Советская внешняя политика в годы «холодной войны»(1945-1985)

В сложившихся условиях чем дальше затягивались переговоры в Чиерне, тем очевиднее становилась необходимость выруливать на какое-то обоюдно приемлемое решение. Оно практически и было найдено: чехословацкое руководство дало устное обязательство обуздать прессу, подтвердило приверженность социалистическому выбору и верность своей страны ОВД. Решено было в очередной раз дать шанс "команде" Дубчека и выслушать ее на многостороннем форуме в Братиславе. Покидая Чиерну, Брежнев обозревая подтягивающиеся составы с войсками, произнес: "Ну, с души отлегло, все обойдется".

Таким образом, Чиерна открыла путь для братиславского совещания, призванного коллективно, с участием прочих компартий социалистических стран, закрепить достигнутые договоренности. Заявление шести "братских" компартий, принятое в Братиславе, не повторяло утверждений о наступлении контрреволюции в Чехословакии, но и не сняло их - явного упоминания о Чехословакии вообще не было. Вместо этого в самых общих выражениях говорилось о социалистических завоеваниях прошлого (включая и сталинский период), о соблюдении общих закономерностей социалистического строительства, включая руководящую роль партии, принцип демократического централизма, непримиримую борьбу против буржуазной идеологии, о тесных связях внутри СЭВ и ОВД, о братской взаимопомощи и солидарности, но не о декларировавшемся прежде невмешательстве во внутренние дела друг друга. Но во фразах, которые на первый взгляд казались взятыми из шаблонных газетных передовиц, скрывался далеко не безобидный смысл.

Главным пунктом братиславского заявления стало положение о защите завоеваний социализма как общем, интернациональном долге всех соцстран. Это был достаточно неопределенный тезис, допускавший противоположные интерпретации. Из-за отсутствия четких критериев в любой момент могло оказаться так, что кто-то сочтет недостаточной защиту социализма и выступит с претензией на коллективные меры. Ввиду неопределенности заявления и отношение к нему могло быть двояким: одни сочли бы, что можно успокоиться,

поскольку дело сделано, а другие начали бы настаивать на своем понимании защиты дела социализма. В частности, взгляд Дубчека на итог Братиславы как на легализацию чехословацкого пути к социализму явно не стыковывался с мнением Ульбрихта, воспринявшего результаты форума как призыв ко всем правящим партиям соцстран выполнять свои обязательства, вытекающие из членства в советском блоке. Брежневу же временно удалось найти общий язык с Дубчеком. Советский лидер в первую очередь стремился продемонстрировать сплоченность блока, и Дубчек охотно пошел ему навстречу, поскольку для демонстрации такого единства не было необходимости обсуждать внутриполитическую ситуацию в Чехословакии.

После встречи в Братиславе стало-ясно, что "команда" Дубчека интерпретирует результаты переговоров иначе, чем лидеры остальных компартий: не сделав никаких уступок, она упирала на то, насколько реформаторская политика КПЧ гармонично сочетается с коммунистическими принципами, и пыталась продолжить прежний курс, избегая полемических столкновений, провоцирующих союзников. Для нее утверждение руководящей роли КПЧ означало в большей мере завоевание всенародной поддержки, нежели подавление всех независимых общественных сил, борьба с антисоциалистическими элементами рассматривалась в русле мирной дискуссии, а не как полицейские меры и чистки; партийный контроль над средствами информации мыслился как осуществляемый с помощью воспитанных во вполне лояльном духе редакторов, а не как строгая цензура. Но это лишь при идеальном и казавшемся вполне реальным варианте, когда общество добровольно смирилось бы с монополией КПЧ на власть и избегало бы экстремистских акций вроде забрасывания камнями здания ЦК КПЧ или недружественных высказываний в печати в адрес партнеров по Варшавскому Договору, которые уже имели место.

Примечательно, что Кремль не смог договориться даже с такими лояльными партнерами, как лидеры КПЧ, половина которых была готова быть прямыми проводниками советской политики, а вторая половина мечтала отнюдь не о демонтаже социализма, но лишь о его обновлении. Например, заседание Президиума ЦК КПЧ, обсуждавшее ответ на варшавское письмо, напоминало собрание общества чехословацко-советской дружбы, на котором член руководства А. Капек говорил: "Я не хочу состоять в органе, который имеет на совести осложнение отношений с Советским Союзом", а В. Биляк - о правомерности советского нажима на КПЧ. Более того, сам Дубчек на заседании Президиума 12 августа заявил: "Если я приду к убеждению, что мы на грани контрреволюции, то сам позову советские войска".

В принципе, если бы в советских верхах не возобладали опасения, что может произойти отрыв от блока такого важного стратегического звена, как Чехословакия, а советские генералы не проявили бы такого стремления к дислокации своих войск на чехословацкой территории, пражские реформисты в интересах поддержания стабильности и сами, судя по всему, пошли бы на ограничение демократии. Министр обороны М. Дзур накануне советской интервенции обсуждал со своими генералами вариант разгона демонстрации перед зданием ЦК КПЧ при-помощи бронетранспортеров, а Дубчек про- информировал посла Червоненко о намечавшемся принятии закона о Национальном фронте, согласно которому все организации и партии, не входящие в него, были бы поставлены вне закона и правительственные органы могли в принудительном порядке их распустить или ликвидировать.                                 

Участие "команды" Дубчека в братиславской встрече и подписание ею соответствующих деклараций ни в коей мере не развеяли страхов восточноевропейских лидеров - просто было сочтено целесообразным объявить временный мораторий на разногласия, приглушить полемику в печати и дать возможность консервативной фракции в руководстве КПЧ лучше подготовиться к следующим столкновениям. Группа В. Биляка - Д. Кольдера - А. Индры усиленно обрабатывала посла Червоненко и, используя телефонную связь посольства с Брежневым, убеждала советское руководство, что после предоставления советской военной помощи ортодоксам в КПЧ легко будет, совершив верхушечный переворот, взять власть в свои руки. Было совершенно очевидно, что на запланированном на сентябрь съезде КПЧ Дубчек получит обновленный либеральный ЦК (некоторые консервативные члены Президиума ЦК не были даже выдвинуты делегатами съезда), а еще раньше, на словацком съезде, открывавшемся 26 августа, Биляк, солидаризировавшийся с Брежневым в Чиерне, неизбежно будет заменен на посту первого секретаря Словакии выступавшим тогда с прогрессистских позиций Г. Гусаком.

Биляк и прочие ортодоксы, опасаясь за свою карьеру, всячески старались сгустить краски, характеризуя ситуацию в Чехословакии, при встречах с советскими представителями, с тем чтобы подтолкнуть руководство СССР к крайним мерам. Впервые в истории произошла, по выражению бывшего корреспондента в Праге В. Кривошеева, "интернационализация бюрократических сил, защищавших себя тем, что давили оппонентуру в других странах, взяв при этом в союзники военных и прикрываясь доктриной коллективной ответственности, вытекавшей из доктрины коллективной безопасности". В советских верхах сложилось убеждение, что коммунисты-реформаторы будут неизбежно сметены второй, более радикальной волной и в результате произойдет реставрация буржуазных порядков. Брежневское руководство оценивало ситуацию в соответствии с тем политическим мышлением, которое доминировало в тот период в КПСС, оно было не способно принять никакие новые модели социализма, тем более включающие элементы развитой демократии. Дубчек же полагал, что, поскольку все рычаги управления сосредоточены в руках компартии, а сама партия, как и ее глава, переживает пик своей популярности, существует реальная возможность обновить социализм, удержав развитие ситуации в нужном русле.  

Опыт реализации при  Горбачеве "демократической" модели социализма в СССР заставляет предположить, что пессимистический сценарий развития событий, предугаданный Москвой, был более очевиден, нежели оптимистический, эволюционный, на который возлагали надежды реформаторы из окружения Дубчека. Информация, поставляемая в Кремль из посольства или других источников, могла быть сколь угодно "искаженной и неоправданно драматизированной, но советские вожди, скорее всего, руководствовались не столько ею, сколько не изменявшим им "классовым чутьем" и политической дальновидностью, однако начисто утраченными впавшими в заблуждение политиками "пражской весны". Конечно, ситуация, зафиксированная в августе 1968 года, не давала особых поводов для беспокойства за стабильность системы, но сама логика и направление развития предопределяли грядущие конфликты. Поначалу реформированная КПЧ могла бы рассчитывать на успех на первых, гипотетически возможных свободных выборах в честном состязании с другими кандидатами, но за эйфорией национального единства, сцементированного противодействием советскому нажиму, наступило бы суровое отрезвление; начали бы сказываться тяготы перехода к смешанной, рыночно-плановой, экономике; зарождающиеся политические организации в форме всевозможных клубов стали бы перерастать в классические партии не только социалистической ориентации; все громче звучали бы голоса критиков настоящего режима и социалистического выбора вообще; в самой КПЧ наметился бы раскол в связи с формированием радикально-реформаторского крыла, недовольного центризмом Дубчека. Неизбежным стал бы "отложенный" конфликт с союзниками по Варшавскому пакту, и Дубчек опять оказался бы перед выбором: либо, задавив оппозицию, вернуться к строительству социализма в советском варианте, либо прорываться к подлинному плюрализму, рынку, идя при этом на полный разрыв с Москвой.

Ключевая фигура "пражской весны", Дубчек одновременно испытывал на себе разнонаправленное давление со стороны многих политических группировок, часто противоположной ориентации, и потому воплощал как преемственность, так и новые веяния. Но в центризме Дубчека таился и серьезный недостаток: ему приходилось занимать двойственную позицию, и это подрывало его способность решительно воздействовать на ход событий. Ему же справедливо ставили в упрек попытку сгладить противоречия с советской стороной и участие в обсуждении чехословацких внутренних пробудем, провоцировавшие партнеров по блоку на ужесточение требований и последующее прямое вмешательство. Дубчек так объяснял избранную им линию поведения на переговорах; "Я только стараюсь улыбаться Брежневу, когда он орет на меня. Говорю "да, да" и, возвратившись домой, ничего не исполняю". Однако, приняв советские правила игры, то есть признав защиту дела социализма делом всего социалистического содружества и тем самым и право "братских" партий обсуждать внутренние проблемы суверенной страны, он допустил подмену межгосударственных отношений межпартийными.

Если советская сторона  заслуживала упрека в косности, догматизме, непонимании национальной специфики и тенденций мирового развития, то у чехословацких политиков, случайно поднятых "волной общественного движения, были непрофессионализм и непомерные амбиции. Таким политикам было важнее показать себя, сыграть на всплеске общественных эмоций, их меньше заботила конечная цель - закрепление модели социализма с "человеческим лицом".

От своих доверенных лиц, принадлежавших к промосковской фракции КПЧ, кремлевские вожди получали пространные характеристики всех сколько-нибудь заметных общественных деятелей Чехословакии, причем люди с реформаторским потенциалом характеризовались как изначально враждебные Советскому Союзу. При этом, в отличие от коммунистов-реформаторов, они пользовались языком, близким и понятным советской не очень образованной, но без меры идеологизированной элите, наклеивая на своих товарищей по партии ярлыки "социал-демократов", "сионистов", "марксистов итальянского или югославского типа". Целому ряду правящих деятелей приписывалось стремление превратить страну в новую Югославию (что отчасти совпадало с целями внепартийной оппозиции), следствием чего стало бы возникновение новой Малой Антанты в составе Чехословакии, Югославии и Румынии. Предвзятое отношение к таким деятелям, сформированное системой доносов, укреплялось негативным впечатлением, вынесенным из многочисленных личных контактов руководителей обеих партий.

В этом отношении показателен пример с председателем Национального собрания И. Смрковским - популярным народным трибуном, изначально вовсе не враждебным руководству КПСС. Во время своего продолжительного визита в СССР с парламентской делегацией в июне 1968 года он стремился подать себя так, чтобы в Москве поняли: если на него сделают ставку, он готов служить интересам СССР. Столкнувшись однажды на сессии Национального собрания с советскими журналистами, аккредитованными в Праге, он ни с того ни с сего начал доказывать, что он единственный способен вывести на улицы 40 тыс. вооруженных людей и навести порядок в стране. Ясно виден расчет на то, что журналисты тут же отправятся в посольство, а то и дадут соответствующую информацию в Москву. Однако двойная игра Смрковского никого не ввела в заблуждение. "Он ведет себя как артист перед аудиторией, - возмущался Брежнев на одной из советско-чехословацких встреч. Я это сам видел в Братиславе. Мы только что подписали документы, сели в машины, смотрим - митинг. Смрковский уже выступает, драматически так говорит публике: мы оправдали ваш мандат, выполнили ваш наказ, мы с вами и т.д.".

Если советское  руководство на всех переговорах выступало монолитным, подчиняя внутренние разногласия строгой партийной дисциплине, то в высшем чехословацком органе – Президиуме ЦК КПЧ каждый, пытался выступать как самостоятельная фигура. Разногласия и столкновения честолюбий в руководстве КПЧ" позволяли Москве заниматься активными поисками замены Дубчеку, то предлагая пост первого секретаря людям, даже не занимавшим высоких постов в партийной иерархии, то вынашивая планы создания марионеточного "рабоче-крестьянского" правительства. По мнению идеолога "пражской весны" Зд. Млынаржа, на поисках стопроцентно надежной кандидатуры сказывались "русская традиция ставить на кого-то -одного, облеченного абсолютным доверием", неумение учитывать различные политические силы и тем более сотрудничать с ними или с негласными фракциями одной партии.

На способе ликвидации чехословацкого кризиса сказалось изменение расстановки сил внутри советского руководства - выделение Брежнева как "фигуры номер один" и отказ от принципа коллегиальности, обозначившегося в практике принятия решений в первые годы после отстранения Хрущева. Вопреки имеющей хождение в западной литературе версии об ожесточенной борьбе внутри советского Политбюро в связи с определением отношения к чехословацким событиям, о расколе руководства на "ястребов" и "голубей", постоянное оттягивание военного решения было результатом внутренних сомнений самого Брежнева, занявшего к тому времени безусловно лидирующее положение в руководстве страны. Его точка зрения была определяющей, и, кроме того, отношения с правящими компартиями замыкались в Политбюро на генеральном секретаре ЦК КПСС. Хотя Брежнев с самого начала кризиса был предрасположен к силовому решению, но он был склонен выжидать до тех пор, пока не найдутся какие-то люди за рубежом или в СССР, которые возьмут на себя инициативу и подтолкнут, и подведут его к наиболее подходящему для его склада ума и характера решению. Роль такого импульса для него могло сыграть и само развитие событий. Вроде бы получалось, что сама ситуация предопределяла образ действий, а когда вырисовывалось окончательное решение, тут уже Брежнев брал ответственность на себя и выступал от имени коллективного руководства. Как отмечал бывший сотрудник ЦК КПСС В.Д.Александров, все члены высшего руководства привлекались генсеком к обсуждению событий и выбору действий. Но, во-первых, за исключением двух-трех человек, никто не считал себя компетентным в международных делах, особенно те, кто занимался вопросами внутренней политики. Во-вторых, все без исключения в большей или меньшей степени подыгрывали Главному, не желая расходиться с его позицией, тем более по принципиальным вопросам.