"Медный всадник" А.С. Пушкина история замысла и создания, публикации и изучения

В 1939 г. корпус незавершенной поэмы о Езерском, указанный (но не напечатанный) нами в статье 1930 г., был введен в трехтомное собрание стихотворных произведений Пушкина и, таким образом, впервые вошел в состав его сочинений.¹⁰ Затем он был повторен в V томе «большого» академического издания, заняв место, отличное как от «Медного Всадника», так и от «Родословной моего героя».¹¹

Исследование О. С. Соловьевой убедительно показало, что работа над новым произведением в «онегинских» строфах была начата Пушкиным в марте (предположительно между 10 и 16 марта) 1832 г.,¹² т. е. в промежуток между окончанием «Евгения Онегина», последняя вставка в текст которого (письмо Онегина к Татьяне, первоначально отсутствовавшее) датирована «5 окт<ября> 1831» (Акад., VI, 518), и выходом в свет первого полного издания романа — около 23 марта 1833 г. Возможно, что именно это обстоятельство — завершение почти девятилетней работы над любимым романом — обусловило возникновение нового замысла поэта, для выполнения которого он применил ту же строфическую форму — «онегинскую» строфу. Но чем должен был стать этот новый замысел — романом, подобным «Евгению Онегину», или повестью, такого же типа, как еще не изданный к началу работы над ним «Домик в Коломне»? С. М. Бонди считал, что, «окончив в 1831 г. „Онегина“ и скучая без привычного „многолетнего труда“, Пушкин затеял второго „Онегина“,

172

новый „роман в  стихах“»,¹³ и в доказательство привел отрывок из чернового текста XV строфы «Езерского»:           

Имел я право 
Избрать соседа моего 
В герои нового романа.

Однако в первоначальных вариантах строфы этот стих сперва начат: «В герои повести»; затем читается: «В герои [нового] краткого романа»; наконец в последнем (перебеленном) тексте: «В герои повести смиренной» (Акад., V, 411—412, 103; ПД 845, л. 32 об.).

То же определение  применено к «Езерскому» и в последней, XVII, незаконченной и неотделанной строфе:            

... займусь 
Моею повестью  любовной.

(Акад., V, 414)

Таким образом, «повесть», как определение самим поэтом жанра его нового труда, несомненно превалирует над «романом»; иное определение, как «сатирическая поэма», явилось позднее, при публикации в 1836 г. «Родословной моего героя», представляющей собой извлечение из «Езерского».

Однако из того материала, который дошел до нас в сохранившихся  далеко не полностью рукописях, нет  возможности восстановить, даже в  самых общих чертах, сюжет задуманного  произведения, в особенности установить, в чем мог и должен был состоять конфликт между героем и какими-то иными, быть может враждебными ему, персонажами или силами. Ясен для  нас лишь сам герой — бедный чиновник Езерский, так же как и обстановка, в которой он живет и представлен автором читателю.

Обстановка эта  имела, очевидно, существенное значение для автора и должна была давать тон всему произведению. Именно с  нее начал Пушкин и именно она прежде всего привлекла внимание Анненкова и всех следующих за ним исследователей Пушкина, увидевших в этом произведении несомненное и близкое сходство с началом Первой части «Медного Всадника».

Урбанистический пейзаж — ненастный дождливый осенний  вечер над Петербургом, бурная Нева, городские улицы, на которых

Дождь капал, ветер  выл уныло 
Клубя капот сирен ночных 
И заглушая часовых, —

этот печальный, даже зловещий пейзаж открывает собою  все шесть редакций «Езерского» (ПД 840, 421, 953 — в двух строфах; ПД 842, 954, 959 — в одной строфе). Впоследствии, когда Пушкин, отказавшись от продолжения поэмы о Езерском, стал писать новую «Петербургскую повесть» — «Медный Всадник», он воспользовался материалом этих вступительных

173

строф «Езерского» и, разрушив рифмовку «онегинской» строфы, сделал из них 10—11 вступительных стихов Первой части своей новой поэмы. Но это еще вовсе не доказывает сюжетного тождества обоих произведений, т. е. того, что основной сюжетный узел того и другого определяет петербургское наводнение 1824 г. Не указывает на наводнение и упоминание о том, что Езерский влюблен в «Мещанской (вар.: в Коломне — Акад., V, 413) по соседству», хотя Пушкин и знал из печатных источников (например, из книги Берха) о том, что Коломна, и в частности Мещанская улица, пострадала от наводнения почти так же, как и Галерная гавань, только с меньшим количеством жертв. И в «Езерском», и позднее в «Медном Всаднике» указания на Коломну как на место жительства героя имеют целью лишь подчеркнуть его бедность, так же как подчеркивали место действия и самое заглавие другой повести, «Домик в Коломне», бедность и «ничтожность» вдовы и ее дочери.

Гадать о возможном  сюжете «Езерского» бесцельно. Гораздо важнее для нас то, что содержится в написанных строфах.

Когда Пушкин писал  одну за другой более или менее  распространенные редакции начала повести  о Езерском, дающие пейзажную экспозицию и вводящие героя, он долго колебался, решая вопрос о том, кем же будет этот герой: богатым молодым барином, светским денди, подобным Онегину, или бедным чиновником 14-го класса, одним из «ничтожных героев», петербургским вариантом станционного смотрителя, уже предвещающим «бедных чиновников» Гоголя и Достоевского. Эти колебания особенно ярко видны в первоначальных, двустрофных редакциях начала поэмы.

Так, в наброске, который можно считать самым  ранним (ПД 840, л. 12—12 об.; из него выше приведены три стиха), поэт, написав первую строфу — урбанистическую экспозицию, стал тотчас писать и вторую, вводящую героя — очевидно, богатого светского молодого человека:

В своем безмолвном кабинете 
В то время Зорин молодой 
Сидел один при слабом свете 
Прозрачной лампы...

(ПД 840, л. 12 об.)

Но, бросив на этом 4-м стихе недописанную строфу, поэт на следующей же странице рукописи начинает — и доводит до конца  строфы — вторую, диаметрально противоположную  редакцию:

Порой сей поздней  и печальной 
(В том доме, где стоял и я) 
Один при свете свечки сальной 
В конурке пятого жилья¹⁴ 
Писал чиновник...

(ПД 840, л. 13)

174

Чередование этих двух противоположных определений социального  облика героя (богатый денди —  бедный чиновник) проходит и по другим позднейшим редакциям вступительных  строф поэмы (см. настоящее издание, с. 95—96), где особенно выразительны две противоположные редакции второй строфы на отдельном листе (ПД 953). В первой из этих редакций, близкой к приведенной выше, читаем:

В конурку пятого жилья 
Вошел один чиновник бедный...

На обороте того же листа находится другой текст, оставшийся в необработанном черновике: в нем молодой денди по фамилии  Волин (?),

Взбежав по ступеням отлогим 
Гранитной лестницы своей,

бранит слугу  Андрея, ворча идет в кабинет, где его встречает любимый пес Цербер, и т. д. Барский особняк, «безмолвный» или «роскошный» кабинет, «темный» или «скромный», «тихий», «мирный» кабинет, «чулан», «чердак», «конурка пятого жилья» — таков широкий и необычайно выразительный диапазон, охваченный пушкинскими замыслами. Но постепенно «скромный» кабинет и даже «чердак» начинают превалировать. Герой Иван Езерский — молодой, очень бедный, мелкий чиновник, труженик, влюбленный в «младую немочку» из мещанской семьи, обитающей в Коломне. На этих данных должен строиться сюжет, нам неизвестный, восстановить который нет возможности. А богатство, «роскошный кабинет», знатность отодвигаются в прошлое, и уже в первой (известной нам) черновой рукописи, продолжающей экспозицию (ПД 842; см.: Акад., V, 394—404), поэт сообщает «род и племя» героя, т. е. историю старинного, некогда знатного и богатого рода дворян Езерских, последним представителем которого является коллежский регистратор, живущий «в конурке пятого жилья». В связи с этим возникает, полемически обсуждается и разрешается ряд важных для поэта вопросов, составляющих содержание известных нам (и, по-видимому, почти всех написанных) строф задуманной им поэмы. Вопросы эти следующие:

1) родословие Езерских, от начала рода до отца героя и до него самого;

2) упадок дворянства  и его современное общественное  положение;

3) изображение «ничтожного  героя»;

4) право поэта  на свободный выбор героя и  на свободу творчества вообще.

«Родословие» Езерских начинается с их родоначальника, варяжского «воеводы» Одульфа, существование которого нужно отнести к концу IX — началу Х в. Тем самым Пушкин изображает род Езерских как один из древнейших русских дворянских родов — наравне с князьями Рюриковичами и древнее рода самого поэта, начинающегося с Радши, или Ратши (Рачи), выходца из «немец» в XII в., или даже, как считал сам Пушкин,

175

служившего «мышцей  бранной Святому Невскому», т. е. около 1240 г.¹⁵ Вообще родословие Пушкиных, как оно изложено им самим в его мемуарно-генеалогических трудах и даже в «Моей родословной», послужило ему во многом материалом для родословия Езерских, в том числе и для строф, исключенных при составлении окончательного белового текста. Однако если в родословии Пушкиных поэт подчеркивает их независимость, мятежность («Противен мне род Пушкиных мятежный», — говорит о них Борис Годунов — Акад., VII, 45), то в родословии Езерских, по крайней мере с начала XVII в., указывается на беспринципность и «приспособленчество» многих из них «во дни крамолы безначальной», когда «князь да твердый мещанин» (т. е. князь Пожарский и Козьма Минин) «спасали Русь» и даже «за отчизну стал» один «нижегородский мещанин»:

В те дни Езерские немало 
Сменили мнений и друзей 
Для пользы общей (и своей).

Необходимо, однако, помнить, что при пересмотре и  сокращении родословной эта строфа — вероятно, по цензурным соображениям — была вычеркнута Пушкиным: поведение  Езерских оказывалось несовместимым с официозными представлениями об исторической роли дворянства.

Такой же критический  тон — с оттенком иронии —  выдерживается и в следующих  строфах родословия. Вычеркнув —  опять-таки, в значительной мере по цензурным соображениям — хронику  Езерских при Петре I и его преемниках, Пушкин оборвал ее словами: «При императоре Петре...» — и перешел к другой теме. Для читателя неясно, хотел ли сказать поэт о Езерских в петровское время, когда они «явились опять в чинах и при дворе». Но черновик отброшенной строфы показывает иной поворот в судьбе их рода — прямо перенесенный сюда из родословия Пушкиных:

При императоре Петре 
Один из них был четвертован 
За связь с царевичем...

Такой же была судьба и одного из боковых предков Пушкина  — Федора Матвеевича, казненного в 1697 г. за участие в стрелецком заговоре.

В родню свою неукротим 
С Петром мой пращур не поладил 
И был за то повешен им, —

писал о нем Пушкин в «Моей родословной» (Акад., III, 262). Зато другие Езерские, не в пример Пушкиным возвысившись при Петре, при преемниках последнего продолжали по-прежнему легко менять свои убеждения.

176

Вершины знатности  Езерские достигают при Екатерине II в лице Матвея Арсеньевича Езерского, деда героя поэмы, попавшего «в случай», прославившегося «умом и злобой зверской», а затем сосланного в свои поместья, в которых он «имел пятнадцать тысяч душ». С этого момента, по-видимому, и начинается падение Езерских, о котором рассказывается в Х строфе, заканчивающейся двумя строками, посвященными внуку Матвея, Ивану Езерскому:

А сам он жалованьем жил 
И регистратором служил.

Но, вычеркнув все, относящееся к судьбе Езерских в XVIII в., и оборвав хронику их рода словами

При императоре Петре...,

Пушкин перешел (в той же V строфе окончательного текста) к другому вопросу, очень  занимавшему и даже волновавшему его в конце 20-х и начале 30-х  годов, — к вопросу о современном  упадке старинного дворянства, не только материальном, но и моральном, выражающемся в забвении связей своих родословных  с историей Русского государства. К  этой мысли он возвращался не раз, противопоставляя старинное дворянство, тесно связанное в течение  многих веков и со славой и с  бедствиями родной страны, безродным  «аристократам», выдвинувшимся на первые места придворной, т. е. по существу лакейской, службой. Этой мысли посвящена сатирическая «Моя родословная», стихотворение 1830 г., вызванное выступлениями Булгарина и Полевого против «литературной аристократии». О том же говорится и в ряде эпиграмм 1829—1830 гг., и в статьях, писавшихся болдинской осенью 1830 г. и предназначенных для «Литературной газеты», как «Опровержение на критики», «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» (Акад., XI, 143—163 и 166—174) и др., а также в повествовательных набросках неосуществленных замыслов того же времени: «Гости съезжались на дачу...» (VIII, 42; эти мысли выражены в «разговоре с испанцем», почти буквально совпадающем с текстом второй половины V, VI и VIII строф «Езерского»), «Роман в письмах» (VIII, 49, 53), «На углу маленькой площади...» (VIII, 143—144), несколько замечаний в «Отрывке» («Несмотря на великие преимущества...» — VIII, 409—410). Та же мысль о расслоении дворянства и падении старинных родов составляет завязку «Дубровского», где противопоставлены выдвинувшийся в екатерининское время генерал-аншеф Троекуров и обедневший его сосед, поручик гвардии Дубровский (VIII, 162).

С размышлениями  об упадке современного дворянства, о  забвении им своего исторического прошлого и связи истории рода с историей страны, народа и государства связана  у Пушкина и другая мысль —  о возвращении «к земле», к «своим поместьям родовым» (строфа IX). Мысль  эта, возникшая у поэта еще  в первую болдинскую осень (1830 г.), затем все более укреплялась в нем, по мере того как, будучи «прощен и милостью окован» (см. строфу VI первоначальной редакции «родословия»), он все