Любовная лирика Анны Ахматовой

улыбнулся.  Полулаского, полулениво Поцелуем руки

коснулся. И загадочных  древних  ликов На меня

посмотрели очи.  Десять лет замираний  и криков.

Все мои бессонные ночи Я вложила  в тихое слово

И сказала его напрасно.  Отошел ты. И стало

снова На душе и пусто и ясно".

 

Роман кончен.  Трагедия десяти лет  рассказана в одном кратком событии, одном жесте, взгляде, слове.

   Нередко миниатюры Ахматовой  были, в соответствии с ее излюбленной  манерой,  принципиально не завершены  и подходили не столько на  маленький роман в его, так  сказать, традиционной форме,  сколько на  случайно  вырванную  страничку из романа или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходило между  героями прежде.

                 

" Хочешь знать, как все  это было? - Три в столовой проби-

ло, И прощаясь, держась за перила, Она словно с трудом

говорила:  "Это все... Ах, нет, я забыла, Я люблю вас,

я вас любила Еще тогда!" "Да".

Хочешь знать,  как  все  это  было?

 

   Возможно, именно такие стихи  наблюдательный Василий Гиппиус   и  называл "гейзерами", поскольку  в подобных стихах - фрагментах чувство действительно как бы мгновенно вырывается наружу из некоего тяжкого  плена  молчания, терпения, безнадежности и отчаяния.

   Стихотворение "Хочешь  знать, как все это было?.." написано в 1910 году, то есть  еще до того, как вышла первая  ахматовская книжка "Вечер"(1912), но одна из самых характерных черт поэтической манеры Ахматовой в нем уже  выразилась в очевидной и последовательной форме. Ахматова всегда предпочитала "фрагмент" связному,  последовательному и повествовательному  рассказу, так как он  давал прекрасную возможность насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того,  как ни странно,  фрагмент  придавал изображаемому своего рода документальность:  ведь перед нами и впрямь как бы не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора, не то оброненная записка, не предназначавшаяся для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям автора, не предполагавшего нашей невольной нескромности.

   Нередко стихи Ахматовой  походят на беглую и как бы даже не  "обработанную" запись в дневнике:

                   "  Он любил три вещи на  свете:

                     За вечерней  пенье,  белых   павлинов 

                     И стертые карты Америки.  Не  любил, 

                     когда плачут дети, Не любил чая с

                     малиной И женской истерики.

                     ...А я была его женой". Он  любил...

 

  Иногда такие любовные "дневниковые"  записи были более распространенными,  включали в себя не двух,  как обычно, а трех или даже четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на "романную страницу" неизменно сохранялась и в таких миниатюрах:

                   " Там  тень моя осталась  и тоскует, 

                     Все в той же синей комнате живет, 

                     Гостей из города за полночь  ждет 

                     И образок эмалевый целует.  И в 

                     доме не совсем благополучно:

                     Огонь зажгут, а все-таки темно...

                     Не оттого ль хозяйке  новой   скучно,

                     Не оттого ль хозяин пьет  вино 

                     И слышит,  как за тонкою  стеною 

                     Пришедший гость беседует со  мною".

                         Там тень моя осталась и тоскует...

    В этом стихотворении  чувствуется скорее обрывок внутреннего   монолога, та текучесть и непреднамеренность  душевной жизни, которую так  любил в своей психологической  прозе Толстой.

   Особенно интересны стихи  о любви,  где Ахматова - что,  кстати, редко у нее - переходит к "третьему лицу",  то есть, казалось бы, использует чисто повествовательный жанр, предполагающий и последовательность, и даже описательность, но и в таких стихах она все же предпочитает лирическую фрагментарность,  размытость и недоговоренность. Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:

                   " Подошла.  Я волненья не  выдал, 

                     Равнодушно глядя в окно.

                     Села словно фарфоровый идол,

                     В позе, выбранной ею давно. 

                     Быть веселой - привычное  дело, 

                     Быть  внимательной - это трудней...

                     Или томная лень одолела 

                     После мартовских пряных ночей? 

                     Томительный гул разговоров,

                     Желтой  люстры безжизненный зной 

                     И мельканье искусных проборов 

                     Над  приподнятой  легкой  рукой.

                     Улыбнулся опять  собеседник 

                     И с надеждой глядит на нее... 

                     Мой счастливый богатый  наследник, 

                     Ты  прочти  завещанье мое".

                             Подошла. Я волненья не выдал...

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЗАГАДКА ПОПУЛЯРНОСТИ ЛЮБОВНОЙ

ЛИРИКИ АХМАТОВОЙ

 

   Если спросить  человека, знакомого с лирикой  А. А. Ахматовой лишь поверхностно, что бы он назвал основной  темой стихов поэта, он, конечно,  ответит: “Любовь”. Действительно,  именно стихи Ахматовой, посвященные  любви, стали самыми популярными в ее творчестве. Едва ли не сразу после появления первой книги, а после “Четок” и “Белой стаи” в особенности, стали говорить о “загадке Ахматовой”. Сам талант был очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть. Как объяснить, например, пленительное сочетание женственности и хрупкости с той твердостью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властности и незаурядной, почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она достаточно противоречила “эталону женственности”. Вызывало недоуменное восхищение и странное немногословие ее любовной лирики, в которой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь двумя-тремя словами, похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизонтом.  
Но если страдание любящей души так неимоверно — до молчания, до потери речи — замкнуто и обуглено, то почему так огромен, так прекрасен и пленительно достоверен весь окружающий мир? Дело, очевидно, в том, что, как у любого крупного поэта, ее любовный роман был шире и многозначнее своих конкретных ситуаций. В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей глубине, в ее убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно жила и давала о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая саму А. Ахматову. Она писала впоследствии в “Поэме без героя”, что постоянно слышала непонятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных твердых пород, на которых извечно и надежно зиждилась жизнь, но которые стали терять устойчивость и равновесие.  
Самым первым предвестием такого тревожного ощущения было стихотворение “Первое возвращение” с его образами смертельного сна, савана и погребального звона, с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены, происшедшей в самом воздухе времени. В любовный роман А. Ахматовой входила эпоха — она по-своему озвучивала и переиначивала стихи, вносила в них ноту тревоги и печали, имевших более широкое значение, чем собственная судьба.  
Именно по этой причине любовная лирика А. Ахматовой с течением времени, в предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы, завоевывала все новые и новые читательские круги и поколения и, не переставая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей, явно выходила из, казалось бы, предназначенного ей узкого круга читателей. Эта “хрупкая” и “камерная”, как ее обычно называли, лирика женской любви начала вскоре, и, ко всеобщему удивлению, не менее пленительно, звучать также и для первых советских читателей — комиссаров гражданской войны и работниц в красных косынках. На первых порах столь странное обстоятельство вызывало немалое смущение — прежде всего среди пролетарских читателей.  
Надо сказать, что советская поэзия первых лет Октября и гражданской войны, занятая грандиозными задачами ниспровержения старого мира, любившая образы и мотивы, как правило, вселенского, космического масштаба, предпочитавшая говорить не столько о человеке, сколько о человечестве или во всяком случае о массе, была первоначально недостаточно внимательной к микромиру интимных чувств, относя их к разряду социально небезопасных буржуазных предрассудков. Из всех возможных музыкальных инструментов она в те годы отдавала предпочтение ударным. На этом грохочущем фоне, не признававшем полутонов и оттенков, в соседстве с громоподобными маршами и “железными” стихами первых пролетарских поэтов, любовная лирика Анны Ахматовой, сыгранная на приглушенных скрипках, должна была бы по всем законам логики затеряться и бесследно исчезнуть...  
Но этого не произошло. Молодые читатели новой, пролетарской, встававшей на социалистический путь Советской России, работницы и рабфаковцы, красноармейки и красноармейцы — все эти люди, такие далекие и враждебные самому миру, оплаканному в ахматовских стихах, тем не менее заметили и прочли маленькие, белые, изящно изданные томики ее стихов, продолжавшие невозмутимо выходить все эти огненные годы.  
А. Ахматова действительно самая характерная героиня своего времени, явленная в бесконечном разнообразии женских судеб: любовницы и жены, вдовы и матери, изменявшей и оставляемой. А. Ахматова воплотила в искусстве сложную историю женского характера переломной эпохи, его истоков, ломки, нового становления. Герой ахматовской лирики сложен и многолик. Он — любовник, брат, друг, представший в бесконечном разнообразии ситуаций: коварный и великодушный, убивающий и воскрешающий, первый и последний.  
Но всегда, при всем многообразии жизненных коллизий и житейских казусов, при всей необычности, даже экзотичности характеров героиня или героини Ахматовой несут нечто главное, исконно женское, и к нему-то пробивается стих в рассказе о какой-нибудь канатной плясунье, например, идя сквозь привычные определения и заученные положения (“Меня покинул в новолунье// Мой друг любимый. Ну так что ж!”) к тому, что “сердце знает, сердце знает”: глубокую тоску оставленной женщины. Вот эта способность выйти к тому, что “сердце знает”, — главное в стихах А. Ахматовой.  
“Я вижу все,// Я все запоминаю”. Но это “все” освещено в ее поэзии одним источником света. Есть центр, который как бы сводит к себе весь остальной мир ее поэзии, оказывается ее основным нервом, ее идеей и принципом. Это любовь. Стихия женской души неизбежно должна была начать с такого заявления себя в любви. Именно здесь рождались подлинно поэтические открытия, такой взгляд на мир, что позволяет говорить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии русской лирики двадцатого века. В ее поэзии есть и “божество”, и “вдохновенье”. Сохраняя высокое Значение идеи любви, связанное с символизмом, Ахматова возвращает ей живой и реальный, отнюдь не отвлеченный характер. Душа оживает “не для страсти, не для забавы, для великой земной любви”.  
“Великая земная любовь” — вот движущее начало всей лирики Анны Ахматовой. Именно она заставила по-иному — уже не символистски и не акмеистски, а, если воспользоваться привычным определением, реалистически — увидеть мир.  
 
То пятое время года,  
Только его славословь.  
Дыши последней свободой,  
Оттого, что это — любовь.  
 
В этом стихотворении А. Ахматова назвала любовь “пятым временем года”. Из этого-то необычного, пятого, времени увидены ею остальные четыре, обычные. В состоянии любви мир видится заново. Обострены и напряжены все чувства. И открывается необычность обычного. Человек начинает воспринимать мир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощущении жизни вершин. Мир открывается в дополнительной реальности: “Ведь звезды были крупнее, // Ведь пахли иначе травы”. Поэтому стих Анны Ахматовой так предметен: он возвращает вещам первозданный смысл, он останавливает внимание на том, мимо чего мы в обычном состоянии способны пройти равнодушно, не оценить, не почувствовать. “Над засохшей повиликою// Мягко плавает пчела” — это увидено впервые.  
Только женщина с ее умением не просто чувствовать, но и предчувствовать, не просто мыслить, но и ощущать, не просто страдать самой, но и воплотить в собственных муках и переживаниях страдание миллионов могла создать такую ни на что не похожую любовную лирику. И в этом — великая загадка творчества Анны Ахматовой.

 

 

 

 

"ВЕЛИКАЯ  ЗЕМНАЯ ЛЮБОВЬ"

В

ЛИРИКЕ АХМАТОВОЙ

 

   Ахматова, действительно,  самая характерная героиня своего времени, явленная в бесконечном разнообразии женских судеб: любовницы и жены, вдовы и матери, изменявшей и оставляемой. По выражению А. Коллонтай, Ахматова дала "целую книгу женской души".  Ахматова "вылила в искусстве" сложную историю женского характера переломной эпохи,  его истоков, ломки, нового становления.

   Герой ахматовской лирики (не героиня) сложен  и  многолик.  Собственно, его даже трудно определить  в том смысле, как определяют, скажем, героя лирики Лермонтова.  Это он - любовник, брат, друг, представший в бесконечном разнообразии ситуаций:  коварный и великодушный, убивающий и воскрешающий,

первый и последний.

   Но всегда,  при  всем  многообразии жизненных коллизий  и житейских казусов, при всей  необычности, даже экзотичности характеров героиня или героини Ахматовой несут нечто главное,  исконно женское, и к нему то пробивается стих в рассказе о какой-нибудь канатной  плясунье,  например,  идя  сквозь привычные  определения и заученные положения ("Меня покинул в новолунье  Мой друг любимый.  Ну, так что ж!") к тому,  что "сердце знает, сердце знает": глубокую тоску оставленной женщины. Вот эта способность выйти к тому, что "сердце знает", - главное в стихах Ахматовой. "Я вижу все, Я все запоминаю". Но это "все" освещено в ее поэзии одним источником света.

   Есть центр,  который как  бы сводит к себе весь остальной  мир ее поэзии, оказывается ее  основным нервом,  ее идеей  и принципом.  Это любовь. Стихия  женской души неизбежно должна  была начать с такого заявления себя в любви. Герцен сказал однажды как о великой несправедливости в истории человечества о том,  что женщина "загнана в любовь".  В известном смысле вся  лирика (особенно  ранняя)  Анны Ахматовой "загнана в любовь".  Но здесь же, прежде всего и открывалась возможность выхода.  Именно здесь рождались подлинно поэтические открытия, такой взгляд на мир, что позволяет говорить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии русской лирики двадцатого века. В ее  поэзии есть и "божество",  и "вдохновение".  Сохраняя высокое значение идеи любви, связанное с символизмом, Ахматова возвращает ей живой и реальный,  отнюдь не отвлеченный характер.  Душа оживает "Не для страсти, не для забавы,  Для великой земной любви".

                   " Эта  встреча  никем  не  воспета, 

                     И без песен печаль   улеглась.

                     Наступило прохладное  лето, 

                     Словно  новая жизнь началась.

                     Сводом каменным кажется небо, 

                     Уязвленное желтым огнем, 

                     И нужнее  насущного  хлеба  

                     Мне единое  слово  о  нем. 

                     Ты,  росой окропляющий травы,

                     Вестью душу мою оживи, -

                     Не для страсти, не для забавы,

                     Для великой земной любви".

   "Великая земная любовь" - вот движущее начало  всей  лирики  Ахматовой. Именно она  заставила по-иному - уже не  символистски и не акмеистски, а, если воспользоваться привычным  определением,  реалистически - увидеть мир.

                     " То пятое время года,

                       Только его славословь.

                       Дыши последней свободой,

                       Оттого, что это - любовь.

                       Высоко небо взлетело,

                       Легки очертанья вещей, 

                       И  уже  не празднует тело 

                       Годовщину грусти своей".

   В этом  стихотворении  Ахматова назвала любовь "пятым  временем года". Из этого-то  необычного, пятого, времени увидены ею остальные четыре, обычные. В состоянии любви мир видится заново. Обострены и напряжены все чувства. И открывается необычность обычного. Человек начинает воспринимать мир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощущении жизни вершин. Мир открывается в дополнительной реальности:  "Ведь звезды были крупнее, Ведь пахли иначе травы". Поэтому стих Ахматовой так предметен: он возвращает вещам первозданный смысл, он останавливает внимание на том, мимо чего мы в обычном состоянии способны пройти равнодушно,  не оценить,  не почувствовать.  "Над засохшей повиликою Мягко плавает пчела" - это увидено впервые.

   Потому же открывается  возможность ощутить мир  по-детски  свежо.  Такие стихи,  как "Мурка,  не ходи,  там сыч", не тематически  заданные стихи для детей, но в них есть ощущение совершенно детской непосредственности.

   И еще одна связанная  с тем же особенность.  В  любовных стихах Ахматовой много  эпитетов,  которые когда-то знаменитый  русский филолог А.Н. Веселовский  назвал синкретическими и которые рождаются из целостного,  нераздельного,  слитного восприятия мира, когда глаз видит мир неотрывно от того,  что слышит в нем ухо; когда чувства материализуются, опредмечиваются, а предметы одухотворяются. "В страсти раскаленной добела" - скажет Ахматова.  И она же видит небо,  "уязвленное желтым огнем" - солнцем,  и "люстры безжизненный зной".