О метафизическом сюжете комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль»

Мы время знаем

В деревне без больших сует:

Желудок — верный наш брегет (XXXVI).

Есть  еще один уровень несовпадающих  ритмов — возрастных. Еще в стихотворении  «К Каверину» (1817) Пушкин писал:

Смешон и ветреный старик,

Смешон и юноша степенный.

Онегин первой главы:

Нет: рано чувства в нем остыли;

Ему наскучил света шум <...>

Он застрелиться, слава Богу,

Попробовать не захотел,

Но к жизни вовсе охладел (1, XXXVII—XXXVIII).

Онегин восьмой  главы, «дожив без цели, без трудов // До двадцати шести годов» вдруг ощущает нечто неожиданное для себя:

Что с ним? в каком он странном сне!

Что шевельнулось в глубине

Души холодной и ленивой?

Досада? суетность? иль вновь

Забота юности — любовь? (8, XXI)

Сомненья нет: увы! Евгений

В Татьяну как дитя влюблен (8, XXX).

Сравните  с этим:

Кокетка судит хладнокровно,

Татьяна любит не шутя

И предается безусловно

Любви, как милое дитя (3, XXV).

И вновь автор  дает в восьмой главе обобщающее размышление:

Любви все возрасты покорны;

Но юным, девственным сердцам

Ее порывы благотворны,

Как бури вешние полям:

В дожде страстей они свежеют,

И обновляются, и зреют —

И жизнь могучая дает

И пышный цвет и сладкий плод.

Но в возраст поздний и  бесплодный,

На повороте наших лет

Печален страсти мертвой след (8, XXIX).

Таким образом, Онегин первой главы рисуется как  стареющий юноша, а Онегин восьмой  главы — в возрасте позднем  — «как дитя влюблен».

Этим  несовпадением судьбы героя с  ритмами жизни, помимо всего прочего, мотивируется как «странность» персонажа, так и невозможность достижения им счастья, невозможность восстановить гармонические отношения с миром.

Иначе изображена судьба Ленского. Не о нем ли сказано в финале восьмой главы:

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина (8, LI).

Действительно, жизнь Ленского прерывается в  тот момент, когда он «От хладного разврата света еще увянуть» не успел, когда 

Он сердцем милый был невежда,

Его лелеяла надежда,

И мира новый блеск и шум

Еще пленяли юный ум;

Он забавлял мечтою сладкой

Сомненья сердца своего;

Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал (2, VII).

Именно  поэтому Пушкин и дает в шестой главе два диаметрально противоположных  варианта судьбы Ленского, так как  и тот, и другой были для него равно возможны, потому что столкновение героя и жизни еще не произошло — Ленский существует в мире иллюзий:

И впрямь, блажен любовник скромный,

Читающий мечты свои

Предмету песен и любви,

Красавице приятно-томной!

Блажен... Хоть, может быть, она

Совсем иным развлечена (4, XXXIV).

Именно  поэтому иронически двусмысленно звучит мотив счастья Ленского в финале четвертой главы:

Он был любим... по крайней мере

Так думал он, и был счастлив.

Стократ блажен, кто предан вере,

Кто, хладный ум угомонив,

Покоится в сердечной неге,

Как пьяный путник на ночлеге,

Или, нежней, как мотылек,

В весенний впившийся цветок (4, LI).

Контраст  Онегина и Ленского возникает, в  частности, потому, что Онегин изображен  автором как скептик, потерявший веру, «чье сердце опыт остудил», а Ленский, напротив, мечтатель-энтузиаст.

Самая сложная  ситуация связана с образом Татьяны. Это понятно, так как тема счастья и судьбы именно в этом персонаже находит свое наиболее яркое воплощение. Обратим внимание на то, как впервые знакомит автор читателей с героиней во второй главе. XXV, XXVI, XXVII строфы сплошь построены по принципу негативной характеристики: «не привлекла б она очей», «ласкаться не умела», «играть и прыгать не хотела», «пальцы // не знали игл», «куклы <...> не брала», «в горелки не играла». На этом фоне особенно ярко звучит позитивная характеристика: «Страшные рассказы // Зимою в темноте ночей // Пленяли больше сердце ей». Причем эта особенность вполне согласуется с общей странностью героини: «Что ж? Тайну прелесть находила //И в самом ужасе она: //Так нас природа сотворила // К противуречию склонна» (5, VII). Это, казалось бы, вскользь брошенное определение неожиданно начинает «развертываться» в дальнейшем движении романа: в связи с темами ночи, зимы и страшных рассказов. Давно уже отмечено исследователями, что все наиболее значительные сцены романа, связанные с Татьяной, происходят ночью, утром или вечером (т. е. на границе ночи и дня): письмо, первое и второе свидания, сон, петербургские сцены,— создавая своеобразный «ночной» колорит образа героини; нечто подобное происходит и с мотивом зимы⁷, подчеркивающим в итоге национальный характер Татьяны:

Татьяна (русская душою,

Сама не зная, почему)

С ее холодною красою

Любила русскую зиму (5, VI).

Сравните  в восьмой главе:

У! Как теперь окружена

Крещенским холодом она (8, XXXIII).

Хотя и  тот, и другой мотивы не получат окончательно-определенного  объяснения в романе, оставаясь по своей природе поэтически-ассоциативными, но подчеркнут, помимо всего прочего, поэтическую природу как всего романа, так и его идеальной героини.

С другой стороны, эта неопределенность намекает на особую связь героини с судьбой. Особенно очевидно это в связи  с «чудным» сном Татьяны, который  развивает тему «страшных рассказов» (вместе с темой «ночи», «мглы крещенских вечеров»), концентрируя все вышеназванные мотивы:

Татьяна верила преданьям

Простонародной старины,

И снам, и карточным гаданьям,

И предсказаниям луны.

Ее тревожили приметы;

Таинственно ей все предметы

Провозглашали что-нибудь,

Предчувствия теснили грудь (5,V).

Не случайно эпиграфом к пятой главе Пушкин ставит стихи из «Светланы» В. А. Жуковского: «О, не знай сих страшных снов // Ты, моя Светлана!»

Обычно  в мире средневековых баллад Жуковского зло наказывается беспощадно и неотвратимо⁸. Именно так разворачивается сюжет в балладе «Людмила» — ропот на судьбу и последующее наказание⁹. «Светлана» в этом отношении — исключение. Это подчеркивает и сам автор: «Улыбнись, моя краса, // На мою балладу // В ней большие чудеса, // Очень мало складу». Почему? Прежде всего потому, что «страшный сон» Светланы оборачивается счастливой действительностью («Здесь несчастье — только сон, // Счастье — пробужденье»). «Философия смирения и покорности <...> в особенности сказалась на трактовке характера главной героини баллады, <...> которая, по замыслу Жуковского, должна была стать воплощением национального начала»¹⁰. У Пушкина сон Татьяны оказывается предчувствием действительных трагических событий. Она не только интуитивно поняла эгоистическую сторону характера Онегина («мое»), но и те последствия, которые закономерно вытекают из такого отношения к окружающему — герой пытается изменить мир сообразно своей прихоти. Именно поэтому сон завершается убийством Ленского. Более того, Онегин открывается Татьяне отнюдь не как идеальный герой (то ли главарь шайки разбойников, то ли демонов). Но это не уничтожает ее любви:

Погибну,— Таня говорит,—

Но гибель от него любезна.

Я не ропщу: зачем роптать?

Не может он мне счастье дать (6, III).

Последняя фраза  — перевернутая сентенция из «Людмилы»  Жуковского.

Так Пушкин изображает героиню, которой таинственным образом приоткрылась завеса судьбы. Важно, что все это происходит во сне, на иррациональном уровне.

Последующие события лишь подтверждают правоту  прозрений Татьяны: дуэль, заканчивающаяся  убийством Ленского, «как в страшном, непонятном сне» (6, XXVIII), возникает как  бы наперекор намерениям героев (Ленский  прощает Ольгу, Онегин понимает беспочвенность дуэли). Не случайно именно в этом месте  М. О. Гершензон увидел действие некой роковой силы, невнятной героям, но интуитивно прочувствованной героиней.

Следующая важная сцена — чтение Татьяной книг в кабинете Онегина, где уже  рациональным путем она находит  подтверждение своей догадке  относительно характера Онегина:

Что ж он? Ужели подражанье,

Ничтожный призрак, иль еще

Москвич в Гарольдовом плаще,

Чужих причуд истолкованье

Слов модных полный лексикон?..

Уж не пародия ли он? (7, XXIV)

Важно и то, как читает героиня книги:

На их полях она встречает

Черты его карандаша.

Везде Онегина душа

Себя невольно выражает

То кратким словом, то крестом,

То вопросительным крючком (7, XXIII).

Это какое-то двойное чтение: с одной стороны, она читает романы, «в которых отразился  век // И современный человек // Изображен довольно верно // С его безнравственной душой // Себялюбивой и сухой», а с другой — глубже понимает душу Онегина.

Дальнейшая  жизнь Татьяны складывается вне  зависимости от ее желаний: старушка-мать везет ее в Москву на «ярмарку невест», где «по родственным обедам // Развозят Таню каждый день // Представить бабушкам и дедам // Ее рассеянную лень». В московском свете «младые грации Москвы», хотя и «находят ее странной», но, «дружатся с ней, к себе ведут, // Целуют, нежно руки жмут, // Взбивают кудри ей по моде // И поверяют нараспев // Сердечны тайны, тайны дев, // Чужие и свои победы, // Надежды, шалости, мечты», надеясь в ответ услышать «сердечные признания» Татьяны. Однако наша героиня хорошо усвоила урок, который преподал ей Евгений:

...Таня, точно как во сне,

Их речи слышит без участья,

Не понимает ничего,

И тайну сердца своего,

Заветный клад и слез и счастья,

Хранит безмолвно между тем

И им не делится ни с кем (7, XLVII).

Эти авторские  слова о «тайне сердца» Татьяны  необычайно важны для понимания  героини. Еще до второй встречи с  Онегиным, у Татьяны сформировалось представление о том, как можно  и должно относиться к счастью. Представление  о счастье (счастье в любви) у  Татьяны не изменилось: просто любовь к Онегину сделалась частью ее внутреннего мира. Мир ее любви  к Евгению — идеальный мир, недоступный для окружающих. «В душе своей,— пишет Ю. М. Никишов,— она хранит „заветный клад и слез, и счастья“. Именно он дает Татьяне ту поражающую всех окружающих внутреннюю силу и стойкость»¹¹.

Восьмая глава, которая вновь сводит героев вместе, подводя итог их сюжетным линиям, достаточно сложна. С одной стороны, мы встречаем вновь Онегина, который, по-прежнему, во многом остается загадкой как для читателя, так и для Татьяны. С другой стороны, мы находим изменившуюся Татьяну. Онегин видит ее «не этой девочкой несмелой, // Влюбленной, бедной и простой, // Но равнодушною княгиней, // Но неприступною богиней // Роскошной, царственной Невы» (8, XXVII) (история ее перевоплощения дается в поэтической форме¹²). На наших глазах происходят изменения в Онегине. «…С пушкинским героем совершается душевная метаморфоза», в которой «проступает то же самое видение души в ее глубинно-спонтанных движениях, выпадающих их всех законов рассудка, которое запечатлено в пушкинской лирике»¹³. Он влюблен и влюблен как дитя. Его чувства кажутся безответными. В романе намечается параллелизм ситуаций: сначала влюбленная Татьяна остается без ответа, теперь влюбленный Онегин не находит сочувствия. Когда, «получив посланье Тани, Онегин живо тронут был...», и «обмануть он не хотел // Доверчивость души невинной» (4, XI), а потому откровенно поделился с Татьяной всей премудростью своего жизненного опыта:

Так, видно, небом суждено.

Полюбите вы снова: но...

Учитесь властвовать собою;

Не всякий вас, как я, поймет;

К беде неопытность ведет (4, XVI).

На искреннее, судьбоносное для героев (в понимании  Татьяны) чувство Онегин отвечает тем, что нужно скрывать свои эмоции. Так, на другом уровне, в романе продолжает разворачиваться конфликт между естественным и искусственным, интуитивно-глубоким и поверхностно-рациональным (ср.: «Потому ли, что способы нравиться в мужчине зависят от моды, от минутного мнения, ...а в женщинах — они основаны на чувстве и природе, которые вечны» (Роман в письмах, 1829 (VI, 63)). Татьяна вняла уроку Онегина:

Как изменилася Татьяна!