда о надшивке холста не подтверждается. По другой версии, статичность полотна исчезла и появилось ощущение движения после того, как художник догадался нарисовать рядом с розвальнями бегущего мальчика.

Фигура боярыни на скользящих розвальнях — единый композиционный центр, вокруг которого группируются представители уличной толпы, по-разному реагирующие на её фанатичную готовность идти за своими убеждениями до конца. У кого-то фанатизм женщины вызывает глумление или иронию, но большинство взирает на неё с сочувствием. Высоко поднятая в символическом жесте рука — как прощание со старой Русью, к которой принадлежат эти люди. Согласно одной из трактовок, под воздействием примера боярыни «совершается душевное преобразование этих людей… закаляется в них воля… восстают неведомые душевные силы».

В колорите русской зимы глаз художника впервые обнаружил неисчерпаемое богатство. Суриков сообщает объединяющую живописность всей картине. Все ее части, все детали оказываются связанными единым дыханием морозного московского дня. Одежды, богатые и убогие, темные и яркие, здесь выступают как заглушенный басовый аккомпанемент к высоко звучащему колориту лиц и рук. Эти одежды образуют общую темную массу, сложную тональность которой определяют немногие локальные пятна синего, красного и желтого цветов.

На передвижной выставке картина вызвала разноречивые оценки. Хотя, в отличие от «Утра стрелецкой казни», в новом произведении Сурикова наличествовал ясный композиционный центр, эту картину так же предосудительно сравнивали с варварски пёстрым персидским ковром. Однако маститый критик В. В. Стасов перед полотном расчувствовался и потом написал такие строки:

«Суриков создал теперь такую картину, которая, по-моему, есть первая из всех наших картин на сюжеты русской истории. Выше и дальше этой картины и наше искусство, то которое берет задачей изображение старой русской истории, не ходило еще».

В своём очерке по поводу картины В. М. Гаршин предался размышлениям, почему в гнилой землянке предпочла закончить свою жизнь «вельможная жена, владетельница 8000 душ крестьян и имения, оцениваемого на наши деньги в несколько миллионов». Отвергнув разговоры академистов о «неправильностях в положении рук» и огрехах рисунка, Гаршин расценил «Боярыню Морозову» как бесспорный художественный триумф реалистической манеры Сурикова:

«Изможденное долгим постом, «метаниями» и душевными волнениями последних дней лицо, глубоко страстное, отдавшееся одной бесценной мечте, носится перед глазами зрителя, когда он уже давно отошел от картины. <…> Грубые московские люди, в шубах, телогреях, торлопах, неуклюжих сапогах и шапках, стоят перед вами как живые. Такого изображения нашей старой, допетровской толпы в русской школе еще не было. Кажется, вы стоите среди этих людей и чувствуете их дыхание».

Прогрессивная общественность вольно или невольно сравнивала несгибаемую фанатичку допетровской Руси со Стенькой Разиным и с героями своего времени — народниками и народовольцами. Например, В. Г. Короленко, сам прошедший ссылку за народнические убеждения, спорил с теми, кто видел в «Боярыне Морозове» гимн средневековому фанатизму:

«Она так бесстрашно идет на лютую муку и этим будит в нас сочувствие к подвигу. Это было созвучно времени. Есть нечто великое в человеке, идущем сознательно на гибель за то, что она считает истиной. Такие примеры пробуждают в нас веру в человеческую природу, подымают душу».

Высокого мнения придерживались о художественных достоинствах исторических полотен Сурикова деятели «Мира искусства». Им импонировал его отход от академических композиционных решений и импрессионистическое многоголосье красочных фактур. А. Н. Бенуа видит своеобразное достоинство «Боярыни Морозовой» и в скученности персонажей, и в отсутствии перспективной глубины, которые, с его точки зрения, призваны подчеркнуть «типичную и в данном случае символичную тесноту московских улиц, несколько провинциальный характер всей сцены». Он вслед за хулителями-академистами сравнивает суриковское многоголосье с ковром, но не видит в этом ничего предосудительного:

«Действительно это удивительное по своей гармонии пестрых и ярких красок произведение достойно назваться прекрасным ковром уже по самому своему тону, уже по самой своей красочной музыке, переносящей в древнюю, еще самобытно-прекрасную Русь».

При таких многочисленных и высоких оценках действительно важно обратиться к тому, как данную картину оценили бы древнегреческие философы – Платон и Аристотель. Показатель миметического принципа был, затронут о некоторых критиков, например критика А. Н. Бенуа, сравнивая с тем временем и пространством исполненными в картине.

Мнения по поводу принципа подражания в искусстве, как было замечено ранее, разняться у Платона и Аристотеля.

Платон отдавал невысокое место изобразительному искусству в своей философии, в виду непосредственного копирования природы, при том, что данное копирование происходило через сознание художника, что уже своего рода может называться интерпретацией интерпретации. Копирований внешней стороны вещей. Природа, по мнению Платона, занимала глобальное место в жизни человека, природа это циклы, космос это идеальный божественный порядок, которому необходимо следовать полюсу, так и конкретному человеку в его конкретных проявлениях.

У Платона встречается и старое обрядовое значение термина, но постепенно под влиянием Сократа он начинает применять его по отношению к скульптуре, живописи и поэзии; сначала ограниченно, но в конечном счете расширяет его рамки до всех трех искусств полностью. И как следствие считает живопись не лучшим из «подражательных» искусств.

При этом мимесис становится у Платона актом пассивного созданием видимости вещей. С его точки зрения, подражание — это не тот путь, который ведет к истине.

В рассмотрении картины Сурикова «Боярыня Морозова» следует обратиться не только к вопросу о самой возможности художественного воспроизведения конкретного события в конкретной эпохе, но к специфике и явления на зрителя художественного образа. Хотя данный аспект, возможности самой картины как целостного произведения, у Платона выглядит однозначным. Суриков мало того что воспроизводит через собственное понимание данного эйдоса фрагмент природа, уменьшая и размывая его значимость, автор же прибегает к тому что изображает не свойственное время его жизни, и возможно время года, также то которого Суриков воспроизвёл в собственном разумении, а не запечатлев точно скопированный сюжет. Нет, конечно же, картина это полностью описанное состояние самого художника, перенесённое на холст.

Обращаясь к сюжету, Платон, вероятно, оценил саму благородную мысль, заложенную в произведении. Но в идеале Платон пожелал бы, что бы это была постановка, способная постичь глубину события, или лучше музыкальное описание, которое могло бы передать искру чувств данного сюжета.

Вероятно, Планом нашёл бы в данной произведение, некое смещение необходимости и привычки быть человеком в своём человеческом мире, тем самым в противоположность и столкновение, обналичить сущность истинного и верного благородства, направленного на гармонию и созидание разумного в мире, не обращаясь к вымышленным авторитетам.

Не смотря на то что, Платон и Аристотель жили в одно время, но как Великие мыслители, мнения о мимесисе у них различаются. Сам Аристотель бы иначе взглянул бы на данную картину.

Аристотель трансформировал платоновскую теорию, утверждая, что, подражая вещам, искусство может представить их более красивыми или отвратительными, чем они есть, что оно может ограничиваться их общими, типичными, необходимыми свойствами, то есть человеческое сознание способно с помощью своего разума выделить те необходимые моменты способные приблизить к основной идее предмета, с которого начиналось создание мимесиса. Тем самым приблизиться к истине.

Аристотель говорил, что поэт, как и художник, или «должен изображать вещи так, как они были или есть, или как о них говорят и думают, или какими они должны быть». Аристотель не ставил тем самым человеческую суть над природой, он считал что человек, обладающей достаточным разумом, является прямым продолжением самой идее заложенной в мире. Тем самым Суриков должным образом изобразил то, что сам считал нужным, и то, какое впечатление человек испытывает, смотря на картину, и уровень этого впечатления говорит о том, как близко Суриков приблизился к идее изображённого сюжета.

Также само художественное искусство Аристотель ставит наравне с другими благородными проявлениями созидательной деятельности человека. Вообще мимесис по Аристотелю это подражание не плоскости взятой конкретной природы, это вчуствование в суть ритмов диссонирующих в человека, когда сам автор сливается сознанием в наслаждении окружающего мира. Поэтому вспоминаются основные аспекты касательно подражания, это всегда было свойственно человеку в его врожденном любопытстве, а значит и естественно для него, а также доставляет созерцателю некоторое высокого рода удовольствие, что в основе своей имеет позитивное начало.

Обращаясь к картине Сурикова, в виду неоднозначности художественного образа, Аристотель мог посчитать это как минус данного творения. Прямое изображение идей, с желанием быть ближе к идеалу, венец созидания по Аристотелю. Но это не объективная сторона взгляда философа.

Но другая стороны, внутренняя «Боярыни Морозовой» по Аристотелю, говорит о том, что у персонажей изображенного действа характеры каждого действующего лица имеют быть четыре составляющие, признанные Аристотелем в подражании: благородство; характеры должны друг другу подходить; правдоподобность; последовательность, что и повествует о гармонии и сочувствия действующим лицам в картине.

Всё это приводит к тому, что высокий сюжет, сложность трактовки, отзываются в наблюдателе резонансом, тем самый как бы сливаясь с произведением, очищаясь от поверхностности, наполняя себя высокими идеями о высшем, природе и истинном благородстве, всегда восходящем в непростой среде человеческой жизни.

Заключение.

«Боярыня Морозова» глубоко и ярко национальна и по содержанию, и по созданию художником образам, и по раскрытым здесь характерам, и по своему живописному решению, по самой «музыки» цвета. Это произведение, которое могло возникнуть только на русской почве, особенно близкое понятное именно русскому человеку.

И вместе с тем неоспоримо общечеловеческое, мировое значение «Боярыни Морозовой». Заключённое в ней трагедийное, героическое начало, её живописная гармония волнует любое сердце, чуткое к искусству.

Развитие искусства в целом - процесс поступательный, процесс непрерывного обогащения в связи с открытиями в сфере познания жизни, с изменениями в обществе и, прежде всего с успехами революционного движения.

Основная заслуга критического реализма состояла в объяснении жизни, в раскрытии трагического положения народных масс. Именно так рассматривали этот вопрос Белинский и Чернышевский. Революционный романтизм развивал действенную, преобразующую сторону искусства, введя в литературу героя-бунтаря.