Реформы Петра I и их значение

Шведы пошли дальше и спровоцировали войну с Россией 1741-1742 гг. под предлогом, который Бейн счел "в высшей степени фривольным", хотя точнее его следовало бы назвать фарисейским: одной из целей войны провозглашалось стремление "избавить достославную российскую нацию... от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании".Как будто иноземцы могли исчезнуть в случае утраты Прибалтики [8].

Впоследствии Шетарди хвастливо приписывал себе основную роль в перевороте, приведшем Елизавету Петровну на престол. На самом деле в ночь с 25 на 26 ноября 1742 г., когда это произошло, дипломат мирно почивал в своих апартаментах. Вместо испрашиваемых у него 15 тыс. талеров он выдал царевне всего 2 тыс. [9], и той пришлось заложить драгоценности. В последний момент перед тем, как покинуть дворец, Елизавета обшарила шкатулки и нашла еще 300 червонцев.

Все прошло легко: Едизавета во главе гренадерской роты Преображенского полка (308 солдат и ни одного офицера) появилась перед Зимним. Выйдя из кареты, царевна завязла в глубоком снегу, молодцы-гренадеры подхватили ее на руки и внесли во дворец. Внутренняя стража тут же перешла на ее сторону. Брауншвейгское семейство было застигнуто в постелях и взято под охрану.

На поверхностный взгляд переворот отдавал чем-то опереточным. На самом деле он имел глубокий смысл: устранялась чуждая стране и глубоко равнодушная к ее нуждам браунщвейгская фамилия, престол заняла женщина, с которой россияне связывали большие надежды. Отсюда - поддержка со стороны всех слоев общества.

Генерал П.П. Ласси разгромил шведскую армию под Вилманстрандом, заставил капитулировать Гельсингфорс и проник глубоко в глубь Финляндии. В этих условиях Шетарди стал уговаривать Елизавету, уже императрицу, пойти на территориальные уступки разгромленным шведам. Таковы были инструкции, полученные им из Парижа. Дипломату пришлось изворачиваться: шведы-де воевали исключительно из желания видеть Елизавету на престоле и заслуживают за то награды, да и гордость Франции пострадает, если советами ее посла пренебрегут [10]. Его домогательства были отвергнуты. По Абосскому миру 1743 г. к России отошли города Вилманстранд, Фридрихсгам и Нейшлот. Границу несколько отодвинули от Петербурга. Отношения с Францией обострились до такой степени, что в течение нескольких лет обе страны не поддерживали официальных связей.

Стремительное возрастание могущества Пруссии, военный талант короля Фридриха II и необыкновенная наглость его политических приемов побудили прежних антагонистов объединиться против него. Возник немыслимый ранее союз Австрии, Франции и России, коалиция поневоле, каждый участник которой тянул воз в свою сторону вполне в духе крыловской басни о лебеде, раке и щуке. Посол Л.О. Бретейль получил из Парижа инструкции, которые говорят сами за себя: "Нужно опасаться в равной мере последствий слишком большого влияния или слишком большого успеха русских в этой войне". Ему предписывалось, "если позволят обстоятельства... остановить даже успехи ее (России. - В.В.) армии"[11]. Французы терпели поражение за поражением на поле боя, но упорно продолжали считать российское войско "вспомогательной силой, не заслуживающей лавров в виде территориальных приобретений" [12].

Напряженные отношения сложились и с Веной: австрийское командование настаивало на том, чтобы российская армия сражалась прежде всего ради возращения Габсбургам отторгнутой у них Фридрихом Силезии, российские генералы предпочитали вести операции в Восточной Пруссии. В Вене все же соглашались на передачу этой провинции России, что и было зафиксировано в договоре от 1 марта 1761 г., но, что характерно, не в основном его тексте, а в приложенной декларации, с которой французского короля не ознакомили, боясь, что он покинет коалицию [13]. Петр III, взойдя на престол, одним росчерком пера свел к нулю итоги пяти кровопролитных кампаний.

Было бы глубоким заблуждением сводить российскую внешнюю политику к династическим маневрам "случайностей" на троне, как В.О. Ключевский именовал преемников Петра, или преувеличивать успехи других дворов в использовании России в своих интересах. Заветы Петра не предавались забвению, господство в Восточной Балтике не пошатнулось. Жестко, вплоть до вмешательства во внутренние дела Польши, осуществлялась линия на укрепление позиций в Центральной Европе, мысль о продвижении на юг, о выходе к Черному морю, не предавалась забвению. Долгие годы коллегией иностранных дел руководили такие незаурядные личности, как Андрей Иванович Остерман и Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Немецкий историк М. Шульце-Вессель констатирует: "Даже в период мнимого упадка русской внешней политики после смерти Петра I в Петербурге учились рационально формулировать и отстаивать собственные интересы, политически взаимодействуя с европейской системой государств" [14]. Опасения "с той стороны" насчет российского могущества свидетельствовали о его наращивании. Мы решились бросить взгляд на теневые стороны российской политики потому, что они проявились при Петре III в уродливой форме, были доведены им до степени пренебрежения государственными интересами и, вкупе со скандальным поведением монарха внутри страны, определяли умонастроения широких слоев петербургского общества, отнюдь не ограничивавшегося двором и гвардией.

Принцесса София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская, перевоплотившаяся в императрицу Екатерину Алексеевну, немка и узурпаторша русского трона, должна была показать и доказать, что иных интересов, кроме российских, для нее не существует. И всем своим правлением, и в первую очередь ведением внешних дел, она это продемонстрировала: никаких особых отношений с родиной, с Германией, ни в политике, ни в жизни, ни в быту. Переписка с немецкими владетелями велась исключительно по-французски. Полный разрыв с родственниками - ни один из них не приглашался в Петербург. Сама Екатерина за 52 года пребывания в России ни разу не пересекала ее границ. Она отказалась от модного тогда обычая брать в услужение иностранцев - только россияне! Дипломатам, русским по происхождению, она предписала составлять депеши на родном языке (любопытно, что Фридрих II перевел дипломатическую корреспонденцию на французский). Когда сын Павел достиг совершеннолетия, мать отказалась за него от прав на герцогство Гольштиния - негоже будущему царю тесниться в толпе немецких князьков. Пришла Павлу пора жениться, и Екатерина предусмотрительно составила наказ для великой княгини: три пункта - послушание мужу, покорность свекрови, преданность России. Юная принцесса "должна чтить нацию, к которой будет принадлежать", считаться с ее обычаями, "проявлять решительную охоту говорить на языке этой обширной империи" и приступить к его изучению "с самой минуты прибытия своего в Петербург" [15]. И не говорить ни одного худого слова о России.

Петр III оставил супруге в наследие неприязнь к иностранным дворам и желание избавиться от их влияния: "Мое существование состоит в том, чтобы, разве потеряю рассудок, не хотеть быть под игом никакого двора, - и я, славу Богу, не нахожусь под ним". Финансы к концу безалаберного правления Елизаветы Петровны пришли в плачевное состояние. За казначейством числилось 18 млн. долгу, а в его сундуках - хоть шаром покати. Действующая армия восемь месяцев не получала жалованья. По словам Екатерины, "повсюду народ приносил жалобы на лихоимство, взятки, притеснения и неправосудие". Полтораста тысяч монастырских крестьян "отложились от послушания", "флот был в упущении, армия в расстройстве, крепости разваливались". Императрица мечтала о пяти годах покоя: "Заключить мир, привести мое обремененное долгами государство в наилучшее состояние, какое я только могу" [16].

Поставленный во главе коллегии иностранных дел Никита Иванович Панин в иных выражениях высказывал сходные с царицыными мысли: "Мы затверделому австрийскому самовластию и воле следовать не хотим и во взаимных интересах наших с оным двором ведаем определить истинное равновесие". Далее следовало утверждение: "Россия независимо от других держав собою весьма действовать может" [17]. Так что крылатая фраза Екатерины: "Мы ни за кем хвостом не тащимся", - явилась не плодом внезапного озарения, а продуманной программой действий. Ее по значению можно уподобить знаменитому высказыванию канцлера Александра Михайловича Горчакова после Крымской войны: "Россия не сердится. Россия сосредотачивается" [18], означавшему, что страна сбрасывает с себя вериги Священного союза и обретает полную свободу действий.

Крепло убеждение, что Европа больше нуждается в России, чем последняя в Европе. Недавние союзники, австрийцы, это сознавали. После свержения Петра III у них затеплилась надежда на возврат беглянки в коалицию. В Петербург спешно прибыл посланец от Габсбургов, но здесь его ждало разочарование: "Россия сама по себе настолько крепкое государство, что может обойтись без всякой иноземной помощи", - сообщал он своему двору. И Россия, и императрица жаждали избавиться от иностранной опеки и вкусить блага мира. Военные действия продолжались еще год, затем истощенные противники помирились на условиях статус-кво анте беллум. Фридрих II начисто утратил военный задор и больше не пускался в рискованные предприятия, С.М. Соловьев писал даже о его "войнобоязни". Что же касается Австрии, то она из союзницы превратилась в соперницу России на южном направлении, переросшем при Екатерине в балканское.

Первые шаги екатерининской дипломатии отличались осторожностью и сдержанностью. Н.И. Панин принялся сооружав так называемую Северную систему (или Северный аккорд) - нечто аморфное, трудно поддающееся определению, не коалицию и не союз, а некое согласие жить в мире - в противовес французскому Восточному барьеру, чреватому конфликтами и войной. Сам созидатель мечтал с помощью своего детища "на севере тишину и покой ненарушимо сохранять", - Россия была удовлетворена сложившимся на Балтике положением. К "системе" удалось привлечь Англию, Пруссию, Данию, Швецию и Польшу. Сам этот перечень держав с перекрещивавшимися и сталкивавшимися интересами позволяет определить "систему" как временную и зыбкую комбинацию, пока что-либо из ее участников не попытается изменить существовавший к выгоде для России баланс сил.

В.О. Ключевский именовал творение Никиты Ивановича "дипломатической телегой, запряженной лебедем, раком и щукой". С.М. Соловьев считал ее создание неоправданным. Британец А. Грей называл "продуктом панинского идеализма", а B.C. Лопатин характеризовал ее как пропрусскую [19].

Мы не разделяем столь суровые оценки. "Система" для XVIII в. являлась чем-то из ряда вон выходящим, сотрудничество ряда стран тогда осуществлялось ради изменения статус-кво, а не его поддержания, и обычно имело своей целью в близком или далеком будущем развязывание войны. А тут своего рода лига мира. Сам автор усматривал в своем творении"вернейшее ручательство в общем спокойствии" и "залог обеспечения независимости этой части Европы" [20]. Пожалуй, А. Грей прав в том, что доля идеализма в замысле Никиты Ивановича присутствовала, но он явился провозвестником будущих международных и даже всемирных организаций, и за то Панина должно хвалить, а не попрекать, хотя замечание насчет "знатной части руководства" России в "системе" подрывало ее привлекательность для прочих участников, снижало прелесть самого замысла и не сулило ей долгой жизни.

Екатерину нельзя вырывать из XVIII столетия и судить о ее деяниях, исходя из современных концепций. Как писал Е.В. Тарле, "совсем не к чему ни чернить сверх всякой меры тогдашнюю русскую дипломатию за ее якобы исключительное коварство, ни славить ее и превозносить выше облака ходячего за ее будто бы моральную безукоризненность".Мораль Екатерины "была общепринятой моралью, не хуже и не лучше, и сердиться на нее за то, что ей удавалось почти всегда с необычайной ловкостью побеждать даже наиболее искушенных партнеров... по меньшей мере наивно" [21].

Завоевания считались тогда нормой международного права, с их помощью создавались все великие империи. Адепт Просвещения на престоле, Фридрих Прусский, во внешних делах отличался из ряда вон выходящей агрессивностью. И он же выступал теоретиком территориальной экспансии, "поступательного расширения государства". В политическом завещании (1768 г.) король поучал наследников: "Знайте твердо, что каждый великий государь желает распространить свое господство... Государственный разум требует, чтобы эти намерения оставались скрытыми непроницаемым покровом и их исполнение откладывалось, пока отсутствуют средства осуществить это с успехом" [22].

Другой представитель Просвещения на престоле, Иосиф II Габсбург, крупный реформатор, отменивший в своих владениях личную зависимость крестьян и провозгласивший веротерпимость, в иностранной политике выступал как откровенный, хотя и неудачливый, хищник. Земли Габсбургов были раскиданы по всей Европе - в Германии и Италии, Чехии (Богемии), Венгрии и даже Бельгии (Австрийские Нидерланды). Последнее владение, чуждое по истории и традициям всем прочим, доставляло императору много хлопот, ибо не желало подчиняться его централизаторским и унификаторским преобразованиям. Иосиф был не прочь избавиться от строптивых бельгийцев, разумеется, при условии компенсации, и те жаловались: "Народом нашим хотят торговать, его всучивают другим, его меняют то на одну провинцию, то на другую, из-за нас дерутся, но нас никто и не думает спрашивать" [23].

Екатерина в вопросе о территориальном расширении занимала особую позицию. В циркулярной ноте от 13 ноября 1763 г. говорилось: "Намерения нашего никогда не было, да и нет в этом нужды, чтобы стараться о расширении империи нашей. Она и без того пространством своим составляет нарочитую часть земного круга" [24]. Это - свидетельство документа, служившего инструкцией всем послам и являвшегося своего рода постулатом российской внешней политики. Не завоевания ради завоеваний, а обусловленные государственным интересом территориальные приращения.

Российская внешняя политика при Екатерине вновь обрела присущий ей при Петре динамизм, утраченный было при его незадачливых преемниках, и импульс исходил от государыни, обладавшей способностью стратегического мышления, целеустремленностью, силой воли, упорством (порой, правда, переходившим в упрямство). Все это сочеталось с честолюбием, тщеславием и падкостью на лесть, но все же положительные качества преобладали.

Она прошла суровую школу жизни - 17 лет в России рядом с постылым мужем и под надзором суровой свекрови Елизаветы Петровны в ожидании венца земного. Особо следует отметить такие ее черты, как оптимизм, позволявший стойко переносить удары судьбы, и бившее в  молодости через край жизнелюбие. Чего стоит ее письмо в Лондон послу Ивану Чернышеву: