О метафизическом сюжете комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль»

Литература:

1. Гоголь  Н. В. Собр. соч. в 7 т. - М., 1986. - Т. 6. - С. 352.

2.  Пигарев К. В. Творчество Фонвизина. - М., 1957. - С. 166.

3.  Бсрков П. И. Театр Фонвизина и русская культура // Русские классики и театр. - М.;Л., 1947. - С. 57-71.

4.  См.: Макогоненко Г. П. Денис Фонвизин: творческий путь. - М.;Л 1961. - С. 252; Берков П. И. История русской комедии XVIII века. - Л., 1977. - С. 226.

5. Гоголь  Н. В. Указ. соч. - С. 351.

6.  Стеник Ю. В. Драматургия русского классицизма. Комедия // История русской драматургии: XVII - первая половина XIX века. – Л., 1982. - С. 141-142.

7.  См. об этом более подробно в кн.: Стеник Ю. В. Русская сатира XVIII века. - Л., 1985. - С. 318-320.

8.  Бухаркин П. Е. О философской проблематике «Недоросля» Д. И. Фонвизина. // Вестник Ленинградского университета: История, языкознание, литературоведение. - 1986, N 3. - С. 32-38.

9.  Пигарев К. В. Указ. соч. - С. 166.

10. Стеник Ю. В. Русская сатира XVIII века. - С. 314-315.

11. Стеник Ю. В. Указ. соч. - С. 320.

12. Фонвизин  Д. И. Сочинения. - М., 1981. - С. 88. Все  дальнейшие ссылки даются по  этому изданию, с указанием  страниц прямо в тексте.

13. Серман И. 3. Русский классицизм. Поэзия. Драма. Сатира. - Л., 1973. - С. 263.

14. См. об этом подробнее: Дионисий Ареопагит. Божественные имена // Мистическое богословие. - Киев, 1991. - С. 31-42; 68-72.

15. Серман И. 3. Русский классицизм... - С. 264.

16. Незеленов А. Николай Иванович Новиков - издатель журналов в 1769-1785 г. г. - СПб., 1875. - С. 438-439.

17. Н. И.  Новиков и его современники. Избр. соч. - М., 1961. - С. 178.

18. Указ. соч. - С. 180.

19. Указ. соч. - С. 184.

20. Указ. соч. - С. 186.

21. Указ. соч. - С. 187.

22. Указ. соч. - С. 202.

23. Кочеткова  Н. Д. Идейно-литературные позиции  масонов 80 - 90-ых годов XVIII века  и Н. М. Карамзин // Русская литература XVIII века. Эпоха классицизма. XVIII век.  Сб. 6. - М.;Л., 1964. - С. 183.

24. См. об этом: Вайскопф М. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. - М., 1993. - С. 15-25.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Евгений Онегин (1833)

Среди огромного  числа тем пушкинского романа отчетливо выделяется тема счастья, которая сопрягается с темой  судьбы. В финальной сцене VIII главы  эта взаимосвязь подчеркивается Татьяной:

А счастье было так возможно,

Так близко!.. Но судьба моя

Уж решена (8, XLVII).

(«Евгений  Онегин» цитируется с указанием  главы и строфы), тем самым «счастье»  и «судьба» становятся идейным  центром романа.

При внимательном рассмотрении обнаруживается, что все  главные герои, так или иначе, осмысляются автором с точки  зрения поиска ими счастья:

Онегин:

Но был ли счастлив мой Евгений? (1, XXXVI)

Ленский:

Он был любим... по крайней мере

Так думал он, и был счастлив (4, LI).

Как же понимается счастье в художественном мире «Евгения Онегина»?

Кое-что  осознать дают возможность второстепенные персонажи. Более того, кажется, что  именно второстепенные герои создают  фон, который проясняет саму проблему счастья. «Действительность,— пишет  В. С. Баевский,— неблагоприятна отнюдь не для всех, но для людей мыслящих и чувствующих с резко очерченной индивидуальностью. Им противостоит совершенно другая среда — цельный мир патриархальных отношений, в котором нет места разобщению и одиночеству, где господствует роевое, хоровое, народное начало... В диалоге двух этих миров ни один не выступает как безусловно „положительный“ или „отрицательный“, зато их столкновение, неразрешенное противоречие насыщает идейный мир романа»¹.

Прежде  всего это касается судьбы матери Татьяны и Ольги Лариных, которая была отдана замуж не по своей воле (аналогично Татьяне):

И, чтоб ее рассеять горе,

Разумный муж уехал вскоре

В свою деревню, где она,

Бог знает, кем окружена,

Рвалась и плакала сначала,

С супругом чуть не развелась;

Потом хозяйством занялась,

Привыкла и довольна стала.

Привычка свыше нам  дана:

Замена счастию она (2, XXXI).

Из примечания А. С. Пушкина мы знаем, что интересующая нас сентенция «представляет пересказ высказывания из романа Шатобриана „Рене“ (1802): „Если бы я имел безрассудство верить еще в счастье, я бы искал его в привычке“»². А в комментарии Ю. Лотмана дана справка о том, что «судя по черновым наброскам, Пушкин одно время думал вложить сентенцию Шатобриана в уста Онегина во время его объяснения в саду с Татьяной»³, но, как видно, он этого не сделал, вероятно, потому, что искать счастье в привычке — удел многих, а Онегин на правах «странной» личности не должен произносить правило, по которому живет большинство окружающих. Более того, во время объяснения с Татьяной Онегин произносит формулу диаметрально противоположную по смыслу: «Привыкнув, разлюблю тотчас». Авторская сентенция о привычке, выражая отношение матери Татьяны к счастью, представляет собой философскую максиму. Любопытно замечание М. Эрдманна, связанное со словом «привычка», которое, по его подсчетам, встречается в романе семнадцать раз. «Вообще,— пишет исследователь,— различаются три оттенка значения: привычка, понимаемая как традиция, как обычай старого доброго времени (ЕО, 2, XXXV), далее, в негативном смысле, как синоним скуки (ЕО, 3, IV), и, наконец, с теологически-философским смыслом, который обнаруживается в тексте только в одном месте»⁴. Это как раз именно выделенная нами максима. Далее Н. Эрдманн дает ее анализ: «Привычка как замена счастию в „Евгении Онегине“ означает примирение с недостижимостью счастья, в сущности — отказ от него ради достижения благополучия. Счастье противопоставляется жизни спокойной и привольной, не обремененной ни сильными страстями, ни моральными обязательствами»⁵.

В данном случае это философская максима  основана на жизненном опыте матери Лариных, подкреплена опытом их отца. Развивая мысль о счастье как привычке на протяжении шести последующих строф, автор приходит к пониманию привычки как некоего порядка вещей, определенной закономерности жизни:

Увы! На жизненных браздах

Мгновенной жатвой поколенья,

По тайной воле провиденья

Восходят, зреют и падут:

Другие им вослед идут...

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит 

И к гробу прадедов теснит.

Придет, придет и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас! (2, XXXVIII).

Ларины  «хранили в жизни мирной // Привычки милой старины». Когда пришло время, Дмитрий Ларин умер и был, как  принято, оплакан (суть та же привычка). Ленский, вернувшийся после долгого  отсутствия, «посетил // Соседа памятник смиренный», где «начертал // Ему  надгробный мадригал» (привычка как  обряд, традиция), а после то же проделал и на могиле своих умерших родителей («надписью печальной // Отца и матери, в слезах, // Почтил он прах патриархальный...»).

В подобном случае человек примиряет свои представления  с условиями своего бытия, отказываясь  от собственных желаний, заменяя  их наиболее подходящими к обстоятельствам, сообразно сложившейся традиции. Почему мать Татьяны «привыкла и  довольна стала»? Она забыла о своем  «гвардии сержанте», заменив его  занятиями по хозяйству («Рвалась и  плакала сначала, // Потом хозяйством занялась...»).

Так или  иначе, но каждый из второстепенных героев счастлив, у каждого из них счастье  концентрируется в привычке, в  традиционном образе жизни.

Выделенная  нами максима («Привычка свыше нам  дана...») возникает перед читателем  еще раз в восьмой главе  в ситуации появления Онегина  после долгого отсутствия в связи  с обсуждением его, онегинских, качеств. Однако это рассуждение очень быстро перерастает в осмысление представлений об общих закономерностях жизни:

Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел,

Кто постепенно жизни холод

С летами вытерпеть умел;

Кто странным снам не предавался,

Кто черни светской не чуждался,

Кто в двадцать лет был франт  иль хват,

А в тридцать выгодно женат;

Кто в пятьдесят освободился

От частных и других долгов,

Кто славы, денег и чинов

Спокойно в очередь добился,

О ком твердили целый век:

NN прекрасный человек (8, Х).

Тон этой строфы не просто иронический, а даже саркастический, каждая из строк наполнена  ядовитой усмешкой автора.

«Счастливая»  судьба старших Лариных и NN дает возможность понять, что осознается автором в качестве счастья: это  совпадение индивидуальной судьбы с  традиционной социальной моделью (патриархальной или аристократической). Для матери Татьяны — это погружение ее жизни  в традиционный патриархальный быт, описание которого дано Пушкиным с  теплой иронией. В случае с NN — это  аристократический быт, описанный  с нескрываемым сарказмом. Обретение  счастья в привычке возможно только для обычных, посредственных людей.

На этом фоне следует анализировать судьбы Онегина, Ленского и Татьяны. В основе их эволюции лежит противопоставление природного и искусственного, естественного и социального.

Автор подчеркивает отличие второстепенных персонажей от центральных, для которых обретение  счастья в указанном смысле становится невозможным, прежде всего потому, что  они никак не вписываются в  традиционные модели поведения. Это выражается в том, что Евгений, Татьяна, Ленский охарактеризованы в романе как «странные» люди:

Онегин:

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий, охлажденный ум (1, XLV).

Татьяна: 

Она в семье своей родной.

Казалась девочкой чужой (2, XXV).

Ленский:

Он из Германии туманной

Привез учености плоды:

Вольнолюбивые мечты,

Дух пылкий и довольно странный (2, VI).

В этом контексте  с особой выразительностью прочитывается  размышление автора в восьмой  главе:

<...> посредственность одна

Нам по плечу и не странна (8, IX).

Так автор  устанавливает разницу между  главными персонажами и фоновыми.

Действительно, если обратиться к тому, как охарактеризованы в романе центральные герои, то это  станет особенно ясно. Более того, скромная на первый взгляд тема счастья в  этом месте начинает приобретать  вполне определенный философский характер: «странные» герои должны гармонизировать  свои отношения с миром. Тема счастья  оборачивается совершенно иной, гораздо  более существенной проблемой: поиском  смысла жизни. Равно как и нереализованный  «роман» Татьяны и Онегина  превращается в процесс познания одним человеком другого.

Онегин  — единственный герой, не ощущающий  себя счастливым. В самом начале автор задается вопросом:

Но был ли счастлив мой Евгений,

Свободный, в цвете лучших лет,

Среди блистательных побед,

Среди вседневных наслаждений? (1, XXXVI)

Этот вопрос актуален для героя на протяжении всего романа. На каждом новом этапе  жизни Онегина (приезд и жизнь  в деревне, странствие и др.) этот вопрос непременно всплывает: «А был  ли счастлив?» И всегда ответ один: нет,— как будто счастье бежит  от него. Вначале перед читателем возникает образ «охлажденного», «расчетливого», «окаменевшего» Онегина, но в финале перед нами «громом пораженный» Евгений (человек с «окаменевшей душой» не может испытать потрясения, значит, душа Онегина в финале открыта для страстей). Если, объясняясь в саду с Татьяной, он заявляет, что не создан для блаженства («Ему чужда душа моя; // Напрасны ваши совершенства: // Их вовсе не достоин я» (4, XIX), то в письме к ней признается:

Нет, поминутно видеть вас,

Повсюду следовать за вами,

Улыбку уст, движенье глаз

Ловить влюбленными глазами,

Внимать вам долго, понимать

Душой все ваше совершенство,

Пред вами в муках замирать,

Бледнеть и гаснуть... вот блаженство (8, Письмо Онегина).

Как же могло  случиться, что отрекшийся от страстей Онегин, все испытавший и охладевший ко всему, воскрес для любви? И  почему же она не приносит ему счастья?

В первой главе хандра Онегина связана (в  частности) с тем, что ритм его  жизни не совпадает с природным  ритмом:

Что ж мой Онегин? Полусонный

В постелю с бала едет он;

А Петербург неугомонный

Уж барабаном пробужден.

<...>

Но, шумом бала утомленный

И утро в полдень обратя,

Спокойно спит в тени блаженной

Забав и роскоши дитя.

Проснется за полдень, и снова 

До утра жизнь его готова,

Однообразна и пестра.

И завтра то же, что вчера (1, XXXV—XXXVI).

Естественный, природный ритм жизни заменен  у Онегина искусственным, механическим⁶:

Еще бокалов жажда просит

Залить горячий жар котлет,

Но звон брегета им доносит,

Что новый начался балет (1, XVII).

Противопоставленность этих ритмов подчеркивается описанием деревенской жизни автора в пятой главе: