Поэтика Марины Цветаевой

       Для  гимназистки Марины Цветаевой, тайком выпустившей свой первый сборник, такой отзыв был великой радостью и поддержкой. В Волошине она нашла друга на всю жизнь.

      Одобрительно  отозвался о «Вечернем альбоме»  и Н. Гумилев. «Марина Цветаева  внутренне талантлива, внутренне своеобразна… эта книга,- заключал он свою рецензию,- не только милая книга девический признаний, но и книга прекрасных стихов» (Аполлон.- 1911.- № 5.- С.78).

       Что  и говорить, не всегда на первую  книгу безвестного автора, неровную, наивную и полудетскую, выпадают столь высокие оценки. Достаточно одобрительно отозвался о книге «Вечерний альбом» и признанный мэтр – Валерий Брюсов. Правда, как и подобает мэтру, он был более сдержан.

       Хотя  оценки М. Волошина, М. Шагинян,  В Брюсова, Н. Гумилева и казались завышенными, Цветаева  их вскоре оправдала. Как поэт и как личность она развивалась стремительно и уже через год-два после первых наивно-отроческих книг была другою. За это время она прошла искусы книжного, полутеатрального романтизма, перепробовала ( в неизданных « Юношеских стихах») разные маски, разные голоса и темы, вплоть до «отверженных» ( цикл любовных стихов, посвященных Софье Парнок), успела побывать в образах цыганки, грешницы, куртизанки и даже участницей разбойничьей вольницы – все эти примерки разных ролей и книжных судеб оставили в ее творчестве несколько прекрасных по своей темпераментности и словесной яркости стихов, уже полностью предвещавших зрелую Цветаеву. Однако книга « Юношеские стихи» никогда не была напечатана и по существу, то есть фактически, по-читательски, никто не знал Цветаеву, а из тех, кто в нее верил и продолжал следить, давая мудрые советы, остался один Волошин. Именно на него и на своего мужа, Сергея Эфрона, она и полагалась больше всего.

       А  между тем уже и был канун Революции, и, надо думать, совершенно не случайно, а повинуясь интуиции, она стала писать стихи, в которых гудит и свищет ветер России. Вспомним слова Цветаевой о ее « отзывчивости» на « новое звучание воздуха». Ни эта ли отзывчивость заставила ее захлебнуться – в самый канун Революции – ветровой стихией? Россия, родина входила в ее душу и стих широким полем и высоким небом, в ее стихах 1916-1917 годов много пространства, дорог, быстро бегущих туч и солнца, чьих-то настороженных теней, шорохов, зловещих криков полночных птиц, багровых закатов, предвещающих бурю, и лиловых беспокойных зорь….

      Как никогда слушает она в эти годы, уже потемневшие от надвигающейся грозовой тучи, народную речь, жадно пьет из этого источника, поит ею свое слово, словно предчувствуя, что надо напиться в запас – перед безводьем эмиграции.

     В отличие  от Блока и Маяковского она  не разглядела и не поняла  тогда смысла надвигающейся грозы,  но соленые брызги стихии, зарницы  и всполохи уже падали на  ее стихи и вызывали образы и мотивы, почти незнакомые ей прежде.

       Распахнутость   ее голоса навстречу ветрам, площадям, дневному и ночному бытию, а  затем, с годами, своей эпохе  и миру исподволь роднила ее  с Маяковским – при всей , разумеется  разнице, которую и она отчетливо понимала.

       Стихи  1916-1917 и дальнейших годов составили  книги «Верст» (их было две  – «Версты I» и « Версты II»  ). Талант ее развивался в ту  пору все более упругими и все более настойчивыми центробежными толчками: ее политическая личность раздвигала свои пределы, отыскивая точки соприкосновения, взаимопонимания, любви  и доверия в широких пространствах мира.

       А  мир воевал, шла война, и ей  не виделось конца, он корчился  в неисчислимых страданиях, позоре  и унижении. Поэзия Цветаевой,  чуткая на звук, различала голоса бесчисленных дорог, уходящих в разные концы света, но одинаково обрывающихся в темной безглазой и смертной пучине войны.  Жалость и печаль переполняли ее сердце:

 

Мировое началось во мгле кочевье…

Бессонница меня толкнула в путь.

-О, как же ты прекрасен,  тусклый кремль мой!-

Сегодня ночью я целую  в грудь-

Всю круглую воюющую  землю!..

                                                          («Сегодня ночью я одна в  ночи…»)

 

     Над обеими  книгами «Верст» Цветаева вплотную  работала, готовя их к печати в 1921 году. По первоначальному замыслу, это должна была быть, конечно, одна книга, и Цветаева хотела дать ей прекрасное название «Матерь-Верста». Книгу пришлось разделить на две по издательским причинам.

      Трагично, горестно, бедственно звучали ее стихи, вызванные войною. Среди шовинистического угара тех лет, барабанной пропаганды, призывов, в том числе и стихотворных, вести войну до победного конца Цветаева сохранила позицию человека, потрясенного скорбью и недоумением. Она была, конечно, далека от антимилитарской поэзии Горького или Маяковского, не разбиралась в  разноголосице политических партий, но голос  в защиту  страдающего человека в ее стихах хорошо слышен. Бедствия народа – вот что пронзило ее душу.

 

Чем прогневили тебя эти серые хаты,-

 Господи!- и для  чего стольким простреливать  грудь?

Поезд прошел, и завыли, завыли солдаты,

И запылил, запылил отступающий  путь…

                                                          («Белое солнце и низкие, низкие  тучи…»)

 

      В годину народного горя, пусть еще не понимая всех его причин  и масштабов, она восприняла народный плачь («вой!») как звук себе родственный и близкий. И она откликнулась на него всем сердцем и всей силой возмужавшего таланта.

       Вместе  с народным горем в ее стих вошло и народное слово.

       Обделенная  сказкой в детстве, не имевшая  традиционной и чуть ли даже  не обязательной для русского  поэта няни, Цветаева жадно наверстывала  упущенное. Сказка, былина, притча, целые  россыпи заклятий и наговоров,  огромный, густонаселенный пантеон славянских языческих божеств – весь этот многоцветный поток хлынул в ее сознание, в память, в поэтическую речь. Она зачитывается былинами и сказками. Ее поражал язык, переливчатый, многострунный, полный неизъяснимой «чары», прелести – «обморачанья». Крестьянские корни ее натуры, шедшие из владимирской земли, проросшие в московскую, словно зашевелились там, в глубине, в прапамяти, в поэтическом до-сознании. То, что Цветаева вычитывала, она как бы вспоминала. Русскому фольклору не понадобилось долго и трудно обживаться в ее душе: он просто в ней очнулся. Но тогда, в 1917, в 1918 и даже в 1919 году, она его придержала, лишь отчасти выпустив в лирику: то был ее тайный клад, ее охранная грамота на пути в будущее, то есть к поэмам «Царь-Девица», «На красном коне» , «Молодец» и другим. Однако в стихах, составивших сборник «Версты II», есть несколько произведений, в которых фольклорная «чара» (любимое цветаевское слово) уже хорошо чувствуется.

 

Заклинаю тебя от злата,

От полночной вдовы  крылатой,

От болотного злого  дыма,

От старухи, бредущей мимо,

Змеи под кустом,

Воды под мостом,

Дороги крестом,

От бабы – постом,

От шали бухарской,

От грамоты царской,

От черного дела,

От лошади белой.

                               ( « Заклинаю тебя от злата…»)

 

    На первый  взгляд, «фольклорность» Цветаевой  кажется неожиданностью, впрочем,  возможно, она такою и была, так  как никогда прежде, за исключением  немногих и , как правило, невыразительных  стихов, она не проявлялась. Да  и как  можно было ее ожидать, если почти ничто в общем-то не способствовало развитию этой стороны ее таланта. Достаточно сказать, что Цветаева совершенно не знала русской деревни, никогда не бывала там. Русская природа, правда, открывалась ей в Тарусе, но только как пейзаж, почти лишенный исконных «деревенских» примет. Вряд ли она знала, что такое гумно или рига. Могла ли она отличить рожь от пшеницы? Извечный крестьянский календарь сельскохозяйственных работ напоминал о себе лишь традиционными церковными праздниками, аккуратно соблюдавшимися в цветаевской семье. Не было у Цветаевой, как сказано, и русской няни, у нее были бонны – немки и француженки. Мать, Мария Александровна, лучше знала немецкие сказки,чем русские; что касается отца, родом из владимирских мужиков, который единственный в семье мог бы приобщить дочь к народной культуре, то он в жизнь детей почти не вникал, а занятия античностью перекрывали все его и интересы в этой области. Но что-то, значит, жило в ее душе, что-то находилось в самом составе ее таланта, что и при такой обделенности помогло семени произрасти, а песне выпеться.

     В одном  из своих писем, отвечая на  вопрос корреспондента, употребившего  не понравившееся ей выражение  «народный элемент», она сказала:  « … «народный элемент»? Я сама  народ…»

     Здесь нельзя забывать, что при всех своих боннах, немках и француженках, при германской ориентации матери, при своем трехлетнем житье в заграничных пансионах Цветаева была прежде всего жителем Москвы.

- Москва! – Какой огромный

Странноприимный дом!

Всяк на Руси бездомный,

Мы все к тебе придем…

                                         («- Москва!- Какой огромный…»)

    Дом Цветаевых  был окружен морем московского  люда, и волны ладного московского  говора, перемешанного с диалектными  речениями приезжих мужиков, странников, богомольцев, юродивых, мастеровых, бились и бились в стены и уши отзывчивого жилища. Московским говором восхищался Пушкин. Цветаева, выйдя за порог отцовского дома, окуналась с головою в эту родную языковую купель. Еще в младенчестве была  она крещена московской речью, вот почему – через годы – она так легко  и многозвучно, не потеряв ни красок, ни оттенков, ни распевности, ни отзвучий, ожила в ее стихе.

     Конечно,  должна была быть и природная  – от таланта, от Бога –  отзывчивость на эту речь. Но, как уже говорилось, в душе Цветаевой господствовало музыкальное, слуховое начало, и она просто не могла не воспринимать музыки, красоты, очарования, прелести и богатства московской речи, составлявшей  живительный воздух ее бытия – и в раннем детстве, и в юности, и позже.

      Из стихов  «Верст» видно, какое огромное  интонационное разнообразие русской  немыслимо гибкой и полифоничной  речевой культуры навсегда вошло  в ее слух. Этого богатства   хватило ей не только на  стихи «Верст», а затем на  большие поэмы, но и на прозу – на всю жизнь. При своей феноменальной слуховой памяти природного музыканта ей было нетрудно не только сохранить этот бесценный запас  во все годы эмиграции, когда речевое море отступило от нее, оставив на каменном островке парижской улицы, но и постоянно творчески варьировать, аранжировать и даже приумножать его.  В русской поэтической речи нашего века художественный вклад Цветаевой – языковой, языкотворческий и интонационно-синтаксический – всем и значителен. Национальное начало в ее поэзии выразилось с большей силой и интенсивностью.

     Но подлинным  несчастьем , или , по ее любимому  и трижды  оправданному выражению,  «роком», было постоянное отсутствие  читателя  и слушателя. Ни стихи  из книги «Юношеские стихи» , ни  произведения, составившие вышедшую лишь в 1922 году книгу «Версты» , ни ее проза, ни пьесы, которых она написала несколько, - ничто не было достоянием читателя.

     Ее талант, подобный речи или даже проповеди,  всегда обращенный как  бы  к некоей аудитории или толпе,  собравшейся на площади, оказался обреченным на немоту. Однажды отвечая корреспонденту, с горечью сказавшему, что ее , Цветаеву, « не помнят», она написала: « Нет, голубчик, меня не «не помнят», а просто – не знают. Физически не знают. Вкратце: с 1912 г.  по 1920 г. Я, писала непрерывно, не выпустила, по литературному равнодушию, вернее по отсутствию во мне литератора ( этой общественной функцией поэта) – ни одной книги. Только несколько случайных стихов в петербургских «Северных записках». Я жила, книги лежали. По крайней мере три больших очень книги стихов – пропали, т. е. никогда не были напечатаны. В 1992 г. уезжаю за границу, а мой  читатель остается в России, куда мои стихи… не доходят… Итак, здесь – без читателя ( Цветаева пишет эти строки в 1993 году в Париже. – А. П. ), в России – без книг…»

    Надо ли  говорить, что для поэта это  подлинная трагедия.

     В эти годы (в молодые, да, впрочем, и позже) судьба Цветаевой была полной противоположностью ахматовской все нараставшей славе, за которой она следила без зависти, но с полным пониманием несхожести из литературных жизней. Увы, через несколько лет неусыпная трагедия, зорко следящая за российскими поэтами, жестоко казнящая их, обрывающая жизни и редко милующая, настигла и Ахматову.

     В годы  революции драматичность судьбы Цветаевой, страдавшей от безвестности и непризнания, усугубилась опасной двусмысленностью положения, в котором она оказалась из-за того, что ее муж, Сергей Эфрон, был в рядах белой армии. Почти три года, живя в голодной Москве, терпя не просто нужду, а нищету, потеряв ребенка, умершего от голода, она не имела о муже никаких сведений. Лишь позднее выяснилось, что Эфрон волною отступления был унесен в Чехию, став эмигрантом. Если сказать, что Цветаева любила его, это значит почти ничего не сказать: она его боготворила и все эти три года безвестья были для нее пыткой, страшнее которой она не могла себе вообразить. В красной Москве она, жена белого офицера, чувствовала себя отщепенкой, и чувство невольной вины, ожидание возмездия и готовность принести себя в жертву стали мотивами ее лирики тех лет. Она пишет, кроме того, книгу стихов (вышедшую за границей через несколько десятилетий) «Лебединый стан», где, полагаясь на интуицию, прославляет белое движение. Не вдаваясь ни в какую политику, она прославляет эту армию просто за то, что в ее рядах был ее любимый. Но, правда, прославляла ее исключительно песней глубочайшей скорби и траура, потому что только такая интонация могла выразить ее страх и отчаяние. Ее лирика годов революции и гражданской войны, когда вся она была поглощена ожиданием вести от Сергея Эфрона, проникнута печалью и страстной, почти отчаявшейся надеждой. «Я вся закутана в печаль, - писала она.- Я живу печалью». Стихов было написано много, и среди  них есть подлинные жемчужины. Отмытые слезами, отшлифованные скорбью, они были скрыты от всех глаз в кипе рукописей. Она писала их исключительно для себя, уходя, по ее словам, « в тетрадь, как в келью». Ее могучий темперамент был несчастными обстоятельствами жизни наглухо замурован. Правда, три или четыре раза Цветаевой удавалось выступать на вечерах, но почти всегда, от тоски и отчаяния, она срывалась в эпатаж: читала стихи из « Лебединого стана» с офицерской полевой сумкой через плечо.  Интересно, что вопреки своему положению и даже желанию Цветаева, как об этом свидетельствуют ее стихи и дневниковые записи, испытывала к красной Москве все больше и больше симпатий. Она жила, как все, бедствовала, как все, и это сразу же роднило ее со множеством людей. Надо прибавить к этому всегдашнюю цветаевскую ненависть к « буржуазности», к миру «сытых».