Михаил Шолохов. Судьба человека

кровь пускает.  Это он называл "профилактикой  от гриппа". И так каждый день.

Всего  четыре  блока  в   лагере  было,   и   вот  он  нынче  первому  блоку

"профилактику" устраивает,  завтра  второму и так далее.  Аккуратный  был гад,

без выходных работал.  Только одного он, дурак, не мог сообразить: перед  тем

как идти ему руки прикладывать, он, чтобы распалить себя, минут десять перед

строем  ругается.  Он  матершинничает  почем  зря,  а  нам  от  этого  легче

становится:  вроде слова-то наши, природные, вроде ветерком с родной стороны

подувает...  Знал бы он,  что его  ругань нам одно удовольствие доставляет, -

уж  он  по-русски не  ругался  бы,  а  только на  своем языке.  Лишь один мой

приятель-москвич злился на него страшно.  "Когда он ругается, - говорит, - я

глаза закрою и вроде в Москве,  на Зацепе, в пивной сижу, и до того мне пива

захочется, что даже голова закружится".

     Так  вот  этот  самый комендант на  другой  день после того,  как  я   про

кубометры сказал, вызывает меня. Вечером приходят в барак переводчик и с ним

два охранника.  "Кто Соколов  Андрей?" Я отозвался.  "Марш за нами,  тебя сам

герр лагерфюрер требует".  Понятно, зачем требует. На распыл. Попрощался я с

товарищами,  все они знали,  что на  смерть иду,  вздохнул и  пошел.  Иду по

лагерному двору,  на звезды поглядываю,  прощаюсь и  с ними,  думаю:  "Вот и

отмучился  ты,  Андрей  Соколов,  а  по-лагерному -  номер  триста  тридцать

первый". Что-то жалко стало Иринку и детишек, а потом жаль эта  утихла и стал

я собираться с духом,  чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно,  как и

подобает солдату,  чтобы враги  не увидали в последнюю мою  минуту,  что мне с

жизнью расставаться все-таки трудно...

     В комендантской - цветы на окнах, чистенько,  как у нас в хорошем клубе.

За  столом -  все  лагерное начальство.  Пять человек сидят,  шнапс глушат и

салом закусывают.  На  столе  у  них  початая здоровенная  бутыль со  шнапсом,

хлеб,  сало,  моченые яблоки,  открытые банки  с  разными консервами.  Мигом

оглядел я всю эту жратву,  и - не поверишь - так меня замутило, что за малым

не вырвало.  Я  же голодный,  как волк,  отвык от человеческой пищи,  а  тут

столько добра перед тобою...  Кое-как задавил тошноту,  но  глаза оторвал от

стола через великую силу.

     Прямо  передо  мною  сидит  полупьяный  Мюллер,   пистолетом  играется,

перекидывает его из руки в  руку,  а  сам смотрит на меня и не моргнет,  как

змея.  Ну,  я  руки  по  швам,  стоптанными каблуками  щелкнул,  громко  так

докладываю:   "Военнопленный  Андрей Соколов по  вашему  приказанию,  герр

комендант,  явился".  Он и спрашивает меня:  "Так что же,  русс Иван, четыре

кубометра выработки -  это много?" - "Так точно, - говорю, - герр комендант,

много".  -  "А одного тебе на могилу хватит?" -  "Так точно, герр комендант,

вполне хватит и даже останется".

     Он  встал  и   говорит:  "Я  окажу  тебе  великую  честь,  сейчас  лично

расстреляю тебя за  эти слова.  Здесь неудобно,  пойдем во  двор,  там ты  и

распишешься".  -  "Воля ваша",  -  говорю ему.  Он постоял, подумал, а потом

кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса,  кусочек хлеба  взял,

положил на него ломтик сала и  все  это подает мне и говорит:  "Перед  смертью

выпей, русс Иван, за победу немецкого  оружия".

     Я было из его  рук и стакан взял,  и закуску,  но как только услыхал эти

слова, - меня будто огнем обожгло! Думаю про себя: "Чтобы я, русский  солдат,

да  стал пить за  победу немецкого  оружия?!  А  кое-чего ты не хочешь,  герр

комендант?  Один  черт  мне  умирать,  так  провались ты пропадом со  своей

водкой!"

     Поставил я стакан  на стол,  закуску положил и  говорю: "Благодарствую за

угощение,  но я непьющий".  Он улыбается:  "Не хочешь пить за нашу победу? В

таком случае выпей за  свою погибель".  А  что  мне  было терять?  "За  свою

погибель и избавление от мук  я выпью",  -  говорю ему. С  тем взял стакан и в

два глотка вылил его в  себя,  а  закуску не тронул,  вежливенько  вытер губы

ладонью и  говорю:  "Благодарствую  за  угощение.  Я  готов,  герр комендант,

пойдемте, распишете меня".

     Но  он  смотрит   внимательно так  и  говорит:  "Ты  хоть  закуси  перед

смертью".  Я  ему на  это  отвечаю:  "Я  после первого  стакана не закусываю".

Наливает он  второй,  подает мне.  Выпил я  и  второй и  опять же закуску не

трогаю,  на отвагу бью,  думаю: "Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с

жизнью расставаться".  Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает:

"Что же не закусываешь,  русс Иван?  Не стесняйся!" А  я ему свое: "Извините,

герр комендант,  я  и после  второго стакана не привык закусывать".  Надул он

щеки,  фыркнул,  а  потом как  захохочет и  сквозь смех что-то быстро говорит

по-немецки:  видно,  переводит  мои  слова  друзьям.  Те  тоже  рассмеялись,

стульями задвигали,  поворачиваются ко мне мордами и  уже,  замечаю, как-то

иначе на меня поглядывают, вроде помягче.

     Наливает мне  комендант  третий  стакан,  а  у  самого  руки  трясутся от

смеха.  Этот  стакан  я  выпил  врастяжку,  откусил маленький  кусочек хлеба,

остаток положил на стол.  Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я

и  с  голоду пропадаю,  но давиться ихней подачкой не собираюсь,  что  у меня

есть  свое,  русское достоинство  и  гордость и  что  в  скотину  они  меня не

превратили, как ни старались.

     После этого комендант  стал серьезный с  виду,  поправил у себя на груди

два  железных креста,  вышел  из-за  стола безоружный и  говорит:  "Вот  что,

Соколов, ты - настоящий русский  солдат. Ты храбрый солдат. Я - тоже солдат и

уважаю достойных противников.  Стрелять я  тебя не буду.  К  тому же сегодня

наши доблестные войска вышли к  Волге и  целиком овладели Сталинградом.  Это

для нас большая радость,  а  потому я великодушно дарю тебе жизнь.  Ступай в

свой блок,  а  это тебе за  смелость",  -  и  подает мне  со  стола небольшую

буханку хлеба и кусок сала.

     Прижал я  хлеб  к себе изо всей силы,  сало  в левой руке держу и до  того

растерялся от такого неожиданного поворота,  что и спасибо не сказал, сделал

налево кругом,  иду к  выходу,  а сам думаю:  "Засветит он мне  сейчас промеж

лопаток,  и  не донесу ребятам этих харчей".  Нет,  обошлось.  И на этот раз

смерть мимо меня прошла, только холодком от нее потянуло...

     Вышел я  из комендантской  на твердых ногах,  а  во  дворе меня развезло.

Ввалился в барак и упал на цементованный пол без памяти. Разбудили меня наши

еще в потемках:  "Рассказывай!" Ну,  я припомнил,  что было в  комендантской,

рассказал им. "Как будем харчи  делить?" - спрашивает мой сосед  по нарам, а у

самого голос дрожит.  "Всем поровну", - говорю ему. Дождались  рассвета. Хлеб

и  сало  резали  суровой ниткой.  Досталось каждому хлеба по  кусочку со

спичечную коробку, каждую крошку брали  на учет, ну, а сала, сам понимаешь, -

только губы помазать. Однако поделили без обиды.

     Вскорости перебросили  нас,  человек триста  самых   крепких,  на  осушку

болот,  потом  -  в  Рурскую  область на  шахты.  Там  и  пробыл я  до  сорок

четвертого года.  К  этому  времени наши уже своротили Германии скулу набок и

фашисты перестали пленными брезговать.  Как-то  выстроили нас,  всю  дневную

смену,  и  какой-то приезжий обер-лейтенант говорит через переводчика:  "Кто

служил в армии или до войны  работал шофером, - шаг вперед". Шагнуло нас семь

человек бывшей шоферни.  Дали нам  поношенную спецовку, направили под  конвоем

в город Потсдам.  Приехали туда, и растрясли нас всех врозь. Меня определили

работать в "Тодте" -  была у  немцев такая шарашкина контора  по строительству

дорог и оборонительных сооружений.

     Возил я на "оппель-адмирале" немца инженера в чине майора  армии.  Ох, и

толстый же  был  фашист!  Маленький,  пузатый,  что в ширину,  что в длину

одинаковый и  в  заду  плечистый,  как  справная баба.  Спереди у  него  над

воротником мундира три  подбородка висят  и  позади  на  шее  три  толстючих

складки.  На нем,  я  так определял,  не менее трех пудов чистого жиру было.

Ходит,  пыхтит,  как паровоз,  а жрать сядет -  только держись!  Целый день,

бывало,  жует  да  коньяк из  фляжки потягивает.  Кое-когда и  мне  от  него

перепадало:  в  дороге  остановится,  колбасы  нарежет,  сыру,  закусывает и

выпивает;  когда в  добром духе,  -  и мне кусок кинет,  как  собаке.  В руки

никогда не давал,  нет, считал это  для себя за низкое. Но как бы то ни было,

а  с  лагерем же не сравнить и  понемногу стал я запохаживаться на человека,

помалу, но стал поправляться.

     Недели две возил  я  своего майора из  Потсдама  в  Берлин и  обратно,  а

потом  послали его  в  прифронтовую полосу  на  строительство оборонительных

рубежей против наших.  И  тут  я спать окончательно разучился:  ночи напролет

думал, как бы мне к своим, на родину сбежать.

     Приехали мы в город  Полоцк. На заре услыхал я в  первый раз за два года,

как  громыхает наша  артиллерия,  и  знаешь,  браток,  как  сердце забилось?

Холостой еще ходил к  Ирине  на свиданья,  и  то оно так не стучало!  Бои шли

восточнее Полоцка уже километрах в восемнадцати.  Немцы в городе злые стали,

нервные,  а  толстяк мой  все  чаще стал напиваться.  Днем за  городом  с  ним

ездим,  и он распоряжается, как  укрепления строить, а ночью в  одиночку пьет.

Опух весь, под глазами мешки повисли...

     "Ну,  -  думаю, - ждать  больше нечего, пришел мой час!  И надо не одному

мне бежать, а прихватить с собою  и моего толстяка, он нашим сгодится!"

     Нашел  в  развалинах  двухкилограммовую гирьку,  обмотал   ее  обтирочным

тряпьем,  на  случай,  если  придется ударить,  чтобы крови не  было,  кусок

телефонного провода поднял на дороге, все, что мне надо, усердно приготовил,

схоронил под  переднее сиденье.  За  два  дня  перед тем  как  распрощался с

немцами,  вечером еду с заправки,  вижу,  идет пьяный,  как грязь,  немецкий

унтер,  за стенку руками держится. Остановил я машину, завел его  в развалины

и  вытряхнул из мундира,  пилотку  с головы снял.  Все это имущество  тоже под

сиденье сунул и был таков.

     Утром двадцать девятого  июня приказывает мой майор везти его за  город,

в  направлении Тросницы.  Там  он  руководил постройкой укреплений.  Выехали.

Майор на заднем сиденье спокойно дремлет,  а  у меня сердце из груди  чуть не

выскакивает.  Ехал  я  быстро,  но  за  городом сбавил газ,  потом остановил

машину,  вылез,  огляделся:  далеко  сзади  две  грузовых тянутся.  Достал я

гирьку,   открыл  дверцу  пошире.   Толстяк  откинулся  на  спинку  сиденья,

похрапывает, будто у жены под  боком. Ну, я его тюкнул гирькой  в левый висок.

Он и голову уронил. Для верности я его еще раз стукнул, но убивать до смерти

не  захотел.  Мне его живого надо было доставить,  он нашим должен был много

кое-чего порассказать.  Вынул я  у него из кобуры "парабеллум",  сунул себе в

карман, монтировку вбил за спинку заднего сиденья, телефонный провод накинул

на шею майору и завязал глухим узлом на монтировке. Это чтобы  он не свалился

на  бок,  не  упал  при  быстрой  езде.  Скоренько напялил на  себя  мундир и

пилотку, ну, и погнал машину прямиком туда, где земля гудит, где бой идет.

     Немецкий  передний  край  проскакивал  меж  двух  дзотов.  Из  блиндажа

автоматчики выскочили,  и я нарочно  сбавил ход,  чтобы они видели, что майор

едет.  Но они крик подняли, руками махают, мол, туда ехать нельзя, а  я будто

не понимаю, подкинул газку и пошел на все восемьдесят. Пока они опомнились и

начали бить из пулеметов по машине,  а я уже на ничьей земле между  воронками

петляю не хуже зайца.

     Тут немцы сзади  бьют,  а тут свои очертели,  из автоматов мне навстречу

строчат.  В  четырех  местах  ветровое  стекло  пробили,  радиатор пропороли

пулями...  Но вот уже лесок  над озером,  наши бегут к машине,  а я вскочил в

этот лесок, дверцу открыл, упал на землю и целую ее, и дышать мне  нечем...

     Молодой парнишка,  на гимнастерке у него защитные погоны, каких я еще в

глаза не видал,  первым подбегает  ко мне,  зубы скалит:  "Ага,  чертов фриц,

заблудился?"  Рванул я  с  себя  немецкий мундир,  пилотку под  ноги кинул и

говорю ему:  "Милый ты мой  губошлеп!  Сынок дорогой!  Какой  же я тебе фриц,

когда я природный воронежец? В  плену я был, понятно? А сейчас отвяжите этого

борова,  какой в машине сидит,  возьмите его портфель и ведите меня к вашему

командиру".  Сдал я  им пистолет и пошел из рук в руки,  а  к вечеру очутился

уже у полковника -  командира дивизии. К этому времени меня и накормили, и в

банк сводили,  и  допросили,  и  обмундирование выдали,  так  что явился я  в

блиндаж к  полковнику,  как и  полагается,  душой и телом  чистый,  и в полной

форме.  Полковник встал из-за стола,  пошел мне навстречу. При всех офицерах

обнял и говорит: "Спасибо тебе, солдат, за дорогой гостинец, какой  привез от

немцев.  Твой  майор  с  его  портфелем нам  дороже двадцати "языков".  Буду

ходатайствовать перед командованием  о представлении тебя к правительственной