Автор работы: Пользователь скрыл имя, 16 Ноября 2013 в 22:35, контрольная работа
”Романтический эгоист” Бегбедера - это, по его собственным словам, “Лего из Эго”: под маской героя то исповедуется сам автор, то наговаривает на себя выдуманный писатель, пресыщенный славой. Клубы, где флиртует парижская литературная богема, пляжи и дискотеки модных курортов, “горячие кварталы” и престижные отели, светская и художественная жизнь крупнейших мегаполисов, включая Москву, - детали головоломки мелькают вперемешку с остроумными оценками нашей эпохи и ее героев на фоне смутного осознания надвигающегося краха.
Приземляюсь в Хельсинки (Финляндия) в таком же аэропорту, что и везде. Мир повсюду одинаков. Пересекаешь его по прямой, на эскалаторе, освещенном потрескивающими неоновыми лампами. Путешествовать все равно что слушать поцарапанный диск. А жить? Завтра то же, что вчера. Все знают, что такое «дежа вю». Стареть значит войти в «дежа векю», в такой виртуальный дневник, где застреваешь на одном и том же абзаце.
Приземляюсь в Лондоне (Великобритания) в таком же аэропорту, что и везде. Мир повсюду одинаков. Пересекаешь его по прямой, на эскалаторе, освещенном потрескивающими неоновыми лампами. Путешествовать все равно что слушать поцарапанный диск. А жить? Завтра то же, что вчера. Все знают, что такое «дежа вю». Стареть значит войти в «дежа векю», в такой виртуальный дневник, где застреваешь на одном и том же абзаце.
Боже мой, вот уже три дня я, как Джек Николсон в «Сиянии», переписываю все время одну и ту же фразу. Хотя во времена Кубрика функций «копировать» и «вставить» еще не существовало. Он как в воду глядел! Писатель, повторяющий одну и ту же фразу, был бы мудрецом. Все наши беды от того, что мы не хотим повторяться. Как будто истин несколько.
Сколько же у меня было в детстве талантов: я краснел по команде, на две минуты задерживал дыхание под водой, у меня то и дело шла кровь носом, я умел скосить один глаз… Мне очень нравятся эти записки, потому что я их верный автор, главный герой и единственный читатель.
Чтобы не дать мне писать, Система решила выставить меня напоказ, устроив мне рекламу на телевидении. Идея проста: добиться от меня литературного молчания, заменив его медийным шумом. Дать мне слово – лучший способ меня заткнуть. Ваша взяла, я повинуюсь (молча).
Франсуаза плешь мне проела, что я ее не люблю. Логично: те, кого я не любил, считали, что я их люблю. Теперь все наоборот.
Обожаю припев новой песни Эминема:
[173]Может, Эминем – американский Оскар Дюфрен? Мне по душе этот откровенный плевалыцик в колодец, который осмеливается сочинять песню, разбирая в ней, почему он ее сочиняет. В общем, он считает нас придурками, уверяет, что без него мы бы подохли со скуки, что он на нас положил, а мы его за это обожаем. В былые времена рок-звезды были искренними бунтарями, сегодня стали циничными. Трезвый взгляд пришел на смену ярости. Это новая форма бунта. Неподвижная ненависть, разбитое зеркало.
Поговорим о трезвости взгляда, потому что, похоже, она стала наивысшим достоинством и вечной ценностью моего поколения. Скажу вам прямо, милые мои, трезвость не защищает от реальности. Теория несчастья не помешает ему произойти. Предупрежден – не значит вооружен. Например, мой любовный пессимизм не мешает мне бояться, что я буду страдать. Зная, почему мы грустим, мы, может быть, выглядим не такими идиотами, но грусть от этого не проходит. Вот так вот мы и живем, закованные в броню неразрешимых проблем. Мы считаем себя гениями, потому что точно знаем, что таковыми не являемся. Ни одно поколение не кичилось до такой степени осуждением собственной дурости, так не хвасталось своими провалами и тщеславием, так себя не любило. Культ ясности мысли ведет к импотенции: это бесплодный ум. Никогда земля еще не носила на себе столь безропотную молодежь. Я беспрестанно возвожу в теорию свои политические и любовные неудачи. Ну и что из того, что я сознаю свою импотенцию? Трезвость мысли меня не изменит.
Всем критикам, которых я разочаровываю, я хотел бы раз и навсегда сказать, что я с ними совершенно согласен. Я тоже не прочь, чтобы мои книги были лучше.
Франсуаза – достойная соперница Эминема. Вчера вечером, придя в ужас от моей циклотимии, она мне выдала: «Знаешь, что тебе помогло бы? Ничего».
Почему я люблю эту женщину? Потому что она full options.[174]
Телевидение превращает тебя в звезду национального масштаба, бестселлер – в международную темную лошадку. Вот снова меня зовут в страну тысячи одного усача: Турция, выйдя в четвертьфинал, безостановочно переводит мои книги. На окраине Европы, на берегах Стамбула, я любуюсь Азией, мерцающей по ту сторону Босфора, за спинами черноглазых брюнеток с ослепительно белыми зубами. На Багдадской улице (азиатские Елисейские Поля) турчанки одеваются секси, между тем в отеле «Чираган» нет порноканала. Хорошо бы они ели поменьше кюфты, а то они раздаются с той же скоростью, что и пролив.
На азиатском берегу фасады деревянных домов XVII века весь день розовые; тут с утра до вечера утопаешь в сумеречном свете; здешняя жизнь – сплошной закат. Константинополь? Фреска нашего блеска. «Лайла», «Рейна», «Анжелика-Буз» – дискотеки под открытым небом на берегу Босфора. Можно танцевать и смотреть, как проплывают мимо яхты и грузовые суда. Их огни заменяют лазерные лучи, которые море отсылает обратно к желтой луне, зеркальному шару, повешенному Господом. Я рождественская елка, а Франсуаза – моя гирлянда. (Эти строки рождены в состоянии легкого опьянения.)
Любовь похожа на американские горки: сначала вверх, потом вдруг вниз, и снова вверх, и снова вниз, а в конце блюешь прямо на себя!
Перед матчем Турция–Сенегал слышна песня муэдзинов: марабуты и имамы тоже вступили в поединок. Забит золотой гол, и город застывает в красном крещендо, ликующее людское море катится на фоне инфляционной катастрофы. Под светлым небом вспыхивают улыбки, значит, и спорт кому-нибудь нужен, можно снова стать халифами на час и даже на тысячу и одну ночь. Полумесяц и белая звезда на фоне пурпурного небосвода: в этот вечер даже небо прикинулось турецким флагом.
Я бы слегка изменил аксиому Брюно Мазюра[175] «Телевидение сводит с ума, но я лечусь»: телевидение сводит с ума, если ты больше ничем не занимаешься. Лучшее лечение – не сидеть на одном месте. Я, пострел, везде поспел, и в этом мое спасение.
В англичанах я больше всего ненавижу их чрезмерную любезность, это европейские японцы. Вместо того чтобы сказать «пошли вы на хер», они корчат кислую мину и восклицают: «I'm awfully sorry sir but I'm afraid it's not going to be possible at the moment!»[176] Рано или поздно преувеличенная любезность перестает отличаться от тотального презрения. Лучше бы уж говорили: «I'm awfully sorry sir but I'm afraid you are going to have to go fuck you mother, indeed».[177]
Написать книгу, в которой не было бы ни одного пустого слова, – и набить благодаря ей полные карманы.
Меня уверяют, что в книгах Анго есть свой ритм. Значит, если напишешь глупость один раз – это просто глупость. Два раза – повтор. А двенадцать раз – это уже ритм.
Что такое мужская дружба? Петушиный бой? Ревнивое влечение? Скрытое соперничество? Одиночество в компании? Платоническая гомосексуальность? Конкурс пенисов? Тайна сия велика есть. Или нет.
Вдруг бах – и во Франции лето: два месяца ничего не происходит. Я горжусь своей страной, которая может перестать жить с 1 июля по 31 августа. Впрочем, в остальное время года тоже ничего не происходит, но мы делаем вид, что происходит.
Вчера какой-то неонацистский придурок выстрелил в Жака Ширака, чтобы стать знаменитым неонацистским придурком. Еще одна жертва синдрома Герострата. Максим Как-его-там написал в мейле: «Посмотрите завтра телевизор, я стану звездой». Наш долг – не доставить ему такого удовольствия: его фамилию не следует писать. Эрве Фигня вынул свой «лонг райфл» 22-го калибра. Жан-Пьер Кретин вскинул винтовку. «Ура, наконец-то обо мне заговорят!» – воскликнул Серж Отстой. Карабин Филиппа Мудачного выстрелил в пустоту.
В «Падении» Камю нашел фразу про Марка Хренового: «Чтобы добиться известности, достаточно убить консьержку в своем доме».[178] Не говоря уже о консьерже Елисейского дворца.
Обедаю в Спероне, у рекламщиков. Они при бабках, их дом из канадского кедра нависает над бирюзовой бухтой. Открытки сюда посылать бесполезно: они в них живут. Корсика – это царство волшебным образом сохранившихся пейзажей, во всяком случае у богачей: красоту берега не нарушают бетонные отели, а в зарослях маки́ не натыканы рекламные щиты «Брикорамы».[179] Вот почему рекламщики обожают Спероне: это единственное место, где они пока не нагадили. В такой красоте их взгляд отдыхает от уродства, которое они штампуют круглый год.
Падение биржи – отличная новость. Она наказывает скупцов, которые хотели отложить деньги в кубышку. Награждает стрекоз и разоряет муравьев. Ну-ка, быстро проматывайте деньги! Тут даже бережливые не уберегутся.
Все восхитились президентским «Да что вы!» Узнав, что он чудом избежал пули, Жак Ширак вскричал: «Да что вы!» Интересно, что написали бы политические обозреватели, если бы Ширак сказал: «Ух ты!», или: «Меня не парит», или: «Ни хрена себе!», или: «Мне по фигу», или: «Ё-мое!» Лично мне его «Да что вы!» напоминает «Воды-то, воды-то!» Мак-Магона.[180]
Когда девушка говорит, что это смертельный номер, значит, это очень хорошо. Когда женщина старше тридцати говорит, что это смертельный номер, значит, можно умереть от скуки. Следовательно, употребление слов «смертельный номер» помогает определить возраст собеседницы. Эти слова – своего рода углерод-14 современной женщины.
Все хорошо, но дорога в ад вымощена произведениями автофикшн. Рассказывать свою личную жизнь в прессе, так сказать в прямом эфире, – самый жестокий эксперимент. Франсуазе надоело, что она то и дело мелькает на страницах этой книги. Мы все время препираемся по этому доводу. У меня не хватает аргументов для защиты своего дневника. Будь он получше, он бы сам за себя постоял.
Возвращаюсь в Париж, чтобы сделать вид, что работаю. Вместо того чтобы задремывать под баюкающий шум прибоя, мы просыпаемся от гула противоугонных сирен. Я нацепляю рубашку в облипку, с открытым воротом, дизайн Тома Форда для Ива Сен-Лорана. Моя известность сейчас так же безупречна, как и мой загар: какая жалость, что я верный любовник! Сколько блондюшек коту под хвост! Юные создания бьют копытом и хлопают огромными коровьими глазами, глядя на мои бабки. Бери не хочу. На такой жаре мысли из штанов ударяют прямо в голову: если уж потеть, так с пользой, наполняя голодные рты! Я сажусь на диету в тот момент, когда все нажираются до отвала! Лето опасно для счастья, вот почему все супружеские пары расстаются в августе. Лето – это ежегодная оргия, организованная самим Господом! А Париж в настоящий момент просто «Остров искушений».[181] Ну и пусть, я выше этого. Верные мужья дарят своим женам прекрасный подарок: они отказывают всем остальным. Верность – это ритуальное жертвоприношение: я кладу ракеты, самолеты и пушки на алтарь нашей атомной страсти. (Это мне напоминает ответ принца де Линя[182] своей жене: «Хранили ли вы мне верность? – Да, частенько».)
Бертран Деланоэ[183] насыпал песку и посадил три пальмы на набережных Сены, и все зашлись в экстазе! Браво! Получился пляж в Париже. Ложишься себе в шезлонг на берегу токсичной реки и вдыхаешь самый загрязненный воздух в Европе. А Ширак еще обещал в ней искупаться! Если бы он должен был сдержать только одно из своих обещаний, я бы выбрал это: оно самое забавное. Воображаю себе мокрого радиоактивного президента с использованным презервативом на носу! Напоминаю, что когда-то существовал бассейн под открытым небом – «Делиньи», и еще один в Шестнадцатом округе – «Молитор», они были разрушены, а муниципалитет и ухом не повел. Ну и ладно, удовольствуюсь бассейном «Поло», тут тусуется весь Париж. Да-да, господин мэр, вашему пляжу не хватает вип-зоны.
Снимаюсь на журнальную обложку. Сколько же времени у меня уходит на то, чтобы не писать! Меня щелкают на фото и по носу.
Преимущество отпуска для
На днях Второй канал показывал «Обретенное время» Рауля Руиса. После этого фильма мне захотелось перечитать Пруста. Руис доказывает всем уклонистам, что Пруст – это богачи, трахающие шлюх, и светские педики, которых секут. И сразу Пруст перестает быть занудным! Там есть даже один персонаж (Сен-Лу), который смеется над теми, кто называет кокаин «коко». Как я ни ломаю голову, не могу понять, почему меня все время сравнивают с Бретом Истоном Эллисом. Ведь Пруст первым ввел в моду ночных трэш-тусовщиков.
С Франсуазой у меня происходит что-то странное: впервые я люблю кого-то все больше и больше.
Благодаря моей загорелой роже у меня каждый вечер аншлаг. Я бы и не прочь изменить Франсуазе, но недостаток всех прочих женщин состоит в том, что они – не она.
Читаю романы, вышедшие в этом месяце: дерьма немерено. Вспоминаю, что сказал Пьетро Читати[186] в «Культурном бульоне»,[187] с сожалением глядя на меня: «Литература устала, она отдыхает». А что, если эта спящая красавица не проснется никогда?