Политические взгляды Ивана Грозного

Образ могучего повелителя, нарисованный в царском  послании, не раз вводил в заблуждение  историков. Но факты ставят под сомнение достоверность этого образа.

Грозный жаждал всевластия, но отнюдь не располагал им. Он слишком живо чувствовал зависимость  от своих могущественных вассалов. «Царские речи» по поводу боярского  мятежа, известные нам по летописным припискам, не оставляют сомнений на этот счет. Страх перед боярской жестокостью, удручающее сознание своей  ненадобности боярам — вот что  скрывалось за его высокомерным третированием  холопов-бояр.

Царь не желал  обнаружить слабость перед Курбским, но в послании к нему не смог скрыть своих страхов. Тем ли бояре душу за нас полагают, писал Грозный, что  всегда жаждут отправить нас на тот  свет? Нынешние изменники, продолжал  он, нарушив клятву на кресте, отвергли данного им Богом и родившегося  на царство царя и, сколько могли  сделать зла, сделали — словом, делом и тайным умыслом.

Известную откровенность  в выражении своих тревог и  сомнений царь Иван допускал не часто, и главным образом в исторических повествованиях о прошлом. Когда  же дело касалось настоящего, он не желал  дать противникам повода для торжества.

Так, Грозный  не хотел признать, что его раздор с Боярской думой углубляется.

Среди бояр наших, писал он Курбскому, нет несогласных  с нами, кроме только ваших друзей и советников, которые и теперь, подобно бесам, работают под покровом ночи над осуществлением своих коварных замыслов. Нетрудно догадаться, в кого направлены были царские стрелы. Курбского  и его друзей царь считал приверженцами  Старицких и участниками их заговора. Теперь он недвусмысленно грозил им всем расправой.

От современности  царь обращал взоры к прошлому, и тут он не скупился на примеры, иллюстрировавшие боярскую измену. Если в приписках к Царственной  книге Грозный пытался скомпрометировать  Сильвестра и Адашева как косвенных  пособников Старицких, то в своем  письме Курбскому он одним росчерком  пера превратил этих лиц в главарей заговора против династии. Изменники-бояре, писал Иван, «восташа яко пияни с попом Селивестром и с начальником вашим с Олексеем» (Адашевым), ради того чтобы погубить наследника царевича Дмитрия и передать трон князю Владимиру.

Вся аргументация послания Грозного сводилась к тезису о великой боярской измене.

Боярам, писал  Грозный, вместо государственной власти потребно самовольство; а там, где  царю не повинуются подданные, никогда  не прекращаются междоусобные брани; если не казнить преступников, тогда все  царства распадутся от беспорядка и  междоусобных браней. Боярскому своеволию  царь пытался противопоставить неограниченное своеволие монарха, власть которого утверждена Богом.

На разные лады Грозный повторял мысль о том, что за «непокорство» и измену бояре достойны гонений. Он искал  и находил множество доводов  в пользу репрессий против знати. Его писания прокладывали путь опричнине.

Царь не жалел  бранных эпитетов по адресу Курбского  и всего его рода. Беглый боярин, по словам Ивана, писал свои изветы «злобесным собацким умышлением»,

«подобно псу  лая или яд ехидны отрыгая». Между прочим, Курбский грозил Ивану тем, что не явит больше ему своего лица до дня Страшного Суда.

Эпистолия царя дошла до Курбского после того, как он переехал в Литву и получил от короля богатые имения. К тому времени его интерес к словесной перепалке с Грозным стал ослабевать. Беглый боярин составил краткую «досадительную» отписку царю, но так и не отправил ее. Отныне его спор с Иваном могло решить лишь оружие. Интриги против «Божьей земли», покинутого отечества занимали теперь все внимание эмигранта.

 В ряде случаев очень полезный комментарий к этим высказываниям дают политические экскурсы в таком выдающемся памятнике русской исторической мысли, как «Степенная книга» («Книга степенна царского родословия, иже в Рустей земли в благочестии просиявших богоутвержденных скипетродержателей»). Памятник этот представляет собой изложение событий русской истории, но не в обычной для русской летописной традиции форме погодного изложения, а как ряд последовательно помещенных биографий правивших Русской землей государей. В каждом из очерков — «степеней» — помещена биография государя, которую сопровождают сочинения о митрополитах и святых, живших в годы его правления. Памятник был создан в первой половине 60-х годов XVI века рядом известных книжников под руководством многолетнего духовника царя протопопа Благовещенского собора Андрея, принявшего в 1562 году монашество под именем Афанасия. Изложение строилось на материале сложившихся в более ранние десятилетия летописных сводов (прежде всего Никоновской летописи) и житий святых, но тексты подвергались идейной и стилистической обработке; в них неоднократно вносились отсутствовавшие в источниках «Степенной книги» характеристики отдельных правителей, событий и периодов русской истории.

Уже сам замысел создания в начале 60-х годов памятника, в котором должна была быть выявлена и показана роль правителей в развитии Русского государства, вряд ли мог исходить от кого-либо иного кроме Ивана IV. О близости политических взглядов царя и идей, положенных в основу исторической концепции «Степенной книги», лучше  всего говорит включение значительных фрагментов из этого источника в  состав «Лицевого свода» — выполненного по заказу царя иллюстрированного изложения  всемирной, а затем и древнерусской  истории.

Перейдем к изложению  политических взглядов Ивана IV. 
Источник своей власти царь видел в воле Бога, вручившего ему эту власть, и в «благословении» прародителей — своих предков, от которых он эту власть унаследовал. 
Таким образом, власть была получена царем не от подданных, и царь Иван IV неоднократно и энергично подчеркивал, что не должен ни с кем делиться этой властью: «Российское самодержавство изначала сами владеют своими государствы, а не бояре и вельможи». Напоминая о том, что царь именуется самодержцем, Иван IV восклицал: «Како наречется самодержцем, аще не сам строит». Поскольку вся полнота власти в государстве должна принадлежать царю, то он и несет ответ за то, что его «несмотрением погрешитца». Однако это была ответственность не перед подданными, а перед Богом. Что касается подданных, то, по убеждению царя, никакие его действия не могут быть предметом разбирательства между ним и подданными: «Доселе русские владетели не истязуемы были ни от кого, но вольны были подвластных своих жаловати и казнити, а не судилися с ними ни перед кем». В соответствии с установившейся к тому времени традицией своей важнейшей обязанностью царь считал не только установление порядка в обществе, но и спасение душ своих подданных: «Тщу же ся с усердием люди на истинну и на свет наставити, да познают единого истинного Бога в Троице славимаго». 
Таким образом, в представлении Ивана IV власть русского государя выступает как наследственная, всеобъемлющая и никому не подконтрольная (кроме Бога). 
В рамках такой модели власти возможен лишь один тип отношений между правителем и подданными. Во времена молодости Ивана IV его наставник внушал ему, что Христос (царь Небесный) не стыдился называть своих «верных» братьями, а не рабами, но к началу 60-х годов XVI века эти советы царем были прочно забыты. Подданные для Ивана IV это прежде всего «рабы». Очевидно, именно такой смысл со временем стал вкладывать монарх в термин «холопы», использовавшийся для обозначения отношений военных вассалов (ныне подданных) к своему правителю. От «рабов» требуется лишь одно — беспрекословное выполнение направляющихся к ним сверху повелений: подобает «царю содержати царство и владети, рабом же рабская содержати повеления», «ига работнаго не отметаяся».

На страницах Первого  послания Курбскому такая модель организации общества выступает  не только как идеальная, но, по существу, как единственно возможная. Как  противоположность самодержавному государству с абсолютной единоличной  властью правителя в его рассуждениях выступают «самовольство» или «самовластная  жизнь в самовольстве». Важнейший  внешний признак такого состояния  — правление многих. По убеждению  царя, такое правление не может  привести ни к чему хорошему: «аще не под единою властию будут, аще и крепки, аще и храбри, аще и разумни, но обаче женскому безумию подобны будут». Расхождения между мыслями и желаниями этих многих правителей неизбежно приведут «к межоусобным браням» и ослаблению государства, которое погибнет, будучи не в состоянии дать отпор своим врагам.

Как на пример, доказывающий его правоту, царь указывал на «боярское  правление» в России в годы его  малолетства. Бояре «правити же мнящеся и строити и вместо сего неправды и нестроения многая устроиша». «Аще царю не повинуются подовластные и никогда же от межоусобных браней престанут», «вся царствия нестроении и межоусобными браньми растлятся». Если подданные не хотят гибели государства и наступления анархии, они должны подчиняться своему правителю и беспрекословно следовать его приказаниям.

Ряд ясных высказываний царя не оставляет сомнений, что требования покорности адресовались монархом не только к его светским подданным, но и к духовенству. «Святитель»  — духовный иерарх — обладает большой  властью, но власть эта иная по природе, чем царская власть, и духовенство  не должно вмешиваться в мирские  дела («людскаго же строения ничто же творити»). Государство, в котором носитель духовной власти претендует и на светскую власть, также ждет гибель («Нигде бо обрящеши, еже не разоритися царству еже от попов владому»).

Требуя от подданных абсолютной покорности, царь основывался не только на рациональных аргументах от политики. Не меньшее значение имели и доводы иного порядка. Требуя от подданных  покорности, царь апеллировал к авторитету Священного Писания, цитируя слова  апостола Павла: «Всяка душа владыкам превладеющим да повинуется, никоея же бо владычества, иже не от Бога учиненна суть, тем же противляйся власти, Божию повелению противится». Апостол предлагает повиноваться всякой власти, даже захваченной с помощью насилия («кровми и браньми»), тем более следует подчиняться власти наследственного государя. «Противляйся власти, — пишет царь, — Богу противится, аще убо кто Богу противится — сей отступник именуется, еже убо горчайшее согрешение». Таким образом, выступление против правителя оказывалось выступлением против Бога, тягчайшим преступлением против веры.

Это представление, занимающее крайне важное место в системе  взглядов Ивана IV, на страницах послания обосновывается и несколько иным образом. Существующий в России государственный  строй — «самодержавство», по убеждению царя, установлен самим Богом: так, о боярах, знати он говорил, что «Божиим изволением деду нашему, великому государю Бог их поручил в работу». Бог избрал и Ивана IV, чтобы он правил Россией.

Что же сказать о тех, кто  не желает принять «Богом им данного  и рождьшагося у них на царстве царя»? Это люди, которые решились противодействовать ясно выраженной воле Бога.

Ивану IV были, несомненно, известны границы, которые устанавливала  для власти императора византийская традиция, перенесенная затем на древнерусскую  почву: подданные могли отказать в повиновении правителю, посягающему  на чистоту православного учения. Не случайно поэтому, что вплоть до самого конца своего правления царь постоянно демонстративно подчеркивал  свою верность православию. Не случайно, конечно, и то, что в то самое  время, когда в своем послании Курбскому царь гордо утверждал, что его забота о вере и церкви «всем видимо есть иноплеменным», в  «Степенную книгу» был включен пространный  текст, прославивший верность потомков Владимира православию. Противопоставляя потомков Владимира потомкам Константина  Великого, составители «Степенной книги» писали: «И даже и до ныне во всех Руских самодержец не бысть нихто же в них, иже бы не благочестив был, и нихто же от них никогда же ни мало не усомнися, ни смутися, ни соблазнися о истинном законе християнском... и вси единодушно богодарованную им Рускую землю от всяких ересей крепко соблюдаху».

Безукоризненное благочестие  русских государей не только лишало какого-либо оправдания всякое сопротивление  их власти, но и давало новые основания  для того, чтобы требовать от подданных  покорности и усердной службы.

К 60-м годам XVI века представление  о России как своего рода оазисе православия, окруженном со всех сторон чуждым и враждебным миром, уже прочно укоренилось в сознании русского общества. Ощущение острого противостояния своей страны и внешнего мира получило новую пищу с распространением Реформации на землях государств — западных соседей  России — Великого княжества Литовского, Ливонии, Швеции. Наиболее ярким, бросавшимся  в глаза внешним наблюдателям признаком, отличавшим носителей новых  христианских учений, было их иконоборчество — уничтожение икон и других памятников сакрального искусства. На древнерусское  общество, воспитанное в многовековой православной традиции почитания икон, выстраданной в борьбе с иконоборцами на почве Византии, все это производило  сильнейшее отрицательное впечатление. Стоит вспомнить, с каким негодованием писал о ливонских «икономахах» на страницах «Истории о великом князе Московском» князь Андрей Михайлович Курбский. Если ранее на людей, живших в этих странах, смотрели как на христиан, хотя и худших, чем православные, то теперь стало складываться представление, что эти страны вообще отпали от христианского мира. «В тех странах, — писал Иван IV в Первом послании Курбскому, имея в виду Великое княжество Литовское и Ливонию, — несть христиан, разве малейших служителей церковных и сокровенных (то есть тайно исповедующих православную веру. — Б.Ф.) раб Господних».

В этих условиях возрастала роль царя и православного Российского  государства в распространении  и утверждении в мире единственной истинной веры — православия. Иван IV рассматривал себя как преемника  Константина Великого в осуществлении  этой миссии. В начале Первого послания Курбскому он выражал убеждение, что теперь в его руках находится  «победоносная хоругвь — крест  честной», врученный некогда «первому во благочестии царю Константину», а его войсками незримо предводительствует сам архангел Михаил. Что же сказать о тех, кто своим «злобесным претыканием» препятствует царю в осуществлении его священной миссии? «Тако хотисте утвержати православие?» — обращается Иван к подобным людям. Царь, пишет он, должен казнить воров и разбойников, но «злейша сих лукавые умышления». 
 
Так весь набор использованных царем аргументов приводил к выводу о том, что по отношению к людям, мешающим ему выполнять свои обязанности перед Богом, оправдано применение любых мер, в том числе самых жестоких.