Михаил Шолохов. Судьба человека

награде".  А я от этих слов его,  от ласки, сильно волнуюсь, губы дрожат, не

повинуются,  только и  мог  из  себя  выдавить:  "Прошу,  товарищ  полковник,

зачислить меня в стрелковую часть". Но полковник засмеялся, похлопал меня по

плечу:  "Какой из  тебя вояка,  если ты  на ногах еле держишься?  Сегодня же

отправлю тебя в госпиталь. Подлечат тебя там, подкормят, после этого  домой к

семье на месяц в отпуск съездишь,  а когда вернешься к нам,  посмотрим, куда

тебя определить".

     И  полковник,  и  все офицеры,  какие у  него в блиндаже были,  душевно

попрощались со мной за руку,  и  я вышел окончательно разволнованный,  потому

что за два года отвык от человеческого  обращения.  И заметь, браток, что  еще

долго я, как только с начальством  приходилось говорить, по привычке невольно

голову в плечи втягивал,  вроде боялся,  что ли, как бы меня не ударили. Вот

как образовали нас в фашистских лагерях...

     Из госпиталя сразу  же написал Ирине письмо. Описал  все коротко, как был

в плену,  как бежал вместе с немецким майором.  И,  скажи на милость, откуда

эта  детская  похвальба  у  меня  взялась?  Не  утерпел-таки,  сообщил,  что

полковник обещал меня! к награде  представить...

     Две недели спал  и ел.  Кормили помалу,  но  часто, иначе, если бы давали

еды вволю, я бы мог загнуться, так  доктор сказал. Набрался силенок вполне. А

через две  недели куска в  рот  взять не  мог.  Ответа из  дома  нет,  и  я,

признаться,  затосковал.  Еда  и  на  ум не идет,  сон от меня бежит,  всякие

дурные  мыслишки в  голову  лезут...  На  третьей неделе  получаю письмо  из

Воронежа. Но пишет не Ирина, а сосед  мой, столяр Иван Тимофеевич. Не дай  бог

никому таких писем получать!..  Сообщает он,  что  еще в  июне сорок второго

года  немцы  бомбили авиазавод  и  одна  тяжелая бомба  попала  прямо  в  мою

хатенку.  Ирина и дочери как  раз были дома... Ну, пишет, что не нашли от них

и следа, а на месте хатенки - глубокая яма... Не дочитал я в этот раз  письмо

до конца. В глазах потемнело, сердце сжалось в комок и никак  не разжимается.

Прилег я на койку,  немного  отлежался, дочитал. Пишет сосед, что  Анатолий во

время бомбежки был в городе.  Вечером вернулся в поселок, посмотрел  на яму и

в ночь опять ушел в город.  Перед  уходом сказал соседу,  что будет  проситься

добровольцем на фронт. Вот и все.

     Когда сердце разлезлось  и в ушах зашумела кровь,  я вспомнил, как тяжело

расставалась со мною моя Ирина  на вокзале.  Значит,  еще тогда  подсказало ей

бабье сердце,  что больше не увидимся мы с  ней на этом свете.  А я  ее тогда

оттолкнул... Была семья, свой дом, все это лепилось годами, и все рухнуло в

единый  миг,  остался я  один.  Думаю:  "Да  уж  не  приснилась ли  мне  моя

нескладная жизнь?" А ведь в  плену я почти каждую ночь,  про себя, конечно, и

с Ириной,  и с детишками разговаривал,  подбадривал их,  дескать, я вернусь,

мои родные,  не горюйте обо мне,  я крепкий,  я выживу, и опять  мы будем все

вместе... Значит, я два года с  мертвыми разговаривал?!

     Рассказчик на  минуту  умолк,  а  потом сказал уже   иным,  прерывистым и

тихим голосом:

     - Давай, браток, перекурим,  а то меня что-то удушье давит.

     Мы закурили.  В   залитом полой водою лесу звонко  выстукивал дятел.  Все

так  же  лениво шевелил сухие  сережки на  ольхе теплый ветер;  все  так  же,

словно под тугими белыми парусами, проплывали в вышней синеве облака, но уже

иным  показался  мне  в   эти  минуты  скорбного  молчания  безбрежный  мир,

готовящийся к  великим  свершениям весны,  к  вечному  утверждению  живого  в

жизни.

     Молчать было тяжело, и я спросил:

     - Что же дальше?

     - Дальше-то?  -  нехотя  отозвался рассказчик.  -  Дальше  получил я  от

полковника месячный отпуск,  через  неделю был в Воронеже.  Пешком дотопал до

места,  где когда-то  семейно  жил.  Глубокая воронка,  налитая  ржавой водой,

кругом бурьян по пояс...  Глушь,  тишина кладбищенская. Ох, и тяжело же было

мне,  браток!  Постоял,  поскорбел  душою и  опять пошел на  вокзал.  И  часу

оставаться там не мог, в этот же день уехал обратно в дивизию.

     Но  месяца через  три и  мне блеснула радость,  как солнышко из-за тучи:

нашелся Анатолий.  Прислал письмо мне на фронт,  видать,  с  другого  фронта.

Адрес мой узнал от соседа, Ивана  Тимофеевича. Оказывается, попал он поначалу

в  артиллерийское училище;  там-то и  пригодились его таланты  к  математике.

Через год с отличием закончил училище,  пошел на фронт и вот уже  пишет,  что

получил  звание  капитана,  командует  батареей  "сорокапяток",  имеет  шесть

орденов и  медали.  Словом,  обштопал родителя со  всех  концов.  И  опять я

возгордился им ужасно!  Как ни крути,  а мой родной сын - капитан и командир

батареи, это не шутка! Да еще при  таких орденах. Это ничего, что  отец его на

"студебеккере"  снаряды   возит  и  прочее  военное   имущество.  Отцово  дело

отжитое, а у него, у капитана, все впереди.

     И  начались у меня по ночам стариковские мечтания:  как война кончится,

как я  сына женю и  сам при  молодых жить буду,  плотничать и  внучат нянчить.

Словом,  всякая такая стариковская штука.  Но и тут получилась у  меня полная

осечка.  Зимою наступали мы без передышки,  и особо часто писать друг другу

нам было некогда,  а к концу  войны, уже возле Берлина, утром  послал Анатолию

письмишко,  а на другой день получил  ответ.  И тут я понял, что  подошли мы с

сыном  к  германской столице  разными путями,  но  находимся один  от  одного

поблизости. Жду не дождусь, прямо-таки не чаю, когда мы с ним свидимся. Ну и

свиделись... Аккурат девятого мая, утром, в День Победы, убил моего  Анатолия

немецкий снайпер...

     Во второй половине  дня вызывает меня командир  роты. Гляжу, сидит у него

незнакомый мне артиллерийский подполковник.  Я вошел в комнату,  и он встал,

как перед старшим по званию.  Командир моей роты говорит: "К тебе, Соколов",

- а сам к окну отвернулся. Пронизало меня, будто электрическим  током, потому

что почуял я недоброе. Подполковник подошел ко мне и тихо говорит: "Мужайся,

отец! Твой сын, капитан Соколов, убит сегодня на батарее. Пойдем со мной!"

     Качнулся я,  но  на ногах устоял.  Теперь и  то как сквозь сон вспоминаю,

как  ехал  вместе с  подполковником на  большой машине,  как  пробирались по

заваленным обломками улицам, туманно  помню солдатский строй и обитый красным

бархатом гроб.  А Анатолия вижу вот как тебя, браток. Подошел  я к гробу. Мой

сын лежит в нем и не мой.  Мой - это всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка,

с  острым кадыком на худой шее,  а  тут лежит молодой,  плечистый,  красивый

мужчина,   глаза  полуприкрыты,  будто  смотрит  он  куда-то  мимо  меня,  в

неизвестную мне  далекую даль.  Только в  уголках губ так навеки и  осталась

смешинка прежнего сынишки, Тольки, какого я когда-то знал... Поцеловал я его

и  отошел  в  сторонку.  Подполковник  речь  сказал.  Товарищи-друзья  моего

Анатолия  слезы  вытирают,  а  мои  невыплаканные слезы,  видно,  на  сердце

засохли. Может, поэтому оно так  и болит?..

     Похоронил я  в  чужой,  немецкой земле последнюю  свою радость и надежду,

ударила батарея моего  сына,  провожая своего  командира в  далекий путь,  и

словно что-то во мне оборвалось...  Приехал я  в свою часть сам  не свой.  Но

тут вскорости меня демобилизовали.  Куда идти?  Неужто в Воронеж? Ни за что!

Вспомнил,  что в  Урюпинске  живет мой дружок,  демобилизованный еще зимою по

ранению,  -  он  когда-то  приглашал  меня  к  себе,  -  вспомнил и  поехал в

Урюпинск.

     Приятель мой и   жена его были бездетные,  жили в  собственном домике на

краю города.  Он хотя и  имел инвалидность,  но работал шофером  в  автороте,

устроился и я туда же. Поселился  у приятеля, приютили они меня. Разные грузы

перебрасывали мы  в  районы,  осенью переключились на вывозку хлеба.  В  это

время я  и  познакомился с  моим новым сынком,  вот с  этим,  какой в  песке

играется.

     Из рейса,  бывало,  вернешься в город - понятно,  первым делом в чайную:

перехватить чего-нибудь,  ну, конечно, и сто грамм выпить с устатка. К этому

вредному делу,  надо сказать,  я уже пристрастился как следует... И вот один

раз вижу возле чайной этого парнишку,  на другой день -  опять вижу.  Этакий

маленький оборвыш:  личико все  в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как

прах,  нечесаный, а глазенки - как звездочки ночью после дождя! И до того он

мне полюбился,  что я уже, чудное дело, начал скучать по нем, спешу  из рейса

поскорее его увидать. Около  чайной он и кормился - кто что  даст.

     На  четвертый день  прямо из совхоза,  груженный  хлебом,  подворачиваю к

чайной.  Парнишка мой там сидит  на  крыльце,  ножонками болтает  и,  по всему

видать,  голодный.  Высунулся  я в окошко,  кричу ему:  "Эй,  Ванюшка! Садись

скорее на машину,  прокачу на элеватор,  а оттуда вернемся сюда, пообедаем".

Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и

тихо так  говорит:  "А  вы  откуда знаете,  дядя,  что меня Ваней зовут?"  И

глазенки широко раскрыл,  ждет,  что я ему отвечу.  Ну, я ему  говорю, что я,

мол, человек бывалый и все  знаю.

     Зашел он с правой  стороны,  я дверцу открыл, посадил  его рядом с собой,

поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался  и нет-нет

да и взглянет на меня из-под  длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет.

Такая мелкая птаха,  а уже научилась вздыхать.  Его ли это дело?  Опрашиваю:

"Где же твой отец,  Ваня?" Шепчет:  "Погиб на фронте".  -  "А мама?" - "Маму

бомбой убило в поезде,  когда  мы ехали".  - "А откуда вы ехали?" - "Не знаю,

не помню..." -  "И никого у  тебя тут родных нету?" -  "Никого". - "Где же ты

ночуешь?" - "А где придется".

     Закипела тут во  мне горючая слеза,  и  сразу  я решил:  "Не бывать тому,

чтобы нам порознь пропадать!  Возьму его к  себе в дети".  И сразу у меня на

душе стало легко и как-то светло.  Наклонился я к нему,  тихонько спрашиваю:

"Ванюшка,  а ты знаешь,  кто я такой?" Он и спросил,  как выдохнул: "Кто?" Я

ему и говорю так же тихо: "Я - твой отец".

     Боже мой, что тут  произошло! Кинулся он ко мне  на шею, целует в щеки, в

губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в

кабинке глушно:  "Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все

равно найдешь!  Я так долго  ждал,  когда ты меня найдешь!" Прижался ко мне и

весь дрожит,  будто травинка под ветром.  А  у  меня в глазах туман,  и тоже

всего дрожь бьет, и руки трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно

даться!  Но  в  кювет все  же нечаянно съехал,  заглушил мотор.  Пока туман в

глазах не прошел, - побоялся ехать, как бы на кого не наскочить. Постоял  так

минут пять,  а  сынок мой  все  жмется ко  мне  изо  всех  силенок,  молчит,

вздрагивает.  Обнял я  его  правой рукою,  потихоньку прижал к  себе,  а левой

развернул машину,  поехал обратно,  на  свою  квартиру.  Какой  уж  там  мне

элеватор, тогда мне не до элеватора было.

     Бросил машину возле  ворот,  нового своего сынишку  взял на руки,  несу в

дом.  А он как обвил мою  шею ручонками,  так и не оторвался  до самого места.

Прижался своей щекой к  моей небритой щеке,  как прилип.  Так  я  его и внес.

Хозяин и  хозяйка в  аккурат дома были.  Вошел я,  моргаю им обоими глазами,

бодро так говорю:  "Вот и  нашел я  своего Ванюшку!  Принимайте нас,  добрые

люди!" Они,  оба мои бездетные,  сразу сообразили,  в чем дело, засуетились,

забегали.  А я никак сына от себя не оторву.  Но кое-как уговорил. Помыл ему

руки с  мылом,  посадил за стол.  Хозяйка щей ему в  тарелку налила,  да как

глянула,  с какой он жадностью  ест,  так и залилась слезами.  Стоит у печки,

плачет себе в передник.  Ванюшка  мой увидал, что она плачет, подбежал к ней,

дергает ее за подол и говорит:  "Тетя,  зачем же вы плачете? Папа нашел меня

возле чайной,  тут всем радоваться надо,  а вы плачете".  А той - подай бог,

она еще пуще разливается, прямо-таки размокла вся!

     После обеда повел  я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в

корыте,  завернул в  чистую простыню.  Обнял он  меня и  так на руках  моих и

уснул.  Осторожно положил его  на кровать,  поехал на элеватор, сгрузил  хлеб,

машину отогнал на  стоянку -  и  бегом  по  магазинам.  Купил ему штанишки

суконные, рубашонку, сандали и  картуз из мочалки. Конечно, все это  оказалось

и не по росту,  и качеством никуда не годное.  За штанишки меня хозяйка  даже

разругала.  "Ты,  -  говорит,  -  с ума спятил,  в такую  жару одевать дитя в

суконные  штаны!"  И  моментально -  швейную  машинку  на  стол,  порылась в

сундуке,  а  через  час  моему  Ванюшке уже  сатиновые трусики  были  готовы и

беленькая рубашонка с  короткими  рукавами.  Спать я  лег  вместе с  ним и  в

первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза четыре вставал.

Проснусь,  а  он  у  меня под  мышкой приютится,  как воробей  под застрехой,