Поэтика Марины Цветаевой

КАЗАНСКИЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

 

 

 

РЕФЕРАТ

НА ТЕМУ:

«Поэтика Марины Цветаевой».

 

 

 

 

Выполнила: студентка 4 курса 05-0803гр. Турлукова Ю. Ю.

Проверил: Афанасьев А. С.

 

 

КАЗАНЬ 2011

Содержание

 

 

Введение……………………………………………………………………...3-4

ГЛАВА 1. Марина Цветаева: судьба, личность, творчество…………….5-23

ГЛАВА 2. Особенности поэтического языка……………………………24-34

ГЛАВА 3. Анализ стихотворения Марины Цветаевой «Прохожий»…..35-40

Заключение…………………………………………………………………41-43

Литература……………………………………………………………………..44

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Введение.

 

        "Серебряный век русской поэзии" - наше великое духовное состояние, наша национальная гордость. Но многих поэтов и писателей забыли, их не печатали, о них не говорили. В связи с большими переменами в нашей стране в последнее время, многие несправедливо забытые имена стали возвращаться, а их стихи и произведения печатать. Это такие замечательные поэты, как Анна Ахматова, Николай Гумилёв, Осип Мандельштам, Марина Цветаева. Чтобы узнать этих людей и понять, почему их имена были на время забыты, надо вместе с ними прожить жизнь, посмотреть на неё их глазами.

              Среди бесценных духовных сокровищ, которыми Россия так богата, особое место принадлежит женской лирической поэзии. Этот жанр созвучен женской душе. Говоря о женской лирике, следует рассматривать все ее многообразие — лирику философскую, гражданскую, пейзажную и любовную. Только погружаясь во все разнообразие лирической стихии, поэт обретает силу, полноту и целостность ощущения жизни. Лиризм — это чудесная способность поэта всякий раз, в неповторимости данного мгновения, увидеть мир как бы заново, почувствовать его свежесть, изначальную прелесть и ошеломляющую новизну. А именно эти качества присущи женской душе.

              Лирика рождается из непреодолимой потребности душевного самораскрытия, из жадного стремления поэта познать самого себя и мир в целом. Но это лишь половина дела. Вторая половина в том, чтобы заразить своим пониманием другого, взволновать и удивить его, потрясти его душу. Таково замечательное свойство лирической поэзии: она служит катализатором чувств и мыслей. Вся гамма чувств доступна женской лирики — любовь и гнев, радость и печаль, отчаяние и надежда.

               Поскольку в основе лирической поэзии лежит конкретное личное переживание, ее нет и быть не может без личности поэта, без его душевного опыта. Д.И. Писарев утверждал: "Лириками имеют право быть только первоклассные гении, потому что только колоссальная личность может приносить обществу пользу, обращая его внимание на свою собственную частную и психическую жизнь". Сказано это чересчур категорично, но по существу совершенно верно: только тот имеет право на исповедь и может рассчитывать на сопереживание читателя, кому есть чего сказать. Личность поэта должна быть непременно значительной, духовно богатой и тонкой. Только при этом условии лирическая поэзия способна решить свою главную задачу — приобщить читателя к доброму и прекрасному. А кто как не женщина-поэт способна это сделать.

Феномен женской поэзии вызывал всегда, вызывает и ныне разноголосицу суждений. Критических страстей, язвительных нареканий, скептических ухмылок здесь еще больше, чем в спорах о женской прозе. Наверное, потому, что явление это труднее "не замечать", так как оно в отечественном и мировом масштабе имеет плеяду, безусловно, признанных имен. Это прославленные поэтессы античности Сапфо и Коринна. Это совсем близкие нашему времени Зинаида Волконская — муза многих поэтов, Евдокия Ростопчина, Каролина Павлова, Зинаида Гиппиус. За всеми именами — творчество, выразившее свою эпоху полной мерой.

Замечательные страницы женской поэзии прошлого века вошли  в сокровищницу литературы, но только в XX веке женщины обрели полный поэтический  голос в лице Анны Ахматовой и  Марины Цветаевой. Из этой великолепной плеяды мне ближе и дороже образ М. И. Цветаевой, прекрасной русской поэтессы и очень душевного человека. 

 

 

 

 

 

 

 

ГЛАВА 1. Марина Цветаева: судьба, личность, творчество.

 

       В историю русской поэзии Марина Цветаева Вписала новаторскую, выразительную и исполненную высокого драматизма страницу.

      Она  родилась в Москве 26 сентября 1892 года, с субботы на воскресенье,  в полночь, на  Иоанна Богослова,  почти в самом центре Москвы, в тихом Трехпрудном переулке, в небольшом уютном доме, похожем  на городскую усадьбу фамусовских  времен.

 

Красною кистью

Рячбина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть.

                               («Красною кистью…»)

 

      Как  многие поэты, Цветаева охотно верила указующим, намекающим « знакам судьбы». Полночь, листопад, суббота – она прочитала этот гороскоп легко и отчетливо. Рябина навсегда вошла в геральдику ее поэзии. Пылающая и горькая, на излете осени, в преддверии зимы, она стала символом судьбы, тоже переходной и горькой, пылающей творчеством и постоянно грозившей уйти в зиму забвения.

     Дом в  Трехпрудном, как никогда другой, она любила словно родное существо. Любила за то, что он в годы  ее детства и юности был  в полном смысле слова родным гнездом, надежно и безопасно спрятанным в неподвижной каменистой листве огромного, как дремучий лес, города. Улицы прихотливо изгибались, взбегали на холмы, петляли; на пригорках стояли церквушки, на широких травянистых площадях высились соборы; шумели торжища, базары, ярмарки, торговые ряды; тысячи галок взлетали с крестов, вспугнутые неистовым колокольным звоном. В отличие от департаментского Петербурга  Москва жила раскидистее, вольнее и своевольнее. Старомосковские замашки казались приезжему петербургскому чиновнику полнейшей азиатчиной. Петербург был фасадом империи, а Москва – обжитой и уютной российской усадьбой, раскинувшееся на семи холмах, пестрой, звонкой и своевольной. В характер Цветаевой Москва вошла сполна – она в нем запечатлелась подобно родительским генам.

       Она  родилась в семье профессора-искусствоведа  Ивана Владимировича и его  жены, талантливой пианистки, восхищавшей  Антона Рубинштейна.  Отец был  создателем Музея изобразительных  искусств (теперь – имени А.  С. Пушкина), на стене которого установлена мемориальная доска с его именем. Домашний мир и быт были пронизаны постоянным интересом к искусству. На шкапах, на книжных полках стояли бюсты античных богов и героев, с годами сделавшихся как бы членами семьи – так все они были знакомы и привычны. Не случайно у Цветаевой много мифологический образов и реминисценций – она, возможно, была последним в России поэтом, для которого античная мифология оказалась необходимой и привычной духовной атмосферой. Впоследствии она написала пьесы «Федра», «Тезей», а дочь свою назвала Ариадной. Как знать, возможно, столь свойственное ощущение трагичности  бытия, которое она для себя неизменно определяла словом «рок», зародилось вначале именно тогда, в детстве, наполненном воздухом античной мифологии.

       Отец  был выходцем из бедного сельского  священства, почти не отличавшемуся  по своему быту и привычкам  от крестьянства.  Оно хорошо  было описано в свое время  Н. Лесковым. Цветаева, кстати, высоко  ценила его, особо выделяла  «Соборян». Свою «двужильность» и трудолюбие она впрямую объясняла отцовским происхождением от той земли, где когда-то родился Илья Муромец: То был Талицкий уезд Владимирской губернии.

       А мать сочетала в себе кровь немецкую, польскую и чешскую, что, возможно, и казалось во взрывчатости  темперамента Цветаевой. От матери к ней перешла прежде всего музыкальность, причем не просто способность к блестящему исполнительству, а особый дар воспринимать мир через звук. Прежде чем видеть предмет, явление или событие, она ощущала его звуковую ауру – дрожание и мерцание воздуха, обтекавшего окружающий мир. Цветаева сама говорила о своей отзывчивости на « новое звучание воздуха». Эта редкостная и драгоценная способность слушать музыку мира, безусловно, родственна блоковскому дару выявлять музыку из хаоса, что в конце концов и помогло ему, как мы знаем, услышать «музыку революции». Гениальность Блока заключалась, однако, в том, что он свой дар формировал и направлял волевым усилием. Цветаева в этом отношении была, скорее, эоловой арфой: воздух эпохи касался ее струн как бы помимо музыканта. В годы революции, преклоняясь перед Блоком и его «Двенадцатью», Цветаева , однако, не стремилась сделать самостоятельного шага в сторону блоковского «мирового пожара», но огненный ветер не обошел ее струн, и она ему не мешала.

      Музыкальность,  передавшаяся от ее матери, Марии  Александровны Мейн, самым прямым  образом сказалась в стихе,  но опять-таки не в том смысле, что он певуч и мелодичен,  а  в самих приемах стихового «исполнительства». Что же касается певучести и мелодичности, обычно связываемых, в расхожем понимании, с музыкальностью, то их, за редкими исключениями, почти нет у Цветаевой. Она, наоборот, резка, порывиста, дисгармонична. Строку она, повинуясь интонации и музыкальным синкопам, безжалостно рвет на отдельные слова и даже слоги, но и слоги своевольно переносит из одного стихового строченного ряда в другой, даже не переносит, а словно отбрасывает, подобно музыканту, изнемогающему в буре звуков и едва справляющемуся с этой стихией. Д. Бродский в одной из своих статей говорил даже о «фортепианном» Характере цветаевских произведений. Сама она предпочитала говорить о  виолончели, так  как ценила в этом инструменте сочетание музыки с тембром  и теплотою человеческого голоса.

      Музыкальность Цветаевой (родственная пастернаковской) совершенно не похожа ни на символическую звукопись, ни на их обволакивающие и завораживающие гипноритмические гармонии. В отличие от символистов, украшавших слово музыкой (нередко с помощью филологии), Цветавева дожидалась, когда поэтическое слово само появится из звуковой влаги – из моря или речевой реки, подобно лермонтовской русалке. Звук, музыка в ее сознании были лоном стиха и прародителем поэтического образа. Слово, выйдя на сушу – в поэтическую строку, в строфу, не могло, однако, забыть ни родной реки, ни моря, но поэтической связной речи оно должно было научиться лишь у поэта: грамоте и общению с людьми мог обучить лишь он. Уловив звук, заполучив его в свой звуковой слух, она превращалась в учителя – терпеливого, беспощадного и даже педантичного. Теперь прежде всего ей был важен смысл – речь. Не жалея стиха, совершенно не дорожа плавностью гармонии или ладом (чем так особенно и прежде всего дорожили символисты), она безжалостно резала строку цензурой, усекала стопы, резко – с помощью тире - отбрасывала слово вверх, так что оно начинало звучать в крайнем верхнем углу октавы; если надо, отрезав слог, отшвыривала вниз, в следующую строку, и снабжала восклицательным знаком; иногда, наоборот, плавно замедляла бег строки, почти останавливала ее, повторяла в нескольких вариациях, чтобы смысл, отряхиваясь от звуковых капель, выступил в сияющих и прямой обнаженности. Естественно , что музыка стиха, столь властно подчиненная смыслу, преображалась: звуковое лоно-море, звучащая река оставались позади, но музыкально-смысловое естество не исчезало, а превращалось в резко индивидуальную музыку поэта-композитора Цветаевой. Музыка ее была атональной, нередко дисгармноичной с синкопированными ритмами. От слушателя-читателя она требует почти физического напряжения, внимательного и сосредоточенного вслушивания; эта музыка, чтобы зазвучать так, как задумано автором, должна была целиком  полагаться на читателя-исполнителя и – нередко- читателя-виртуоза. Собственно музыке Цветаевой, по-видимому ( как и Пастернаку), «соответствовал» Скрябин, не мог быть чужд Стравинский, а позднее – Шостакович, не случайно написавший несколько произведений на ее стихи.

        Конечно, далеко не во всех  стихах музыка выражалась в  столь концентрированном виде. А. Цветаева отмечала, например, «шопеновский» период в ее творчестве 1918-1919 годов, но приметы подобной манеры можно обнаружить почти повсюду. Повсюду, но за исключением ранней Цветаевой – автора первых книг «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь».

      И та  и другая книги были сборниками  почти полудетских стихов, очень  искренних, непосредственных и  чистых. В них Цветаева просто  и неискушенно обрисовывала семейный уклад родительского дома в Трехпрудном. «Пишет она,- очень метко замечала М. Шагинян в своей тогдашней рецензии,- как играют дети, - своими словами, своими секретами, своими выдумками…» (Приазовский край.- 1911.-3 октября.)

       Именно  тогда, в тех первых, наивных,  но уже талантливых книжках,  выявилось драгоценнейшее качество  ее как поэта – тождество между личностью (жизнью) и словом. Стихи записывались в альбом (в традициях всех русских барышень 19 века), записывались вечерами в светлом круге от керосиновой лампы, в меркнущей тишине дома, в ожидании неизбежного: «Дети, спать!». Отсюда и название первой книги – «Вечерний альбом». По сути, это был дневник очень одаренного и наблюдательного ребенка. Но от многих своих сверстниц, тоже писавших стихи, юная Цветаева отличалась в своем альбоме, по крайней мере, двумя чертами: ничего не выдумывала, то есть почти не впадала в сочинительство, и никому не подражала.

     Быть самой собою, ни у кого ничего не заимствовать, не подражать, не подвергаться влияниям – такою Цветаева вышла из детства и такою осталась навсегда.

      И это  притом, что она вся укоренена в традициях. Ее корни разветвлены и многочисленны, но то, что произрастает на них, всегда очень трудно соотнести с теми или иными предшествовавшими художественными явлениями.

       «Вечерний  альбом» и «Волшебный фонарь»  интересны для нас сейчас как книги-предвестия будущей Марины Цветаевой. В них она вся – как в завязи: со всей предельной искренностью, ясно выраженной личностью;  и даже нота трагизма, в целом для книг не характерная, все же глухо прозвучала среди детских простодушных и наивно-светлых стихов:

 

Ты дал мне детство  лучше сказки

И дай мне смерть в  семнадцать лет…

                                                                    («Молитва»)

 

 

Первым, кто сразу прочитал «Волшебный альбом» и тотчас на него откликнулся, был Максимилиан Волошин. По его мнению, до Цветаевой никому в поэзии не удавалось написать о детстве из детства. О детстве обычно рассказывали взрослые – сверху вниз. « Это очень юная и неопытная книга, -писал Волошин. – Многие стихи, если их раскрыть случайно, посреди книги, могут вызвать улыбку. Ее нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Если же прибавить, что ее автор владеет не только стихом, но и четкой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг, то это укажет, какую доку ментальную важность представляет эта книга, принесенная из тех лет, когда обычно словно еще недостаточно послушно, чтобы верно передать наблюдение и чувство…» (Утро России.- 1910.-11 декабря).