Любовная лирика Анны Ахматовой

                  " А,  ты думал - я тоже такая, 

                    Что можно забыть меня.

                    И что брошусь, моля и рыдая,

                    Под копыта гнедого коня.

                    Или стану просить у знахарок 

                    В наговорной воде корешок

                    И  пришлю  тебе страшный  подарок 

                    Мой заветный душистый платок.

                    Будь же проклят.  

                    Ни стоном, ни взглядом 

                    Окаянной души не коснусь, 

                    Но клянусь тебе ангельским  садом, 

                    Чудотворной иконой клянусь 

                    И ночей наших пламенным чадом

                    Я к тебе никогда не вернусь".

 

   Эта особенность ахматовской  любовной лирики,  полной недоговоренностей,  намеков, уходящей в далекую,  хочется сказать, хемингуэевскую, глубину подтекста,  придает   ей истинную своеобразность.  Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или экстаза,  не  считает,  естественно,  нужным,  да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств,  без расшифровки, без комментариев, наспех - по торопливой азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда - впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечной открытости этой лирики,  что кажется неожиданным и

парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодированность и  субъективность.

                      "Кое-как удалось  разлучиться

                       И постылый потушить. 

                       Враг мой вечный, пора научиться

                       Вам кого-нибудь вправду любить. 

                       Я-то вольная.  Все мне забава, 

                       Ночью  Муза  слетит утешать, 

                       А на утро притащится слава

                       Погремушкой над ухом трещать. 

                       Обо мне и молиться не стоит 

                       И, уйдя, оглянуться назад...

                       Черный ветер меня успокоит.

                       Веселит золотой листопад.

                       Как подарок, приму я разлуку 

                       И забвение, как благодать. 

                       Но, скажи мне, на  крестную  муку 

                       Ты  другую  посмеешь послать?"

   Цветаева как-то писала,  что настоящие стихи быт обычно "перемалывают", подобно тому, как цветок,  радующий нас красотой  и изяществом,  гармонией и  чистотой,  тоже "перемолол"  черную землю.  Она горячо протестовала  против попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно докопаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил "пищей" для возникновения  красоты цветка.  С этой точки зрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистского комментирования.  В  известной  мере она,  конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило житейской первопричиной для возникновения стихотворения "Кое-как  удалось разлучиться..."? Может  быть,  Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем В.  Шилейко,  поэтом,  переводчиком и ученым-ассирологом,  за которого она вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в виду свой роман с известным композитором Артуром  Лурье?..  Могли  быть  и другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить наше любопытство.  Ахматова,  как видим, не дает нам ни малейшей возможности

догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине - по своей как бы зашифрованности  и непроясненности – оно приобретает смысл,  разом приложимый ко многим другим судьбам исходным,  а иногда и совсем несходным ситуациям. Главное  в стихотворении, что нас захватывает,  это страстная напряженность чувства,  его ураганность, а также и та беспрекословность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.

   О том же и почти  так же говорит и другое  стихотворение,  относящееся   к тому же году, что и только  что процитированное:

                  Пусть голоса органа снова  грянут,

                  Как первая весенняя гроза;

                  Из-за плеча твоей невесты глянут

                  Мои полузакрытые глаза.

          Прощай, прощай,  будь счастлив, друг прекрасный,

          Верну тебе твой радостный обет,

          Но берегись  твоей подруге страстной 

          Поведет  мой неповторимый бред, -

          Затем,  что он пронижет жгучим ядом 

          Ваш  благостный,  ваш радостный союз... 

          А я  иду владеть чудесным садом,

          Где  шелест трав и восклицанья  муз.

   А. Блок  в своих "Записных  книжках" приводит высказывание  Дж.  Рескина, которое отчасти  проливает свет на эту особенность  лирики Ахматовой. "Благотворное  действие искусства, - писал Дж. Рескин, - обусловлено (также, кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой истины,  до которой вы доберетесь только путем терпеливого откапывания;  истина эта запрятана и заперта нарочно для того,  чтобы вы не могли достать ее,  пока  не скуете, предварительно, подходящий ключ в своем горниле".

   Ахматова не боится быть  откровенной в своих интимных  признаниях и мольбах,  так  как уверена,  что ее поймут  лишь те,  кто обладает тем  же шифром любви.  Поэтому она  не считает нужным что-либо  объяснять  и  дополнительно описывать.  Форма  случайно  и  мгновенно вырвавшейся речи,  которую может подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но не каждый может понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и многозначительной.

   Эта особенность, как видим, полностью сохраняется и в лирике 20-30-х годов.  Сохраняется и предельная концентрированность содержания  самого эпизода,  лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не было вялых,  аморфных или описательных любовных стихов.  Они всегда драматичны  и предельно напряженны,  смятенны.  У нее редкие стихи,  описывающие радость установившейся,  безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно или предано, или иссякает:

                     ...Тебе я милой не была,

                     Ты мне постыл. А пытка длилась,

                     И как преступница томилась

                     Любовь, исполненная зла.

                     То словно брат. Молчишь, сердит.

                     Но если  встретимся глазами

                     Тебе клянусь я небесами,

                     В огне расплавится гранит.

 

Словом, мы всегда присутствуем как  бы при яркой,  молнийной  вспышке,  при самосгорании  и  обугливании  патетически огромной,  испепеляющей страсти, пронзающей все существо человека и эхом отдающейся по  великим  безмолвным пространствам,  с библейской, торжественной молчаливостью окружающим его в этот священный вневременной час.

   Сама Ахматова не однажды  ассоциировала волнения своей любви с великой и нетленной "Песнью Песней" из Библии.

                     А в Библии красный кленовый  лист

                     Заложен на Песне Песней...

   Стихи Ахматовой о любви  - все! - патетичны. Но стихи ранней  Ахматовой - в "Вечере" и в "Четках" - менее духовны,  в них больше  мятущейся чувственности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыденной сферы,  из привычек среды,  из навыков воспитания,  из  унаследованных представлений...  Вспоминали в связи с этим слова А.  Блока, будто бы сказанные по поводу некоторых ахматовских стихов,  что она пишет перед мужчиной, а надо бы перед Богом...

   Начиная уже с "Белой  стаи",  но особенно в "Подорожнике", "Anno Domini" и  в  позднейших  циклах любовное чувство приобретает у нее более широкий и более духовный характер.  От этого оно не сделалось менее сильным.  Наоборот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут по самым вершинам человеческого духа.  Они не подчиняют себе всей жизни,  всего существования, как это было прежде,  но зато все существование, вся жизнь вносят в любовные переживания всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным содержанием, любовь стала не только несравненно более богатой и многоцветной, но - и по-настоящему трагедийной. Библейская, торжественная приподнятость ахматовских любовных стихов этого периода объясняется подлинной высотой,  торжественностью и патетичностью заключенного в них чувства.  Вот хотя бы одно из подобных стихотворений:

      Небывалая осень  построила купол высокий,

      Был приказ облакам  этот купол собой не темнить.

      И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,

      А куда провалились  студеные, влажные дни?

      Изумрудною стала  вода замутненных каналов,

      И крапива запахла,  как розы, но только сильней.

      Было душно от  зорь, нестерпимых, бесовских и  алых,

      Их запомнили все  мы до конца наших дней.

      Было солнце таким,  как вошедший в столицу мятежник, 

      И весенняя осень  так жадно ласкалась к нему, 

      Что казалось - сейчас забелеет прозрачный подснежник…

      Вот когда подошел  ты, спокойный, к крыльцу моему.

 

   Трудно назвать в мировой  поэзии более триумфальное и  патетическое изображение того,  как приближается возлюбленный.  Это поистине явление  Любви  глазам восторженного Мира!

   Любовная лирика Ахматовой  неизбежно приводит всякого к   воспоминаниям о Тютчеве. Бурное  столкновение страстей, тютчевский "поединок роковой" – все  это в наше время воскресло  именно у Ахматовой. Сходство  еще более усиливается,  если  вспомнить,  что она,  как и Тютчев,  импровизатор - и в своем

чувстве, и в своем стихе. Много  раз говорит Ахматова, например, о первостепенном значении для нее  чистого вдохновения, о том, что  она не представляет,  как можно  писать по заранее обдуманному плану,  что ей кажется, будто

временами за плечами у нее стоит  Муза...

                    И просто продиктованные строчки

                    Ложатся в белоснежную тетрадь.

   Она не раз повторяла  эту мысль. Так, еще в стихотворении  "Муза" (1924), вошедшем в цикл "Тайны ремесла", Ахматова писала:

                    Когда я ночью жду ее прихода,

                    Жизнь, кажется, висит на волоске.

                    Что почести, что юность, что  свобода 

                    Пред милой гостьей  с дудочкой  в руке. 

                    И вот вошла. Откинув покрывало,

                    Внимательно взглянула на меня. 

                    Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала 

                    Страницы Ада?" Отвечает: "Я".

   О том же и в стихотворении  1956 года "Сон":

                    Чем отплачу за царственный  подарок? 

                    Куда идти и с кем  торжествовать? 

                    И вот пишу как прежде, без  помарок, 

                    Мои стихи в сожженную тетрадь.

   Это не означает,  что  она не переделывала стихов.  Много раз, например, дополнялась и перерабатывалась "Поэма без героя", десятилетиями совершенствовалась "Мелхола";  иногда менялись,  хотя и редко,  строфы и строчки  в старых стихах.  Будучи мастером, знающим "тайны ремесла", Ахматова точна и скурпулезна в выборе слов и в их расположении. Но чисто импульсивное, импровизаторское начало в ней,  действительно,  очень сильно. Все ее любовные стихи,  по своему первичному толчку, по своему произвольному течению, возникающему так же внезапно,  как и внезапно исчезающему,  по своей обрывочности и бесфабульности,  - тоже есть чистейшая импровизация. Да, в сущности,   здесь   и  не  могло  быть  иначе:  "роковой"  тютчевский  поединок, составляющий их содержание,  представляет собой мгновенную вспышку  страстей, смертельное единоборство двух одинаково сильных противников, из которых один должен или сдаться, или погибнуть, а другой - победить.