Теория героев и толпы Н.К. Михайловского

Тем самым, можно подвести краткий итог, заключающий в том, что человек – это существо, склонное к подражанию. Бывает, так сказать, конструктивное подражание. Это можно рассмотреть на примере маленького ребенка, который копирует поведение родителей, других детей, тем самым проходит процесс социализации. А бывает подражание деструктивного типа: убийство становится нормой, гильотина – обычным домашним украшением, массовые убийства привлекают внимание все большего количества людей.

Также стоит заметить, что, если человек сталкивается с чем-то похожим изо дня в день, он воспринимает это как норму. Впервые столкнувшись с преступлением, убийством, человек испытывает отвращение, но, когда это происходит каждый день, человек привыкает.

Есть, однако, явление, отчасти подведомственное науке уголовного права, отчасти же далеко выступающее за его рамки, которое, может быть, именно благодаря своей пограничности между двумя или более областями знания, а может быть, благодаря своему резкому и мрачному характеру несколько более изучено с интересующей нас стороны. Это самоубийство. Здесь значение примера и подражания не подлежит никакому сомнению. Это было известно уже древним. Так, у Плутарха сохранился рассказ о странной эпидемии самоубийства милетских девушек: несчастные налагали на себя руки одна за другой, без всякой видимой причины. Подражание в деле самоубийства доходит иногда до того, что акт повторяется именно при той самой обстановке, в том же месте, тем же орудием, как первое самоубийство. Солдат, повесившийся в 1772 году на воротах инвалидного дома в Париже, вызвал пятнадцать подражателей, и все они повесились на том же самом месте, даже на одном и том же крючке. При Наполеоне I один солдат застрелился в караулке, и с тех пор эта караулка стала любимым местом самоубийц, пока ее, наконец, не сожгли. Гетевский Вертер вызвал, как известно, эпидемию самоубийств, и госпожа Сталь, может быть, не без основания заметила, что ни одна самая красивая женщина не обрекла на самоубийство столько людей, как Вертер. [19, с.53]

Михайловский Н.К. выражает мысль, что жизнь – очень дорогая штука для человека, и раз он решает с ней покончить, мотивы должны быть, по-видимому, очень сильны. Казалось бы, в сравнении с тем ядом, которым должна быть переполнена чаша жизни самоубийцы, что может значить загробный позор обнаженного девственного тела, или напыщенные фразы о воинской храбрости, или, тем паче, присутствие и отсутствие какого-то железного крючка, повеситься на котором ни менее, ни более удобно, чем на всяком другом крючке? А между тем эти пустяки, оказывается, имеют решающее значение. Мы увидим впоследствии, в чем тут, по всей вероятности, заключается секрет. Но, во всяком случае, это решающее значение пустяков показывает, какая огромная доля влияния принадлежит в приведенных эпизодах именно подражанию, а не тем общим причинам крайнего недовольства жизнью, которые тяготели над милетскими девушками и наполеоновскими солдатами. Без сомнения, такие общие причины должны были существовать: если люди вешаются, так значит, не красна их жизнь. Но недовольство было все-таки не настолько сильно, чтобы перевесить соблазн отсутствующего или присутствующего крючка на воротах инвалидного дома. Он, именно он, этот крючок таинственно манил к себе обремененных и скорбных, и раз крючок был убран, бремя и скорбь перестали быть непереносными. [19, с. 55]

Впрочем, психиатры давно признали заразительность самоубийства. Давно признано, что самоубийство легко обращается в эпидемию, и что склонность к этому акту может передаваться от одного индивида к другому путем нравственной заразы, существование которой так же, несомненно, как несомненна заразительность некоторых болезней. Появляется какое-то таинственное влечение, подобное всемогущему инстинкту, побуждающему нас, почти помимо нашего сознания повторять акты, которых мы были свидетелями и которые сильно подействовали на наши чувства или воображение.

Итак, относительно смертной казни и самоубийства значение подражания установлено давно и, несомненно. Но до сих пор мы имеем не объяснение, а только описание явления. Мы видим только, что существует какая-то особая сила, толкающая людей к подражанию; сила, очень на первый взгляд капризная, ибо охваченный ею человек подражает иногда палачу, то есть совершает убийство, а иногда казненному преступнику (последнее, кроме вышеприведенных примеров, особенно часто случается с политическими преступниками), далее влияние этой таинственной силы обрывается иногда совершенно внезапно, наталкиваясь на самые ничтожные препятствия. Вот и все. Самая механика отношений между героем и толпой,  которая за ним следует, остается вполне неизвестной. Мы ничего все-таки не знаем ни о самом процессе душевной заразы, ни об условиях, благоприятствующих или препятствующих его росту. Мы имеем что-то несомненное и вместе с тем таинственное, одно из тех явлений, к которым, до поры до времени, большинство относится как к курьезам: штука любопытная, но все-таки «штука», не имеющая серьезного значения. Такому отношению способствует сама распространенность явления. Никто не бывал пророком в своей земле, то есть там, где его видят каждый день и в самых обыденных положениях. Так и сила подражания, именно потому, что проявляется чуть не на каждом шагу, в бесчисленном множестве обыденных мелочей, не обращает на себя внимания, а ее резкие, исключительные выражения получают характер курьезов, каких-то сплетений любопытных случайностей. [19, с. 56]

Все приведенные выше факты подражаний являются скорей только случаями нравственно заразительного или бессознательного подражания. Эпидемический и именно подражательный характер некоторых нервных болезней близко знаком каждому, видавшему весьма обыкновенное явление, что за одной кликушей следует их несколько. Всякого рода судороги и конвульсии вообще сильно действуют на зрителей и очень часто вызывают целую вереницу подражателей. Таково, например, происхождение «конвульсионеров».

«Началось с того, что на могиле одного праведника-янсениста с одним из его почитателей случился припадок конвульсий. Этот пример заразил и других, а года через два конвульсионеров считалось уже до восьмисот. При этом бились в страшных судорогах не только янсенисты, а и совершенно посторонние люди, случайно бывшие свидетелями судорог. Замечательно также, что у некоторых конвульсионеров, принимавших позу распятого Христа и впадавших затем в каталептическое состояние, на известных местах конечностей, именно там, где у Христа были «язвы гвоздяные», появлялась краснота и припухлость. Начиная, следовательно, с полусознательного подражания распятому Христу, эти люди подвергались вслед затем такому усиленному давлению подражания, которое до известной степени воспроизводило даже крестные раны». [Цит. по 19, с. 87]

Некоторые эпидемиологические подражания упомянутые Михайловским вообще поражают своей невероятностью. В XV столетии чуть не по всем женским монастырям Германии, а отчасти и других стран, ходила курьезная эпидемия: монахини кусались. В другом подобном случае монахини мяукали по-кошачьи.

Некоторые исторические примеры подражания, которые приводит Михайловский, граничат с чем-то мистическим и с первого взгляда не вероятным. Чуть раньше я уже об этом упоминал, когда у людей во время конвульсий на теле появлялись стигматы. Один из примеров Луиза Лато. «Она подверглась, серьезному и даже придирчивому исследованию. Однако люди науки стали сначала в тупик. Вирхов публично заявил, что если это не обман, то чудо, нечто необъяснимое средствами науки. А между тем все исследования удостоверяли, что обмана здесь нет, по крайней мере относительно кровоизлияний, воспроизводящих раны распятого Христа. Наконец, по поводу одного исследования была наряжена целая комиссия ученых, которая, признав несомненную подлинность стигмат, объяснила их бессознательным подражанием. Луиза Лато, девушка крайне мистически настроенная, вела аскетический образ жизни, и мысль ее была постоянно направлена на страдания Христа. По пятницам, когда с ней начинались припадки, она воображала себя присутствующей на Голгофе, и тут-то, при созерцании образа распятого Иисуса, появлялись на месте стигмат сначала боль, потом припухлость, жар, маленький пузырь и, наконец, кровоизлияние!» [Цит. по 19, с. 65]

Подражательный характер всякого рода коллективных судорог, конвульсий, нелепых плясок, вроде средневековой неистовой пляски или радений квакеров, шэкеров, наших сектантов, едва ли может подлежать сомнению. Но, по мнению Н.К. Михайловского, читатель, может быть, усомнится ввести элемент подражания в объяснение таких массовых движений, как крестовые походы или периодические истребления евреев. Он считает, что эти движения управляются совершенно определенной идеей; по-видимому, можно подыскать такие общие пружины, которые действовали одинаково сильно на всех и каждого из участников движения, совершенно помимо подражания.

Процесс, когда наиболее восприимчивые или вообще наиболее подходяще настроенные индивиды подхватывали эмоциональный настрой выражали его на своих лицах и в своих позах, остальные получали уже удвоенный, утроенный, удесятеренный импульс к подражанию. «Наглядно формулирует этот процесс заразы Эспинас. Говоря об осах, он задается вопросом, каким образом сторожевые осы сообщают своим товарищам об угрожающей опасности. А этот вопрос ведет его к вопросу более общему: каким образом, например, гнев передается от одного индивида к другому? Единственно путем зрительного впечатления, отвечает Эспинас, путем созерцания разгневанного субъекта. Взволнованная оса особенным образом жужжит и вообще чрезвычайно энергически выражает состояние своего сознания. Другие осы слышат этот характерный шум, при представлении которого в них начинают возбуждаться те именно части нервной системы, которые в них обыкновенно возбуждаются, когда они сами точно так же жужжат. Мы уже видели выше, что представление», получается своеобразный эффект волны.

Чем слабее централизация мысли, тем легче совершаются подобные движения. Наши осы видят, что их товарка влетает в гнездо, вылетает, жужжит, словом — выражает гнев и беспокойство, и сами начинают вылетать и беспокоиться. И это не подделка, а настоящий гнев. Энергическое внешнее выражение какого-нибудь чувства до известной степени вызывает это самое чувство. Так, актер, увлекаясь своими словами и жестами, переживает и соответственное состояние сознания. Так, человек, фехтующий для забавы, испытывает, однако, нечто подобное настоящему ощущению борьбы. Так, обезьяны, кошки, собаки, начиная играть и подражая при этом драке, кончают настоящей дракой. Так и осы. Механика, следовательно, всего процесса следующая: впечатление особенным образом жужжащей и беспокойно движущейся осы возбуждает к деятельности те нервные центры в осах-зрительницах, которые в них возбуждаются, когда они сами точно так же беспокоятся; а внешнее выражение гнева вызывает, в конце концов, настоящий гнев, который и овладевает моментально всем сборищем. [19, с.151]

Таким образом, в явлениях стигматизации и в других поразительных случаях влияния воображения на растительную и животную жизнь Михайловский видит переходную ступень между мимичностью, с одной стороны, и проявлениями подражательности в мелких житейских делах и в записанных историей и психиатрией нравственных эпидемиях — с другой. Пример же оратора, увлекающего слушателей даже до совершенного забвения действительности, представляет переход от случаев одиночного подражания Христу, казненному, палачу, роженице и т. д. к массовым движениям и до известной степени уясняет самый процесс заразы.

Вот  Михайловский убедил нас в чрезвычайной силе и распространенности этого «психического двигателя», бессознательного или мимовольного подражания, остается только разрешить вопрос об условиях, при которых склонность к подражанию присутствует и отсутствует, появляется и исчезает, выражается с большей и меньшей силой: при каких, следовательно, условиях складывается то, что он называет «толпой», — податливую массу, готовую идти «за героем» куда бы то ни было, и томительно и напряженно переминающаяся с ноги на ногу в ожидании его появления.

Из каких же людей состоит толпа? В чем заключается секрет их непреодолимого стремления к подражанию? Нравственные ли их качества определяют это стремление, или умственные, или какие Другие особенности?

В шестой части своего труда «Герои и толпа», перед Михайловским встает дилемма: «или подражательность не имеет ничего общего с симпатией, или симпатия не может служить основанием для теории нравственных чувств». Впрочем, ему здесь нет дела до систем морали, а потому он считает, что можно ограничиться простым замечанием, что различие между симпатией и подражательностью не так уже резко.

Н.К. Михайловский напоминает, что Адам Смит, первым обратил достаточное внимание на явления подражания и положил их даже во главу угла своей «Теории нравственных чувств». Он начинает с самых элементарных фактов, а впрочем, ими же и оканчивает. Он говорит о том, что источник нашей чувствительности к страданиям посторонних людей, лежит в нашей способности переноситься воображением на их место, в способности, которая доставляет нам возможность представлять себе то, что они чувствуют, и испытывать те же ощущения. 

Очевидно, что с этой точки зрения люди, наиболее склонные к подражанию, наиболее «чувствительные», суть вместе с тем и наиболее нравственные. Не менее очевидна, однако, неверность такого положения. Смит очень старается показать, что, например, месть (если она не исходит от человека действительно обиженного) не может вызвать сочувствия и что ее внешнее проявление имеет для нас непременно отталкивающий характер. По его мнению, природа как будто учит нас бежать от этой опасной страсти и возбуждает нас против нее. Увы! Природа нас в этом отношении ничему не научает. Мы уже знаем, что крайне жестокие и бесчеловечные поступки обладают иногда высокой степенью заразительности; что, например, вид смертной казни вызывает столь же непреодолимое стремление подражать палачу, как непреодолимо стремление следить телодвижениями за канатным плясуном, проделывающим опасные штуки. Кроме того, почти всякое преступление, обратившее на себя усиленное внимание общества чудовищностью своих подробностей или самой своей сущностью, вызывает нередко целый ряд подражателей.

Всякий случай одиночной подражательности, а тем более массового увлечения обставлен такими сложными и запутанными условиями, из которых необыкновенно трудно выделить специальные причины подражательности, ибо они самым тесным и сложным образом переплетаются с разными другими жизненными течениями. 

Рассуждая на тему подражательности, она «даже в наивысших своих болезненных формах, есть лишь специальный случай омрачения сознания и слабости воли, обусловленной какими-то специальными обстоятельствами. Очевидно, что в этих специальных обстоятельствах должен находиться ключ к уразумению всех разнообразных явлений. Найдя этот ключ, мы откроем себе далекие перспективы вглубь истории и в область практической жизни, ибо узнаем, как, когда и почему толпа шла и идет за героями». [Цит. по 19, с. 176]

Михайловский пытается дойти до причин явления, у него возникает вопрос: что же общего между условиями жизни современной якутки или забайкальского казака и, например, итальянца XIV века, неистово и вместе послушно отплясывающего тарантеллу, или крестоносца, почти автоматически примыкающего к походу? Почему во всех этих случаях рефлекс получает именно подражательный характер, а не какой-нибудь другой? В ответ мы получим или простой итог, что имитативность, стремление приходить в унисон с окружающими людьми есть существенное свойство человека, существенная черта его психофизической природы, данная в самом устройстве нервно-мозгового механизма. [19, с. 181]