Поэтика Марины Цветаевой

Два на миру  у меня врага,

Два близнеца – неразрывно-слитых:

Голод голодных – и  сытость сытых!..

 

      В годы  революции Цветаева вглядывалась  в открывшуюся ей новь без  враждебности и без раздражения,  более того, доброжелательно и с жадным художническим вниманием.

      Она  знакомится с революционно настроенной  молодежью из вахтанговской студии, заражается их энтузиазмом   и пишет несколько романтических  пьес, изящных и пылких, которые,  увы, так и не были поставлены в те годы.

      Всем  высоким строем своим смятенной,  сумбурной и одинокой души  она была на стороне «голодных», а не «сытых» и всегда любила  демонстративно подчеркнуть это  важное для нее обстоятельство. «…Себя причисляю к рвани», - сказано  ею в одном из стихотворений тех лет. Не забудем, она была из тех немногочисленных тогда поэтов, кто восторженно – как свое, родное, близкое – принял поэму Блока «Двенадцать». А ведь именно отношение к этой поэме отрезало тогда всех принявших революцию от ее врагов  и колеблющихся. Очень рано, и опять-таки в годы революции, оценила она по достоинству и трубный глас Маяковского: она высоко чтила в нем олицетворенную мощь революционной России.

 

Превыше крестов и  труб,

Крещенный в огне и  дыме,

Архангел-тяжелоступ – 

Здорово, в веках, Владимир!

                                                   («Маяковскому») 

 

      В те же годы  пишет она и большую поэму  «Царь-Девица», в эпилоге которой  прославляется красный мятеж  против царя в сытых. Романтический  отсвет лежит  и на поэмах «На Красном коне», «Переулочки», словно настоянных на русском фольклоре. Все шло к тому, чтобы Цветаева с головою ушла в кипучую революционную действительность.

      Однако в 1922 году  она вынуждена была, влекомая  любовью и верностью, выехать  за границу – к нашедшемуся, наконец, Сергею Эфрону: он жил и бедствовал в Праге. Она рванулась к нему безоглядно, влекомая лишь силою своей огромной любви. Ее эмиграция не была политическим актом, то был поступок любящей женщины. Она записывала в дневнике – в те дни, когда, еще не зная, жив ли Сергей, тревожилась о муже: «…Если Бог сделает это чудо – оставит вас в живых, - я буду ходить за вами, как собака».

      Эмиграция оказалась  бедой, несчастьем, нищетой, бесконечными  мытарствами, тоской и – невольным,  незаслуженным позором в официальных кругах ее родины, повлекшим за собою отлучение от родной земли.

      В эмиграцию она  повезла с собою незаконченного  «Молодца» - последнюю из своих  русских фольклорных поэм. В эмиграции,  где она страдала от языкового  безводья, потому что живое бытование русского языка сузилось до отдельных островков, «Молодец», с его фольклорной мощью, надежно спасал ее, как, впрочем, и тот большой запас речевой стихии, что неистребимо продолжал жить, не уменьшаясь и не оскудевая в ее душе. Завершая «Молодца», она, может быть, сама того не подозревая, укладывала первые рельсы своей дороги на родину. Первые три года (до конца 1925-го) Цветаева жила в Праге, вернее, под Прагой, в пригородах – Вшенорах и Мокропсах. Из всех эмигрантских лет и мест самыми светлыми  и дорогими оказались годы в Чехии. Она много писала, у нее были друзья, а эмигрантские недруги, которые затем травили ее за симпатии к Советской России, еще в ней не разобрались; у них с Сергеем родился сын, что давало ей возможность говорить о своей породенности с горячо любимой Чехией.

       Стихов она  писала много, и среди них  есть подлинные шедевры. Щемящей  пронзительностью и художественной  высотой отличаются стихи, посвященные  разлуке с родиной. Впервые  ей удалось издать сразу несколько книг: «Царь-Девицу», «Стихи к Блоку», «Разлуку», «Психею», «Ремесло». Это был своего рода пик, после котрого наступил резкий спад – не в смысле творчества, а в отношении  изданий. Судьба, давшая передышку, снова замкнула ее выход к читателю. В 1928 году появился последний прижизненный сборник Цветаевой «После Росси», включивший в себя стихи 1922-1925 годов. Но ведь Цветаева писала, по крайней мере, еще пятнадцать лет!.. И, следовательно, все, что было написано после 1925 года: ни стихи, ни поэмы, ни проза, ни драмы – никогда не появлялось в ее книгах, потому что книг больше не было. Рок, о котором она говорила, что он казнит ее безвестьем, настиг Цветаеву в пору ее оторванности от родины.

      Среди произведений  чешского периода особо выделяются  ее «Поэма Горы», и «Поэма Конца». Эту своеобразную лирико-трагедийную поэтическую дилогию Борис Пастернак назвал «лучшею в мире поэмой о любви». В ее сюжете – краткая, но драматичная история реальных взаимоотношений, связанных с увлечением Марины Цветаевой эмигрантом из России Константином Радзевичем. Поэмы интересны не только тем, что история любви предана в них с исключительной силой драматического психологизма, не только превосходными пражскими пейзажами, но и удивительным сочетанием в них любовного романа с саркастической нотой обличения мещанской, сытой повседневности, буржуазного строя, уродливых отношений, смещающих истинные человеческие ценности. В этом смысле дилогия неожиданно близка к поэме Маяковского «Про это». Они настолько родственны, что могла бы закрасться мысль о повторении Цветаевой великого образца, но она еще не знала в то время этой поэмы. Их перекличка лишний раз говорила о том, что цветаевская любовь к Маяковскому не была лишь читательской симпатией к крупному поэту. Не случайно, кстати, что, когда Маяковский в 1928 году приехал  в Париж, именно Цветаева представляла его публике и пропагандировала его творчество, поплатившись за это отлучением от эмигрантских журналов и газет, все же предоставлявших ей до этого возможность печататься и иметь какой-то, пусть нищенский заработок. Саркастическая нота, Прозвучавшая в поэме-дилогии, появлялась в стихах Цветаевой – периода эмиграции – достаточно часто. Она пишет «Поэму заставы» - о бедственном положении рабочих, влачащих жалкое существование среди мира сытых и довольных.

     Мир сытых, равнодушных  постоянно стоял перед глазами  Цветаевой. Разоблачению мещанства,  филистерства посвящена и большая  поэма «Крысолов», построенная на  мотивах немецкого фольклора.  В поэме «Лестница» Цветаева  создает символический образ Лестницы человеческого бесправия. Символичен и образ пожара – сна-пожара – в финале поэмы: жильцы доходного дома подняли мятеж, подожгли здание и Лестница обрушилась.

       В  эмиграции Цветаева не прижилась.  Очень быстро выявились глубочайшие  расхождения между нею и буржуазно-эмигрантскими  кругами. Все чаще и чаще ее стихи, поэмы, проза отвергались и газетами, и журналами. Нищета, унижение, бесправие окружили поэта со всех сторон, и лишь с помощью нескольких друзей, помогавших ей материально, она могла сводить концы концами. Ее письма тех лет потрясают как глубиной отчаяния, так и силою надежды, все же никогда не покидавшей Цветаеву. Она продолжала трудиться каждый день и каждый свободный час. По воспоминаниям дочери Ариадны, Цветаева ежедневно шла к письменному столу, как рабочий идет к своему станку. Одним из наиболее драматичных произведений этого периода была «Поэма воздуха», которую с равным правом можно было бы назвать «Поэмой Удушья» или «Поэмой Самоубийства». Написанная скорее всего, не для печати, очень сложная по своему стиховому коду, до сих пор никем внятно не расшифрованная, она свидетельствует о том, какие мучительные фазисы проходил ее непрестанно ищущий дух, к какой высоте он стремился и в какие бездны срывался. Но характерно, что и в этой, наиболее личной поэме, звучащей, как крик боли и отчаяния, Цветаева не забывает о дилемме: «Голод голодных и – сытость сытых». Все этапы драматического действия поэмы, все круги ада, по которым проходит душа, стремящаяся к высоте и свету, - это попытки высвобождения из плена «сытого мира». В эмиграции Цветаева часто обращается к прозе. Она пишет мемуарные статьи, посвященные Волошину, Мандельштаму, Белому, философские эссе, критические работы. Ей казалось, что как прозаику легче напечататься, но то была очередная иллюзия.

       Положение  в среде эмиграции осложнялось  и активной деятельностью мужа, Сергея Эфрона, в Союзе дружбы  с Советским Союзом. К Эфрону  вскоре присоединилась и дочь Ариадна. Осложнялась и международная обстановка. С горечью и болью встретила Цветаева известие о захвате Чехословакии фашистской Германией. Ее стихи, посвященные Чехии, борющемуся чешскому народу, стали яркой страницей антифашистской поэзии. «Стихи Чехии» говорят о том, какой страстной защитницей гуманистический идеалов была Цветаева. Она выступила в этих стихах, оказавшихся последним взлетом ее таланта, художником пламенного гражданского темперамента, ярким публицистом и политическим оратором.

      Антифашистские  стихи достойно завершили ее  поэтический путь. Дальнейшие события  сложились, как известно, так,  что она уже не смогла плодотворно  работать. Возвращение на родину состоялось, но в самую пору жесточайших репрессий. Сергей Эфрон и дочь Ариадна оказались арестованными. Цветаева так и не дождалась известий о своем муже. Она же все пыталась писать, занималась переводами, разбирала архив. С началом войны вместе с сыном эвакуировалась в составе писательской группы в Чистополь, а затем, не найдя там работы, в Елабугу. Силы ее были на исходе. Одиночество, невозможность работать, мысли о гибели мужа, в чем она уже не сомневалась, привели к самоубийству – 31 августа 1941 года.

      Поэт  умирает – его поэзия остается. Исполнилось пророчество Цветаевой , что ее стихам «настанет свой черед». Сейчас они вошли в культурную жизнь мира, в наш духовный обиход, заняв высокое место в истории поэзии. 

 

 

 

 

ГЛАВА 2. Особенности поэтического языка

 

Свойственные поэзии Цветаевой исповедальность, эмоциональная напряженность, энергия чувства определили специфику языка, отмеченного сжатостью мысли, стремительностью развертывания лирического действия. Наиболее яркими чертами самобытной поэтики Цветаевой явились интонационное и ритмическое разнообразие (в т. ч. использование раешного стиха, ритмического рисунка частушки; фольклорные истоки наиболее ощутимы в поэмах-сказках «Царь-девица», 1922, «Молодец», 1924), стилистические и лексические контрасты (от просторечия и заземленных бытовых реалий до приподнятости высокого стиля и библейской образности), необычный синтаксис (уплотненная ткань стиха изобилует знаком «тире», часто заменяющим опускаемые слова), ломка традиционной метрики (смешение классических стоп внутри одной строки), эксперименты над звуком (в т. ч. постоянное обыгрывание паронимических созвучий (см. Паронимы), превращающее морфологический уровень языка в поэтически значимый) и др.

 

Цветаеву-поэта не спутаешь ни с кем другим. Стихи ее узнаешь  безошибочно по особому распеву, неповторимым ритмам, необщей интонации.

Если существуют поэты, воспринимающие мир посредством  зрения, умеющие смотреть, закреплять увиденное в зрительных образах, то Марина была не из их числа. Мир открывался ей не в красках, а в звучаниях. «Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере, будет музыкантша». Музыкальное начало было очень сильным в творчестве Цветаевой. В ее поэзии нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности. Она вся – в буре, в вихревом движении, в действии и поступке. Более того, ей было свойственно романтическое  о творчестве как о бурном порыве, захватывающем художника, ураганном ветре, уносящем его. Откроешь любую книгу – сразу погружаешься в ее стихию – в атмосферу душевного горения, безмерности чувств, постоянного ухода от нормы, драматического конфликта и противоборства с окружающим миром.

Вечная и самая дорогая  Цветаевой тема – свобода и  своеволие не знающей меры души. Она дорожит и любуется этой прекрасной, окрыляющей свободой:

Не разведенная чувством меры –

Вера! Аврора! Души – лазурь!

Дура –  душа, но какое Перу

Не уступалось – души за дурь?

Свободна сама поэзия Цветаевой. Ее слово всегда свежее, не затертое, прямое, конкретное, не содержащее посторонних смыслов. Такое слово передает жест не только душевный, но и физический; оно, всегда ударное, выделенное, интонационно подчеркнутое, сильно повышает эмоциональный накал и драматическое напряжение речи: «Нате! Рвите! Глядите! Течет, не так ли? Заготавливайте чан!»

Но главным средством  организации стиха был для  Цветаевой ритм. Это – сама суть, сама душа ее поэзии. В этой области  она явилась и осталась смелым новатором, щедро обогатившим поэзию XX века множеством великолепных находок. Она беспощадно ломала течение привычных для слуха ритмов, разрушала гладкую, плавную мелодию поэтической речи. Ритмика Цветаевой постоянно настораживает, держит в оцепенении. Ее голос в поэзии – страстный и сбивчивый нервный монолог, стих прерывист, неровен, полон ускорений и замедлений, насыщен паузами и перебоями.

В своем стихосложении  Цветаева вплотную приблизилась к ритмике  Маяковского:

Опрокинутыми…

                            Нот, планет – 

Ливнем!

            - Вывезет!!!

                               Конец… На-нет…

По словам Марины, это – как «физическое сердцебиение – удары сердца – застоявшегося коня или связанного человека».

Поэзия Марины Цветаевой  немелодична, ненапевна, дисгармонична. Наоборот, она вобрала в себя рокот  волн, раскаты грома и крик, затерявшийся в арии морского шторма. Цветаева восклицала: «Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!». Она умела рвать стих, дробить на мелкие части, «разметать в прах и хлам». Единица ее речи не фраза и не слово, а слог. Цветаевой свойственно расчленение стихотворной речи: слово деление и слогоделение:

В Россию –  вас, в Россию – масс,

В наш-час –  страну! в сей-час – страну!

В на-Марс –  страну! в без-нас – страну!

Особую роль с системе  средств выразительности  Цветаевой  играет пауза. Пауза – это тоже полноправный элемент ритма. В противовес привычной постановке пауз на конец строки у Цветаевой они смещены, сплошь и рядом приходятся на середину строки или на следующую строфу. Поэтому стремительный стих поэта спотыкается, обрывается, поднимается: