О метафизическом сюжете комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль»

Как твердо в роль свою вошла,

Как утеснительного сана

Приемы скоро приняла! (8, XXVIII)

Но теперь, при последнем свидании, Татьяна, преподнося свой урок Онегину, вполне понимает всю искренность его  чувств:

В тоске безумных сожалений

К ее ногам упал Евгений;

Она вздрогнула и молчит,

И на Онегина глядит

Без удивления, без гнева...

Его больной, угасший взор,

Молящий вид, немой укор,

Ей внятно все (8, XLI).

Действительно, в восьмой главе ценою страшных потерь Онегин приблизился к тому пониманию жизни, которое было дано Татьяне с самого начала. Восьмая  глава содержит не только параллельное письму Татьяны письмо Онегина. Мы находим  в ней не менее важные симметричные мотивы. Не получив ответа на свои письма, Онегин вновь впадает в хандру, начинает читать книги — но читает их совсем не так, как это он делал  в первой главе:

Глаза его читали,

Но мысли были далеко,

Мечты, желания, печали

Теснились в душу глубоко.

Он меж печатными строками

Читал духовными глазами

Другие строки. В них-то он

Был совершенно углублен (8, XXXVI).

Такой процесс  чтения больше напоминает то, как прочитывала  Татьяна между печатных строк  книг душу Онегина. Что же читает герой?

То были тайные преданья

Сердечной, темной старины,

Ни с чем не связанные сны,

Угрозы, толки, предсказанья,

Иль длинной сказки вздор живой (8, XXXVI).

Обратим внимание, что все вышеперечисленное (при всей неопределенности) составляет мир, в котором жила «русская душою» Татьяна и которым был обделен  европейски образованный Евгений. Теперь только этот мир, сближенный автором  с мотивом постижения судьбы, приоткрывается и Онегину. «„Преданья“, „старина“, „сны“, „предсказания“…— из набора этих духовных ценностей образуется национально-культурная, сословная  и нравственная парадигма, объединяющая всех трех персонажей,— пишет Ю. Н. Чумаков.— Мы привыкли переживать в этом модусе одну Татьяну, порой прибавляя автора, но, оказывается, таков в своей скрытой субстанции и Онегин»¹⁴. В ином свете теперь предстают перед Онегиным события его жизни — и не на рациональном уровне, а на интуитивном:

И постепенно в усыпленье 

И чувств и дум впадает он,

А перед ним воображенье

Свой пестрый мечет фараон.

То видит он: на белом снеге,

Как будто спящий на ночлеге,

Недвижим юноша лежит,

И слышит голос: что ж? убит

То видит он врагов забвенных,

Клеветников и трусов злых,

И рой изменниц молодых,

И круг товарищей презренных,

То сельский дом — и у окна

Сидит она... и все она! (8, XXXVII)

Тут впервые  Онегин осознает, что его дуэль  с Ленским — это убийство (ср. впечатление Татьяны: «И в одиночестве жестоком // Сильнее страсть ее горит, // И об Онегине далеком // Ей сердце громче говорит. // Она его не будет видеть; // Она должна в нем ненавидеть // Убийцу брата своего; // Поэт погиб» (7, XIV)); что Татьяна — единственная глубокая его любовь (ср.: «И дождалась... Открылись очи; // Она сказала: это он» (3, VIII)). Таким образом, только сейчас Онегин начинает понимать то, что было внятно Татьяне с самого начала. В связи с этим обратим внимание на то, как настойчиво подчеркивает автор некое неизменное качество Татьяны, которое она сохранила, несмотря на все изменения, произошедшие в ее жизни. Ср.: «Но ей ничто не изменило: // В ней сохранился тот же тон» (8, XVIII); «Кто прежней Тани, бедной Тани // Теперь в княгине не узнал»; «Простая дева // С мечтами, сердцем прежних дней, // Теперь опять воскресла в ней» (8, XLI); И, наконец, знаменитое:

А мне, Онегин, пышность эта,

Постылой жизни мишура,

Мои успехи в вихре света,

Мои модный дом и вечера,

Что в них? Сейчас отдать я рада

Всю эту ветошь маскарада,

Весь этот блеск, и шум, и чад

За полку книг, за дикий сад,

За наше бедное жилище,

За те места, где в первый раз,

Онегин, видела я вас,

Да за смиренное кладбище,

Где ныне крест и тень ветвей

Над бедной нянею моей (8, XLVI).

Кажется, что сейчас герои достигли взаимопонимания, но изменилось все вокруг («судьба  моя // Уж решена»). Единственный способ, которым Татьяна может сохранить свою любовь к Онегину — это сделать ее неподвластной судьбе, т. е. всем внешним обстоятельствам. Но как это возможно? Только если сохранить любовь в глубинах своей души, в своем внутреннем мире. Именно там ее высокая, судьбоносная любовь («Я вас люблю (к чему лукавить?)» (8, XLVII)) навсегда останется высокой и неизменной. Никакие обстоятельства теперь не смогут изменить ее. Именно поэтому в данном положении («я другому отдана») невозможно осуществить эту любовь, так как она молниеносно станет игрушкой внешних сил.

Иными словами, Татьяна находит способ сохранить  свое чувство, поднять его над  судьбой. Это не приносит ей счастья, но наполняет ее образ высшей гармонией («Она // Стоит покойна и вольна»)¹⁵. Это новая ступень в становлении духовного мира Татьяны, до которой Онегину еще очень далеко.

«Сущность эволюции образа Татьяны,— отмечает О. В. Черкезова,— состоит в обретении внутренней, личной свободы… Исходным толчком, основой для формирования новой свободной жизненной позиции Татьяны послужило открывшееся ей противоречие между идеальными устремлениями ее души и трезвой реальностью практической жизни. Это открытие заставляет ее вплотную приблизится к решению вечной проблемы соотношения собственного внутреннего „я“ с внешним миром, составляющей философскую квинтэссенцию авторского лирического сознания в „Онегине“»¹⁶. Онегин, «оставленный» нами в доме генерала, стоит на пороге новых духовных исканий. «Свободный» роман дает шанс Онегину обдумать и понять назначение и смысл собственной жизни. Онегин не мог быть счастлив в начале романа, несчастен он и в финале. И, тем не менее, открытый финал — это возможность его дальнейшего пути, его дальнейшего духовного развития.

В пушкинском романе есть еще один герой —  автор, введение которого резко изменяет статус главных героев (Онегин, Ленский, Татьяна). Автор в романе «Евгений Онегин» одновременно оказывается  и образом эпическим (на уровне персонажей), и автором лирическим (на уровне автора, сочиняющего роман о героях)¹⁷.

Эта двойственная природа автора подчеркивает и двойственную природу персонажей — они одновременно являются и эпическими героями, и  специфическими лирическими образами, выражающими ту или иную сторону  авторского мироощущения. «Являясь своеобразным звеном между „романом автора“  и „романом героев“,— пишет О. В. Черкезова,— автор объединяет лирический и эпический план повествования в единое, неразрывное жанровое целое, выступая, таким образом, в качестве жанровой доминанты пушкинского романа в стихах»¹⁸. Таким образом, вполне естественно попытаться понять и позицию автора как в окружающем его мире, так и в системе персонажей романа.

В первой главе образ автора разворачивается  в «зоне» Онегина, хотя финал главы  и разводит героя и автора. Вторая глава проецирует образ автора в  «зону» Ленского, после чего становится понятно, что путь автора — это  путь от восторженно-идеального отношения  к жизни к скепсису. Это результат  рефлексии над духовным кризисом 1820-х годов, выразившимся в стихотворении  «Демон», где юность героя охарактеризована как романтически-восторженная, а  зрелость — как демоническое разрушение прежних возвышенно-прекрасных идеалов. Контраст между Онегиным и Ленским оборачивается этапом духовного становления автора, обнаруживая между собой внутреннее, парадоксальное родство.

Особенно  очевидным оно становится в финальном  авторском размышлении шестой главы, посвященной дуэли и смерти Ленского. Этот сюжетный ход в «романе героев» осмысляется в лирическом сюжете автора как прощание с молодостью и поэзией, его переход к зрелости и прозе. Однако, этот здоровый скепсис всякого мудрого человека иной меры, чем у Онегина. Его скепсис направлен на «мертвящий разврат света», а тема мечты, поэзии перевоплощается в тему «воображения», которое помогает жить в мертвящем свете.

Автор видит  все несовершенство бытия (что поддерживает онегинскую тему), но это не отвращает его от жизни, хотя бы потому, что через «воображение» (что поддерживает тему Ленского) он может гармонизировать свои отношения с миром. Возможность обретения парадоксальной гармонии, сопрягающей разнородные начала, приближает образ автора к образу Татьяны¹⁹. «В поэтическом… сюжете воплощается движущееся настоящее автора, реализуются его наличные и развивающиеся отношения с собой прошлым, с собой настоящим и собою, устремленным к „идеалу“»²⁰.

Хотя, справедливости ради, стоит отметить, что при  включении «Путешествия Онегина» в  состав текста «Онегина», финальная  авторская позиция, естественно, получит  значительную корректировку, обнаружив  способность автора видеть в обыденном  чудесное, что не только примиряет  его с несовершенством бытия, но дает возможность получать наслаждение  от обычных вещей. «Переход из мира героев в собственно авторский мир способствует духовному прорыву из теснин и противоречий ложной цивилизации в безграничность мирового пространства, к высшей гармонии… Она… достигается не „переменой мест“, но силой поэтического воображения, открывающей неизвестные возможности в „поэзии действительности“»²¹. Все это вносит изменения и в эстетику Пушкина:

В ту пору мне казались нужны

Пустыни, волн края жемчужны,

И моря шум, и груды скал,

И гордой девы идеал,

И безыменные страданья…

… … … 

Иные нужны мне картины:

Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,

Калитку, сломанный забор,

На небе серенькие тучи,

Перед гумном соломы кучи

Да пруд под сенью ив густых,

Раздолье уток молодых.

… … … 

Таков ли был я, расцветая?

Скажи, фонтан Бахчисарая!

Сообразно пушкинской концепции противоречия это противопоставление нужно воспринимать одновременно и как синтез — романтический  идеал не просто отвергнут, он соотнесен  с низменной действительностью. «В поэтическом мире „Отрывков“ „романтическая“  Таврида не снимается „реалистической“ избушкой, но обе стороны ведут  между собой непрекращающийся диалог»²². Так формируется поэтический или идеальный реализм Пушкина.

Основные  оппозиции романа (социальное/природное, искусственное/естественное) нейтрализуются только образами Татьяны и автора. Их развитие (что, скажем, исключено для Ленского и лишь намечено для Онегина) протекает естественным путем — от идеализирующей молодости, через разочарование и скепсис — к обретению мудрости, в которой разочарование в действительности не уничтожает ее очарования. «Это позиция человека,— пишет Т. Шоу,— который прошел через стадию молодой очарованности, испытал период разочарования, но, преодолев его, вступил в стадию зрелого „ре-очарования“, каковое и является его состоянием в настоящем времени романа»²³. Все вышесказанное позволяет оценить философскую проблематику «Евгения Онегина», осознать его как первый «экзистенциальный» роман в русской литературе²⁴. В лирике самого Пушкина явственнее всего это новое миропонимание выразилось в «Элегии» (1830).

Литература.

1. Баевский В. С. Темы разобщенности, одиночества, забвения и памяти в «Евгении Онегине» // Пушкин: проблемы поэтики.— Тверь, 1992.— С. 51, 53.

2. Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: пособие для учителя.— Л., 1983.— С. 202.

3. Там же.

4. Эрдманн М. Consuetudo ex alto. «Привычка» в романе Пушкина «Евгений Онегин» и в монашеских правилах Св. Бенедикта Нурийского // Христианство и русская литература. Сб. 3.— СПб., 1999.— С. 105.

5. Там же, с. 108.

6. См.: Баевский В. С. Тематическая композиция «Евгения Онегина» (природа и функции тематических повторов) // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XIII.— Л., 1989.— С. 35—36.

7. См., например, Халфин Ю. А. Луны при свете серебристом // Литературная учеба. 1983. № 2.— С. 201—206. Нечто подобное происходит и с мотивом зимы: см. Юкина Е., Эпштейн М. Поэтика зимы // Вопросы литературы. 1979. № 9.— С. 171—206.

8. Маркович В. М. Балладный мир Жуковского и русская фантастическая повесть эпохи романтизма // Жуковский и русская культура.— Л., 1987.— С. 147.

9. «Каковы же те вопросы, которые ставила русская романтическая баллада? Это, в основном, вопросы взаимодействия человека и судьбы».— Журавлева А. И. «Песнь о вещем Олеге» А. С. Пушкина // Пушкин и его современники. Учен. зап. Ленинградского пед. ин-та им. А. И. Герцена. Т. 434.— Псков, 1970.— С. 95.

10. Губарева Р. В. «Светлана» Жуковского (Из истории русской баллады) // Учен. зап. Ленинградского гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Т. 245.— Л., 1963.— С. 195.

11. Никишов Ю. М. «Евгений Онегин» как динамическая художественная система / Автореф. дисс. докт. филол. наук.— Свердловск, 1988.— С. 16.

12. Чумаков Ю. Н. Татьяна, княгиня N, Муза (из прочтений VIII главы «Евгения Онегина») // Концепция и смысл.— СПб., 1996.— С. 101—114.