"Медный всадник" А.С. Пушкина история замысла и создания, публикации и изучения

Описание общего хода наводнения, от вечера 6 ноября до его кульминации в середине следующего дня и падения воды к вечеру 7 ноября, изображение спокойного утра 8 ноября были подсказаны Пушкину статьей  Булгарина—Берха и дополнены его личными впечатлениями от виденного им 17 августа 1833 г. начала нового наводнения и другими описаниями. Все вместе образовало грандиозную картину стихийной силы, бо́льшая часть деталей которой донесена — разумеется, в обдуманном и обработанном виде — до первой (Болдинской) беловой и до окончательного (Цензурного) текста, и мы можем поэтому не вдаваться в них. Но необходимо отметить важнейшие отличия — отрывки, намеченные в черновике и потом отброшенные или сокращенные.

Прежде всего это — появление Александра I на балконе Зимнего дворца. Этот эпизод отсутствует у Берха, но он мог быть известен Пушкину по рассказам современников (в частности, по не напечатанному тогда рассказу Грибоедова, где коротко сказано: «В эту роковую минуту государь явился на балконе» — см. настоящее издание, с. 118). Не известен и источник слов, произнесенных царем — возможно, Пушкин знал их по устным рассказам очевидцев. Пушкину этот эпизод был нужен, и он обрабатывал его весьма тщательно, сначала желая расширить за счет размышлений царя о давно прошедшем времени и о его связи с настоящим. Эпизод в черновом автографе начинался словами:                           

тот страшный год 
Последним годом был державства 
Царя пред к<ем>

(вероятно: «Царя, пред кем склонился Наполеон» или «пал Париж» и т. п.). Два последних стиха зачеркнуты, вместо них написано почти так, как вошло в окончательный текст:                         

В тот грозный  год 
Царь Александр еще со славой 
Россией ведал — Вышел он 
Печален смутен на балкон 
И молвил — с божией стихией 
Царям не сладить.

Здесь внешне почтительное «со славой» в сопоставлении  с «печален, смутен», с признанием царем своего бессилия перед стихией  звучит скрыто иронически, особенно для  читателей, помнивших сопоставление  в «Полтаве» царя Петра, который  «могущ и радостен, как бой», и еще до сражения уверен в своей победе, и короля Карла, которого «желанный бой» приводил «в недоуменье» и который, в сущности, был побежден еще до начала Полтавского боя (Акад., V, 56—57). В новой поэме о Петре поэт далее, вспоминая Полтавский бой — опаснейший момент петровского царствования, обращается к монументу Полтавского победителя, «Кумиру» на бронзовом коне:

О мощный властелин судьбы, 
Не так ли ты над самой бездной, 
На высоте, уздой железной 
Россию поднял на дыбы?

204

В черновике размышления  царя Александра продолжаются. Глядя  «На злое бедствие», он думает:                          

Тако́ва 
Давно не ведал град  Петров 
От лета семьдесят седьмого —

т. е. со времени наводнения, бывшего 10 сентября 1777 г., почти столь же сильного по подъему воды, но еще более бедственного по причиненным разрушениям и количеству жертв. И дальше, уже о себе, о том, что его рождение (12 декабря 1777 г.) почти совпало с этим наводнением:

Тогда еще Екатерина 
(Вчера была ей годовщина)³¹ 
Была жива — и Павлу сына 
В тот год Всевышний даровал 
[Порфирородного младенца] 
И гимн младен<цу> 
Бряцал Держав<ин>

Эти стихи, однако, не вошли в первую беловую рукопись (БА). В черновой непосредственно после воспоминаний царя о наводнении 1777 г., которое можно, очевидно, воспринимать в таком контексте как предвестие несчастий для будущего царствования «порфирородного младенца», следуют наброски, примыкающие к отрывку о размышлениях царя при виде наводнения с балкона Зимнего дворца: царь посылает для спасения погибающих своих генералов Милорадовича и Бенкендорфа — эпизод, широко известный и распространенный в печати. Впрочем, у Булгарина — Берха назван один граф Милорадович, который отправился на катере по Морской улице по собственной инициативе и независимо от царского приказа.³² О генерал-адъютанте Бенкендорфе, который, выполняя приказ, «перешел через набережную, где вода доходила ему до плеч, сел не без труда в катер, и на опаснейшем плавании, продолжавшемся до трех часов ночи, имел счастие спасти многих людей», рассказывает С. Аллер.³³

Упоминание, взятое Пушкиным прямо из Берха, о военном генерал-губернаторе, плывущем по Морской улице, влечет за собой комический рассказ о сенаторе графе В. В. Толстом, который, встав поздно и ничего не зная о наводнении, подошел к окну и, увидев плывущего в лодке генерала (т. е. Милорадовича), решил, что он сошел с ума, и успокоился только, когда мальчик-слуга подтвердил ему реальность необычайного явления.³⁴ Вслед за этим следует другой рассказ — о часовом, который «стоял

205

у <Летнего> сада — караула снять не успели...». Недописанный Пушкиным рассказ продолжается у С. А. Аллера, согласно которому часовой не оставлял «во время наводнения своего поста у Летнего сада, пока не приказал ему его ефрейтор, подвергавшийся сам опасности для спасения его, ибо должен был брести к нему по пояс в воде и бороться с яростию валов, покрывавших тогда набережную».³⁵

Рассказ о часовом  не был отделан и остался без  применения. Анекдот же о сенаторе был перебелен в Болдинском беловом автографе, где примкнул непосредственно к рассказу о посылке царем генералов (после стиха 219 окончательного текста: «... И дома гибнущий народ»), но тут же был перечеркнут. С этим связана еще одна мелкая, но не маловажная переделка в той же рукописи БА — в ней стихи, соответствующие стихам 190—199 окончательного текста, дважды перерабатывались, и вторая редакция их читалась так:

И страх и смех! Как воры, волны 
Полезли в окна; с ними челны 
С разбега стекла бьют кормой. 
Мосты, снесенные грозой, 
Обломки хижин, бревна, кровли, 
Запасы лакомой торговли, 
Пожитки бедных, рухлядь их, 
Колеса дрожек городских, 
Гроба с размытого кладбища 
Плывут по городу.

Определение «И страх  и смех!», данное здесь впечатлениям от наводнения, и позволило Пушкину  поместить далее анекдот о  сенаторе графе Толстом. Но вскоре, при составлении второго белового, Цензурного автографа, поэт, чувствуя несоответствие «смеха» и анекдотов  общему нарастающему трагическому тону поэмы, зачеркнул слова «И страх  и смех!», заменив их и все связанные  с ними стихи другими словами:

Осада! приступ! злые волны 
Как воры, лезут в окна. Челны 
                                              и т. д.

Эта редакция и вошла  в окончательный текст (стихи 190—199).

Рядом отдельных  набросков, относящихся к наводнению, кончается связный черновой текст  в первой тетради (ПД 845). Эти последние  отрывки написаны уже в конце  октября (около 26-го, судя по тому, что  в правом столбце той же страницы записано вчерне начало третьей части  «Анджело», законченного перепиской 27 октября). Затем, пропустив две страницы (15 об. и 16), уже занятые написанным ранее стихотворением

206

«Сват Иван — как  пить мы станем...» и иллюстрацией к нему, Пушкин на обороте 16-го листа продолжает обрабатывать черновой текст эпизода об Александре I и его генералах и тут же возвращается к Вступлению поэмы; на л. 16 об. находится запись, соответствующая стихам 39—42 окончательного текста:³⁶

И перед младшею <?> <столицей> 
Померкла старая Москва 
Как перед новою <?> Царицей 
Порфироносная Вдова.

На л. 17 читается запись, относящаяся также к Вступлению и соответствующая стихам 48—58 окончательного текста:

Когда я в комнате  моей 
Пишу читаю без лампады 
                                      и т. д.

Кончается запись недописанными, лишь начатыми стихами:

И не пуская <тьму ночную> 
На голубые небеса

На этом заканчивается  черновик «Медного Всадника» в первой рабочей тетради (ПД 845, бывш. ЛБ 2374), и он переходит в другую, вторую тетрадь, так называемый «сафьяновый альбом» (ПД 839, бывш. ЛБ 2372),³⁷ хотя в первой шли далее незаполненные листы. Чем это объяснить?

Нам представляется вполне справедливым мнение О. С. Соловьевой, считавшей, что Пушкин стал переписывать Вступление в первую беловую рукопись БА (где конец его помечен «29 октября») «когда черновик поэмы был далеко еще не закончен, и, чтобы не прерывать черновой работы, перешел в другую тетрадь — так он мог работать параллельно. Последние наброски стихов „Вступления“ на л. 17 альбома ЛБ № 2374 делались, вероятно, или непосредственно перед переписыванием вступительной части, или в самом начале его. Как бы то ни было, можно с уверенностью сказать, что 29 октября все записи, относящиеся к „Медному Всаднику“, в этом альбоме были закончены».³⁸

Начиная записи во второй тетради (ПД 839, бывш. ЛБ 2372, л. 54 об.), Пушкин вернулся к некоторым отрывкам, уже набросанным в первой. Записи начинаются речью об имени героя поэмы, т. е. стихом 108 окончательного текста:

Мы будем нашего Героя 
Звать этим именем — оно 
Звучит приятно, с ним давно 
Мое перо к тому же дружно...

207

Текст здесь значительно более обработан, чем в черновике первой тетради, и представляет собою, очевидно, посредствующее звено между текстом первой тетради и перебеленным текстом БА. Замечательно, однако, то, что в начале этого нового черновика поэт несколько раз, как будто невольно, возвращается к давно оставленному «Езерскому» и вводит в новую поэму — вероятно, по памяти — несколько отрывков. На этой первой странице второй рукописи мы читаем:                                  

наш Герой 
Живет [под кровлей] в чулане — где-то служит — 
Дичится знатных и не тужит 
Что дед его Великий муж 
Имел 16 т<ысяч> душ!..

Последние два стиха  зачеркнуты — очевидно, поэт не хотел  углубляться в родословную своего героя, от которой он отказался уже  в первом черновике. Перевернув лист, он на следующей странице (л. 54), после быстрой и словно нетерпеливой переработки, наметил стихи, соответствующие стихам 184—189, т. е. началу наводнения, описание которого здесь читается приблизительно так:

Бежало все и  скрылось вдруг — 
[В широкой                     округ] 
[Навстречу ей] слились каналы 
[И захлебнулися подвалы] 
И всплыл Петрополь как тритон 
По пояс <в воду погружен>

Последнее сравнение  «Петрополя» с тритоном, дважды намеченное еще в первой рукописи (на л. 13 об.), доводится таким образом через второй черновик и первую беловую рукопись, Болдинскую, до окончательного текста.

Непосредственно за этим отрывком, отделяясь от него чертой, следует другой, уже намеченный в  первом черновике, а здесь переписанный набело, причем в него введены слова, определяющие двойственность первого  впечатления от наводнения — сочетание  ужаса с комическими сценами:

И страх и смех — средь улиц  челны 
Стекло окошек бьют  кормой...

Переписанные без  изменений в первую беловую рукопись (БА), эти стихи там, вероятно, при  составлении второй беловой (ЦА) подвергнуты  были переработке, причем, как уже  сказано выше, слова «И страх и  смех» были вычеркнуты, а потом  уже в ЦА заменены другими, без  намека на «смех», на что-либо комическое.

На следующей  странице мы видим вновь записанные вчерне и, вероятно, по памяти, отрывки  из «Езерского» сатирического и полемического

208

характера, связанные  с предшествующим отрывком о герое  поэмы, Евгении, который «не тужит» о былом богатстве своего деда:

[Не знает он, в каком Архиве] 
О том, что в тереме забытом 
[В пыли гниют его права]

*

Вас спесь боярская не гложет 
И век вас верно просветил 
Кто б ни был etc.

*

От этой слабости безвредной 
Булг.<арин> отучить <?> не мог 
Меня (хоть был он очень <строг>)

Эти три наброска, внезапно возникающие посреди описания наводнения (тетрадь ПД 839, л. 53 об.), представляют собой реминисценции из разных строф «Езерского» в более или менее переработанном виде. Первый — из строфы IX:

Где в нашем тереме забытом 
Растет пустынная трава.

Второй — из строф V и VI, где обрывается родословие Езерских, причем начало строфы VI дано здесь сокращенно:

Кто б ни был <ваш  родоначальник, 
Мстислав Удалый, иль Ермак, 
Или Митюшка целовальник, 
Вам все равно...>

Третий не имеет  соответствий в «Езерском», но это, возможно, объясняется тем, что многие черновые тексты этой поэмы не сохранились.

Наконец, два двустишия  описательного (а не сатирического  или полемического) характера перенесены Пушкиным в несколько переработанном виде из «Езерского» в описание ненастного осеннего вечера, когда безумный Евгений, спящий на Невской пристани, просыпается и идет «бродить». Первое двустишие — сравнение «мрачного вала», который бьется о пристань,

Как челобитчик у  дверей 
Ему не внемлющих судей, —

подсказано, очевидно, I строфой первоначального текста «Езерского» (в тетради ПД 842, бывш. ЛБ 2373, которую Пушкин имел с собою

209

в Болдине). Второе двустишие, оставшееся лишь в черновике, где оно было между стихами 386 и 387 окончательного текста:

Бедняк проснулся. Мрачно было 
Взамен уга<снувшей> за<ри> 
Светили тускло фо<нари> 
Дождь капал, ветер выл уныло, —

находится в той  же I строфе первоначального текста «Езерского» и в других набросках его вступления.

Этим заканчиваются  возвращения в «Медном Всаднике»  к оставленной незадолго до него «сатирической поэме» в «онегинских» строфах «Езерский». В чем смысл и значение этих возвращений?

Нужно думать, что  при самом начале работы над «Медным  Всадником» в Болдине Пушкин не имел в виду возвращения к оставленному незадолго до того «Езерскому». Но, начав создавать образ своего героя, Евгения, для чего он воспользовался вступительными строфами «Езерского» (или, более всего, строфою в первоначальной рукописи — ПД 842, л. 19), он стал думать о значительном расширении своей темы — о введении в нее родословной старинного, знатного дворянского рода, последним отпрыском которого является герой новой поэмы — Евгений. Вероятно, родословная должна была войти в сжатом виде, далеко не так подробно, как в «Езерском»; на это указывает, по-видимому, отрывок о подражании Байрону и о писателях-дворянах, находящийся посреди первой черновой рукописи «Медного Всадника» и отнесенный ошибочно С. М. Бонди к «Езерскому» (Акад., V, 417). Но как бы то ни было, родословную было предположено ввести. Вместе с тем поэт хотел дать и более подробную характеристику своего героя («Он был чиновник небогатый... А впрочем гражданин столичный...» и т. д.), и это влекло за собой спор с критиком о праве поэта взять героя не из «великих людей» (каких Пушкин не видел в современности), а из мелких чиновников, т. е. «ничтожного героя».