Автор работы: Пользователь скрыл имя, 23 Октября 2013 в 23:45, доклад
Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и
напористая. В конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое
суток начисто оголились пески левобережья Дона, в степи вспухли набитые
снегом лога и балки, взломав лед, бешено взыграли степные речки, и дороги
стали почти совсем непроездны.
тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и
словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться, чтобы не разбудить его, но
все-таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на
него...
Перед рассветом проснулся, не пойму, с чего мне так душно стало? А это
сынок мой вылез из простыни и поперек меня улегся, раскинулся и ножонкой
горло мне придавил. И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без
него. Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и
сердце отходит, становится мягче, а то ведь оно у меня закаменело от горя...
Первое время он со мной на машине в рейсы ездил, потом понял я, что так
не годится. Одному мне что надо? Краюшку хлеба и луковицу с солью, вот и сыт
солдат на целый день. А с ним - дело другое: то молока ему надо добыть, то
яичко сварить, опять же без горячего ему никак нельзя. Но дело-то не ждет.
Собрался с духом, оставил его на попечение хозяйки, так он до вечера слезы
точил, а вечером удрал на элеватор встречать меня. До поздней ночи ожидал
там. Трудно мне с ним было на первых порах. Один раз легли спать еще
засветло, днем наморился я очень, и он - то всегда щебечет, как воробушек, а
то что-то примолчался. Спрашиваю: "Ты о чем думаешь, сынок?" А он меня
спрашивает, сам в потолок смотрит: "Папка, ты куда свое кожаное пальто дел?"
В жизни у меня никогда не было кожаного пальто! Пришлось изворачиваться: "В
Воронеже осталось", - говорю ему. "А почему ты меня так долго искал?"
Отвечаю ему: "Я тебя, сынок, и в Германии искал, и в Польше, и всю
Белоруссию прошел и проехал, а ты в Урюпинске оказался". - "А Урюпинск - это
ближе Германии? А до Польши далеко от нашего дома?" Так и болтаем с ним
перед сном.
А ты думаешь, браток, про кожаное пальто он зря спросил? Нет, все это
неспроста. Значит, когда-то отец его настоящий носил такое пальто, вот ему и
запомнилось. Ведь детская память, как летняя зарница: вспыхнет, накоротке
осветит все и потухнет. Так и у него память, вроде зарницы, проблесками
работает.
Может, и жили бы
мы с ним еще с годик в
Урюпинске, но в ноябре
со мной грех: ехал по грязи, в одном хуторе машину мою занесло, а тут корова
подвернулась, я и сбил ее с ног. Ну, известное дело, бабы крик подняли,
народ сбежался, и автоинспектор тут как тут. Отобрал у меня шоферскую
книжку, как я ни просил его смилостивиться. Корова поднялась, хвост задрала
и пошла скакать по переулкам, а я книжки лишился. Зиму проработал плотником,
а потом списался с одним приятелем, тоже сослуживцем, - он в вашей области,
в Кашарском районе, работает шофером, - и тот пригласил меня к себе. Пишет,
что, мол, поработаешь полгода по плотницкой части, а там в нашей области
выдадут тебе новую книжку. Вот мы с сынком и командируемся в Кашары походным
порядком.
Да оно, как тебе сказать, и не случись у меня этой аварии с коровой, я
все равно подался бы из Урюпинска. Тоска мне не дает на одном месте долго
засиживаться. Вот уже когда Ванюшка мой подрастет и придется определять его
в школу, тогда, может, и я угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока
шагаем с ним по русской земле.
- Тяжело ему идти, - сказал я.
- Так он вовсе мало на своих ногах идет, все больше на мне едет. Посажу
его на плечи и несу, а захочет промяться, - слезает с меня и бегает сбоку
дороги, взбрыкивает, как козленок. Все это, браток, ничего бы, как-нибудь мы
с ним прожили бы, да вот сердце у меня раскачалось, поршня надо менять...
Иной раз так схватит и прижмет, что белый свет в глазах меркнет. Боюсь, что
когда-нибудь во сне помру и напугаю своего сынишку. А тут еще одна беда:
почти каждую ночь своих покойников дорогих во сне вижу. И все больше так,
что я - за колючей проволокой, а они на воле, по другую сторону...
Разговариваю обо всем и с Ириной, и с детишками, "о только хочу проволоку
руками раздвинуть, - они уходят от меня, будто тают на глазах... И вот
удивительное дело: днем я всегда крепко себя держу, из меня ни "оха", ни
вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез...
В лесу послышался голос моего товарища, плеск весла по воде.
Чужой, но ставший
мне близким человек
твердую, как дерево, руку:
- Прощай, браток, счастливо тебе!
- И тебе счастливо добраться до Кашар.
- Благодарствую. Эй, сынок, пойдем к лодке.
Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу
отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной.
Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края
военным ураганом невиданной силы... Что-то ждет их впереди? И хотелось бы
думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около
отцовского плеча вырастет тот, ко торый, повзрослев, сможет все вытерпеть,
все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина.
С тяжелой грустью смотрел я им вслед... Может быть, все и обошлось бы
благополучно при нашем расставании, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и
заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой
ручонкой. И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я
поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за
годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное - уметь вовремя
отвернуться. Тут самое главное - не ранить сердце ребенка, чтобы он не
увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза...
1956-1957