Роль Мартина Лютера в становлении литературного немецкого языка

Сначала восставшие ограничивались только демонстрациями, долженствовавшими  подкрепить их требования, предлагали дворянам третейское разбирательство, называя в числе судей Лютера и Меланхтона; но когда они убедились, что такой образ действий ни к  чему не приведет, то решились прибегнуть к оружию. В тех местностях, где  агитировали анабаптисты, восстание  приняло особенно кровавый характер. Томас Мюнцер не допускал никаких  мирных сделок с господами; он проповедовал, что их надо истреблять как язычников, и фанатизированная толпа с восторгом  следовала его призыву. Дело шло  уже не об облегчении прежних тягостей, но о полном ниспровержении существующего  социального строя, замене его совершенно новым, идеальным обществом.

Как же отнесся Лютер к  этому новому движению? До сих пор, несмотря на все его желание расположить  правящие классы в пользу своего дела, несмотря на то, что реформа церкви стояла у него на первом плане, Лютер  всегда выражал горячее сочувствие к нуждам простого народа и со свойственной ему страстностью обличал притеснителей  его, угрожая им массовым взрывом  народного негодования. В своем  сочинении “О светской власти”, которое было написано им после рыцарского восстания 1523 года и в котором он проводил начала безусловного повиновения властям во всем, что не касается веры и совести, он в то же время не стеснялся обращаться к ним с самыми резкими обличениями по поводу их злоупотреблений.

Эти обличения, распространявшиеся в народе с необыкновенной быстротой, только усиливали всеобщее брожение и делали реформатора не менее  популярным в массе, чем его борьба с Римом. Неудивительно, что, решившись  поднять оружие в защиту своих  столь долго попираемых человеческих прав, крестьяне питали полную уверенность  в том, что Лютер станет всецело  на их сторону и поддержит их справедливые требования всею силою своего авторитета. Тем сильнее было поэтому всеобщее разочарование, когда реформатор совершенно отрекся от народа и стал призывать князей к быстрому и беспощадному подавлению восстания.

Вначале, впрочем, Лютер отнесся  к требованиям крестьян с полным сочувствием. В “Призыве к миру”, написанном им по поводу 12 статей, он обращается к князьям с прежними обличениями  и увещевает их для собственного же блага внять претензиям крестьян. Правда, вслед за этими грозными обличениями и предостережениями  Лютер обращается и к крестьянам с упреками в том, что они слишком  плотски понимают Евангелие, прикрывая  им чисто мирские требования, и  требует от них покорности властям. “Христианин сражается не мечом  и оружием, – писал он, – а крестом и страданием... Христианин должен сто раз предпочесть смерть, чем хотя бы малейшим образом принимать участие в восстании”. В том же духе проповедовал он и устно, для чего сам отправлялся в некоторые местности, где волновались крестьяне. Но все эти увещевания производили мало впечатления на лихорадочно возбужденную массу. Князья за редкими исключениями также не выказывали склонности к уступкам, и восставшие, над которыми все больше влияния приобретали анабаптисты, скоро предались самым необузданным и кровавым выходкам против господ.

Для Лютера это решило дело. Испугавшись размеров восстания, грозившего разрушить весь общественный строй, боясь за участь реформы, которая  могла быть непоправимо скомпрометирована  солидарностью с социальной революцией, он окончательно перешел на сторону  князей и издал брошюру “Против  кровопийц и мятежников-крестьян”, в которой с неслыханной жестокостью  призвал князей убивать крестьян как бешеных собак, колоть, рубить и душить их сколько возможно, обещая в награду за эти подвиги царство небесное. Правда, он говорил и о милосердии к побежденным и просящим пощады, но эти немногие фразы о милосердии совершенно терялись в бурном потоке гневных восклицаний и призывов к мщению.

Князья и не нуждались  в подобных поощрениях. Нестройные, плохо вооруженные толпы крестьян не могли долго защищаться против соединенных сил курфюрста Саксонского, ландграфа Гессенского и других; при Франкенгаузене они потерпели  решительное поражение, причем был  взят в плен (а потом казнен) Томас  Мюнцер. Скоро восстание было окончательно подавлено в потоках крови, а  положение крестьян стало еще  хуже прежнего.

Но этот роковой 1525 год, оставивший такой печальный след в истории  немецкого крестьянства, нанес также  громадный вред делу Лютера. Как  он и опасался, приверженцы старых порядков не замедлили указать на тесную связь между церковными преобразованиями и общественным переворотом и  выставить реформатора истинным виновником восстания. Нужды нет, что  он со всем пылом своей страстной  натуры выступил против мятежных крестьян – это лишь дало повод обвинить его в том, что он вероломно  и бессердечно предал соблазненный им же народ, чтобы расположить в  свою пользу победителей-князей. Результатом  было то, что во многих землях не только Южной, но и Северной Германии, государи которых до сих пор сохраняли  выжидательное положение, теперь начали усердно подавлять новое учение, изгонять проповедников и даже предавать  их казни. Среди самих сторонников  реформации замечается теперь сильная  реакция в смысле недоверчивого  и даже враждебного отношения  к народному движению. Как мы увидим ниже, впечатления этих лет отразились и на всей дальнейшей деятельности реформатора.

Немало толков и осуждений, не только со стороны противников, но и друзей, вызвало само поведение  Лютера во время восстания. И необходимо заметить, что при всей преувеличенности некоторых обвинений, повторяемых  и в настоящее время католическими  писателями, поведение Лютера в 1525 году навсегда останется мрачным пятном на его памяти.

Что Лютер не был виновником восстания, как инсинуировали в  свое время его противники, – это не требует доказательств. Крестьянская война, как и рыцарская, была вызвана причинами чисто социального характера, хотя нельзя отрицать и того, что необычайно резкий тон памфлетов Лютера, направленных против духовенства, его пламенные призывы к освобождению церкви, обращенные ко всей нации, его беспощадная критика властей значительно усиливали революционное настроение массы. Как бы то ни было, сам реформатор, видимо, совершенно не сознавал той ответственности, которая падала на него в этом деле, и в ответ на обвинения противников с полным убеждением указывал на то, что всегда и самым категорическим образом отрицал за народом право вооруженной самопомощи. Призывая князей к подавлению восстания таким образом, он оставался только верным себе. Но зато сам тон статьи “Против кровопийц и мятежников крестьян” не может быть оправдан ничем. К этой дикой необузданной проповеди “меча и гнева” его ничто не обязывало, как не было никакой необходимости объявлять поход против крестьян крестовым походом, а господам, и без того ожесточенным против мятежников, обещать царство небесное за их истребление. Тут, очевидно, сказалось удивительное самообольщение реформатора, непоколебимо убежденного в том, что его слово – слово Христа, а все, которые вредят его делу, слуги антихриста. Таким образом, и восставшие крестьяне, компрометировавшие его дело, представлялись ему слугами дьявола, истребление которых могло быть только угодно Богу. Лишь с этой точки зрения и можно понять то печальное и кощунственное мужество, с которым реформатор, в ответ на раздававшиеся со всех сторон обвинения, взял на себя всю ответственность за пролитую кровь: “Я, Мартин Лютер, убил всех погибших в восстании крестьян, потому что приказывал убивать их. Кровь их да падет на мою главу. Но я сделал это потому, что Господь приказал мне говорить так”.

Еще более непростительным, на наш взгляд, является поведение Лютера после восстания. Теперь, когда страсти улеглись и голос благоразумия и справедливости мог быть скорее услышан, реформатору представлялся удобный случай снова напомнить торжествующему победителю о необходимости улучшить положение побежденных. Но Лютер, раньше так настойчиво внушавший правящим классам, что только уменьшением тягостей, лежащих на бедном народе, они могут уберечь себя от будущих восстаний, теперь не нашел ни одного слова в защиту интересов крестьян. Мало того, с этого времени мы замечаем с его стороны совершенно новое отношение к народу. Как и все страстные натуры, он всегда переходит от одной крайности к другой. Подобно тому, как из пламенного поклонника папы он сделался самым непримиримым врагом его, так и теперь, потеряв веру в народ, в его способность отрешиться от чисто мирских интересов и ценить выше всего духовную евангельскую свободу, он стал относиться к нему с величайшим презрением и советовал правителям держать его в самом строгом повиновении и не делал никаких уступок.

Неудивительно, что и доверие  народа к реформатору с тех  пор было радикально подорвано. Недавний кумир и вождь народа сделался теперь для него предметом ужаса  и ненависти. Еще долго после  восстания Лютер не решался показываться в некоторых местностях из опасения народной мести. Вместе с тем народ  охладел к самой реформе, и  дальнейшими успехами своими она  обязана уже не религиозному одушевлению  масс, а воздействию властей, усердие  которых к делу реформы в значительной степени обусловливалось соображениями  чисто политического характера.

Глава VI. Церковная  реформа 

С 1525 года реформационное движение вступает в новый фазис. За периодом национальной оппозиции Риму и широких реформаторских задач начинается период церковной организации, а последняя, в свою очередь, из чисто народного дела становится делом князей.

И то, и другое является неизбежным следствием того положения, в которое  социальная революция поставила  реформатора. Мы проследили его прежнее  развитие. Видели, как за первым, почти  бессознательным шагом на новом  пути пред ним стал быстро раздвигаться горизонт идей, весьма скоро удаливших  его от прежней веры и увлекших в упорную борьбу с Римом. Мы видели также, как это расширение круга идей сопровождалось соответственно расширением круга деятельности, – как одно за другим примыкали к нему все слои общества: сначала университетская молодежь и более мобильное городское население, потом гуманисты, рыцари, князья (не только светские, но отчасти духовные) и крестьяне. В Вормсе Лютер достигает апогея своей популярности и духовного могущества. В это время все классы общества, как ни разнородны их сословные интересы, видят в нем своего вождя и пророка, выразителя самого заветного стремления нации. Осуждение Лютера только увеличивает его популярность – его считают мучеником, его образ в эту пору окружен нимбом. Некоторое время ему еще удается удержаться на этой высоте. Одного его слова по возвращении из Вартбурга достаточно, чтобы успокоить разыгравшиеся страсти и задержать готовую разразиться бурю.

Но это затишье непродолжительно. Сословные интересы, на время заслоненные  общей ненавистью к Риму, снова  выступают на первый план – начинается восстание рыцарей, а вслед за ними поднимаются и крестьяне. Восстания  эти оканчиваются неудачей. И рыцари, и крестьяне побеждены князьями, которые одни и выигрывают от социальной революции, отняв у побежденных  последние остатки их прежних  вольностей.

Но и для религиозной  реформации наступил теперь критический  момент. Почти все прежние опоры  ее рухнули. А между тем религиозное  безначалие, вызванное падением старых авторитетов, требовало безотлагательного  введения нового церковного устройства. Оставался один только якорь спасения – князья, восторжествовавшие в  общем разгроме и получившие вдобавок, со времени Шпейерского сейма 1526 года, право впредь до решения спора  на Вселенском соборе действовать в  религиозном вопросе так, как  подскажет им совесть. Как нам  уже известно, Лютер с самого начала ожидал содействия реформе со стороны  светских властей. Теперь он окончательно отдает в их руки организацию новых  евангелических общин, признав князей светскими епископами территории и  подчинив, таким образом, церковь  государству.

Таким образом, со времени  крестьянской войны реформация постепенно принимает чисто правительственный  характер. До взрыва социальной революции  в самой Германии ни один князь  еще не решился открыто примкнуть  к делу реформы. Демократический  дух, которым была проникнута проповедь  Лютера, его смелые отзывы о немецких князьях, про которых он, между  прочим, говорил, что “умный и благочестивый  правитель среди них – rаrа avis (редкая птица)” – все это вместе взятое не могло не действовать охлаждающим образом даже на тех, которые вполне прониклись религиозными принципами реформации. Но с тех пор, как Лютер открыто перешел на сторону господствующего класса в крестьянском вопросе, последние колебания должны были исчезнуть. Князья поняли теперь, какую громадную силу может дать им учение, которое освобождало их от тягостной опеки церкви и давало случай увеличить свое богатство на счет секуляризованных церковных имуществ. Результатом было то, что уже в 1526 году новый курфюрст Саксонский Иоганн, наследовавший осторожному, до конца остававшемуся нейтральным Фридриху Мудрому, и Филипп Гессенский заключили между собою союз для защиты нового учения, а к этому союзу скоро присоединились и князья Бранденбург-Кульмбахский и некоторые имперские города. Для последних “новое Евангелие” представляло такие же выгоды, как и для князей, так как освобождение от всяких податей епископам и духовным корпорациям, конфискация церковных имуществ, уничтожение церковной юрисдикции и переход ее в руки магистрата давали и им возможность усилить свою территориальную власть.

К этому времени относится  замечательное письмо Лютера к Генриху VIII английскому, с которым он с 1522 года вел жестокую литературную полемику по следующему поводу. Генрих VIII, претендовавший на славу теолога, написал сочинение  в защиту семи таинств, наполненное  грубыми нападками на Лютера. Тот  со свойственным ему полемическим задором  не замедлил ответить опровержением, и  притом таким, которое по едкости  и неистощимому богатству ругательных эпитетов далеко оставляло за собой сочинение его августейшего противника. Но теперь, под влиянием распространившихся слухов, будто король начинает сочувственно относиться к реформе, Лютер счел нужным сделать попытку к примирению. В самом униженном тоне он просит у короля прощения за свое бестактное поведение, оправдывая его наущениями дурных людей, выражает готовность публично извиниться и в то же время умоляет короля отнестись без предубеждения к новому учению, в истинности которого он не замедлит убедиться. Почти одновременно и в таком же духе Лютер написал другому своему ожесточенному противнику – Георгу Саксонскому.

Эти попытки к примирению были безуспешны, и Лютер потом  горько упрекал себя за свою наивность  и напрасное унижение, но сам факт лучше всего доказывает, в какой  степени реформатор в то время  дорожил союзом с князьями.

Новые союзники действительно  поставили дело реформы на твердую  почву. Но деятельность реформатора  с этих пор утрачивает тот смелый и универсальный характер, каким  она отличалась в первом ее периоде. Лютер уже не стоит во главе  прогрессивного умственного движения. В своих сочинениях он не касается более, как в “Послании к дворянству”, вопросов политической и социальной жизни народа. В этой области он отказывается от всяких реформаторских попыток, ожидая помощи лишь от времени. Великая национально-религиозная  реформа сводится, как мы уже сказали, к чисто церковной перемене, но даже в этом вопросе Лютер становится гораздо консервативнее и на практике отступает от многих начал своего первоначального религиозного протеста.

Конечно, такая перемена не может быть объяснена одной  зависимостью от князей. В сущности, несмотря на революционный тон его  сочинений, несмотря на всю смелость затеянной им борьбы с Римом, в  характере Лютера всегда было много  консерватизма. Мы видели, как медленно, почти против воли, он отрывался  от старой церкви, как медленно отрешался  от старых форм даже после того, как  сжег папскую буллу. Увлекаемый общественным мнением, он часто делал шаги, к  которым собственное убеждение, быть может, никогда бы не привело  его. Так, мысль о совершенном  уничтожении монастырей зародилась не в нем. Отмена католической обедни, причащение под обоими видами –  все это началось без него. Тогда  как все ученики и друзья его  переженились по первому вызову с  его стороны, сам он по какому-то инстинктивному чувству оставался  верен монашескому обету и  даже долгое время не снимал монашеской рясы. Женился он лишь в 1525 году, и  то как бы в виде вызова врагам, говорившим, что у него не хватает мужества сделать то, что он советует другим.