Смысл жизни

В ответ на это  недоразумение я сошлюсь на два  психологических факта, которые  образуют причину, препятствующую почувствовать  эту ошибку. Первый факт состоит  в том, что мы всегда склоняемся исподтишка судить обо всем сообразно с тем, как нам вещи представляются или  воображаются нами, то есть способ, каким  мы, в силу устройства нашего ума, неизбежно  представляем себе или воображаем вещи, мы невольно склоняемся считать способом существования вещей. Так, если спросить любого человека, почему он не допускает вещей, которые существовали бы без пространства, и при том без пространства, имеющего три измерения - в длину, ширину и высоту, то почти всегда получается такой ответ: мы не можем представить или вообразить себе ни одной вещи вне пространства и при том вне трехмерного пространства. Таким образом неизбежный для нашего ума способ воображать вещи мы склоняемся считать неизбежным способом не только представления, но и самого существования вещей. Даже в тех случаях, когда мы по каким-либо причинам уже решили какой-нибудь вещи не приписывать того, что вытекает из способа, в каком представляется или воображается нами эта вещь, даже и тогда редко кому удается выдержать это решение. Так, например, когда рассуждают о Боге, о душе и т.п. вещах, то легко соглашаются, что этим вещам, уже по самому их понятию, не следует приписывать никаких пространственных признаков; ибо под ними подразумевается нечто чисто духовное, чуждое поэтому всякой протяженности и т.п. Но редко кому удается, говоря о них, не руководиться в своих речах тем, как эти вещи невольно рисуются нашему воображению.

Именно: душу мы невольно воображаем себе в виде маленького человека; и вот, хотя мы охотно соглашаемся  с тем, что ей нельзя приписывать  никаких пространственных предикатов, тем не менее мы всегда склоняемся рассматривать ее так, как будто бы она занимает внутри тела строго определенное место, так что стоит вырезать это место, и вместе с ним душа будет отрезана от тела. Вот все эти-то психологические факты свидетельствуют о сильнейшей наклонности нашего ума рассуждать о вещах, сообразуясь исподтишка не с тем, что должно быть мыслимо о них, но сообразуясь с тем, как они воображаются нами.

Другой же факт, который в связи с только что  указанным дает возможность решить нашу психологическую загадку, может  быть назван непредставимостью или невообразимостью своей собственной полной смерти. Он состоит в том, что, несмотря на все наши усилия, мы никогда не можем вообразить наше духовное существование, то есть существование нашей духовной личности, нашего я вполне прекратившимся, так чтобы мы воображали мир и других людей, не воображая в то же время самих себя зрителями этого мира, рассматривающими его из какого-то скрытого уголка. Попробуем представить самих себя умершими. Конечно, каждый легко может вообразить себе, что он лежит в виде неподвижного, похолодевшего трупа, что над этим трупом одни плачут и искренно горюют, другие делают лишь прилично печальную мину, третьи шушукаются и сплетничают, четвертые с надлежащей торжественностью или же с надлежащей небрежностью, глядя либо по количеству совести, либо по количеству ожидаемой мзды, творят похоронные обряды. Все это очень легко представить себе. Но, представляя себе такую картину, я в то же время всегда невольно представляю себе, что сам-то я все это потихоньку вижу, созерцаю из какого-то потаенного уголка. В большинстве случаев даже бывает так, что когда представляют себе всю эту картину, то в то же время невольно воображают, что нам самим одних лиц захочется утешить и ободрить, других упрекнуть за что-нибудь; но что мы так же, как и во время кошмара, не в состоянии будем произвести какой-либо звук или сделать жест. Но, как бы то ни было, представляя себе эту картину, мы в то же время представляем самих себя видящими ее откуда-то, из какого-то уголка подсматривающими за нею. Да иначе и не может быть: когда мы представляем себе что бы то ни было, то представляем себе это так, как бы оно воспринималось нами.

Например, когда  я представляю себе гостиный двор, то я представляю его себе так, как бы я его видел. Другими словами: представление самого себя воспринимающим лицом неотделимо от наших представлений. От того и зависит, что во всех наших сновидениях мы всегда видим себя участниками сновидений. А потому-то, представляя себя умершим, я неизбежно, в силу законов нашей душевной жизни, делаю это таким образом, что в то же время я же сам представляюсь себе созерцающим картину своей смерти. А это значит, что я, хотя и вообразил самого себя умершим, но еще не вообразил себя сполна исчезнувшим. Представить или вообразить себе самого себя, свое я, сполна исчезнувшим нельзя.

Сопоставим же теперь этот факт непредставимости (или невообразимости) своей собственной полной смерти, то есть смерти нашего я, с нашей наклонностью судить о вещах, сообразуясь не с тем, как следует мыслить о них, а с тем, как они невольно рисуются нашему воображению. Тогда станет вполне понятным, что все это вместе взятое должно препятствовать нам почувствовать невозможность смысла жизни без личного бессмертия: ведь, не допуская бессмертия одним лишь умом, мы, несмотря на то, всем-то своим существом станем относиться к вопросу о смысле жизни не так, как это требуется умом, но сообразуясь с теми картинами, которые невольно рисуются нашим воображением; а для него недоступно представление нашей полной смерти. Поэтому, не делая особых усилий ума, мы никогда не почувствуем всех логических следствий отсутствия бессмертия.  
Но, конечно, попытки отвергнуть наш вывод не останавливаются на только что указанных, а идут гораздо дальше. Кто отвык от веры в бессмертие, тот, разумеется, хочет найти цель, осмысливающую жизнь, в пределах существования. Конечно, наилучшим ответом против всех подобных попыток служит уже указанный анализ понятия "смысл". Но вывод, получаемый посредством этого анализа, становится еще убедительнее и как бы осязательнее, когда мы рассмотрим попытки найти смысл жизни не там, где он указывается логическою связью понятий. Поэтому-то рассмотрим их.

Часто говорят  так: зачем мне искать смысл жизни  вне жизни, если цель моей жизни зависит  от меня самого? Ведь я сам ставлю себе цель своей деятельности. Конечно, не все цели, зависящие от произвола, будут таковы, чтобы они придали смысл моей жизни. Но я могу поставить себе цель столь высокую, что она осмыслит всю мою жизнь, и тогда весь смысл жизни окажется лежащим уже в самой жизни, а не за ее пределами. Но, спросим мы, в чем же поставить мне цель моей жизни так, чтобы последняя сделалась осмысленной? Разумеется, искомая цель должна быть абсолютно ценной; а в зависимости от этого та деятельность, которая приводила бы меня к этой цели, должна быть в моих глазах абсолютно обязательной. Но есть всего только одна деятельность, имеющая абсолютно обязательный характер. Это - деятельность, предписываемая нравственным долгом. Всякая другая деятельность имеет лишь относительную обязательность, в зависимости от того, насколько должны быть или естественным образом бывают желательными достигаемые при их помощи цели. Деятельность, при помощи которой я могу достичь известных удовольствий и удобств, обязательна для меня лишь в том случае, если я ценю или почему-нибудь обязан ценить эти удовольствия и удобства. А та деятельность, которая предписывается нравственным долгом, обязательна абсолютно, сама по себе, независимо от всяких удовольствий и удобств. Она не утрачивает своего обязательного характера даже и в том случае, если бы она обещала мне одни лишь страдания. Таким образом, если полагать смысл жизни в жизни, а не вне ее, то только в осуществлении той самой цели, которая составила бы цель деятельности, предписываемой нам нравственным долгом. Другими словами: если можно отыскать смысл жизни в самой жизни, то не иначе, как только в исполнении цели, указываемой нравственным законом  [5].      

Попробуем же допустить, что смысл жизни находится  целиком в ней самой и состоит  только в исполнении того назначения, которое предписывается нравственным законом. Но вот вопрос: не обратится  ли сам-то нравственный закон в величайшую бессмыслицу, если нет личного бессмертия? В самом деле, если нравственный закон предписывает и преследует какую-нибудь определенную цель и если она в то же время остается заведомо неосуществимой, то в нем нет никакого смысла, и он не в силах придать  смысл нашей жизни; ибо, как мы уже согласились, смысл всякой вещи состоит в том, чтобы не только быть назначенной для достижения ценной цели, но также и в том, чтобы действительно быть пригодной  для достижения этой цели.

А какую цель вернее всего предписывает нам нравственный закон? Всякий, бесспорно, согласится, что если им и предписывается какая-нибудь определенная цель, то не иначе, как счастье всех людей. А какова эта цель - осуществимая или неосуществимая? Можно было бы привести тысячи примеров и множество психологических соображений, доказывающих полнейшую неосуществимость этой цели, если допустить, что жизнь человека ограничивается одним лишь земным существованием.

Итак, если нравственный закон предписывает служение всеобщему  счастью, то он сам не имеет ни малейшего  смысла, а потому и не в силах  осмыслить мою жизнь, если нет  бессмертия. Но посмотрим: при каких условиях он в состоянии осмыслить мою жизнь, то есть, при каких условиях всеобщее счастье не будет заведомо неосуществимым? Для этого необходимо прежде всего, чтобы счастье людей слагалось не только из того, что они переживают в пределах земной жизни, но также еще и из чего-нибудь другого. А для этого необходимо, чтобы их жизнь продолжалась за пределами земной жизни и притом так продолжалась, чтобы при этом было искуплено все то зло, которое они неизбежно испытывают здесь.

Спешу, впрочем, оговориться: это нужно вовсе  не потому, что будто бы мое служение счастью других людей останется  бессмысленным, если оно не будет  сторицей вознаграждено в последующей  жизни. Напротив, если я требую бессмертия как условия возможности смысла моей жизни, то я уже не имею логического права заботиться о самом себе и о своих выгодах. Ведь, отыскивая смысл своей жизни, этим самым я ищу, в чем состоит мое назначение, следовательно я уже решил рассматривать себя как средство. К чему же тогда и толковать об эгоистических выгодах? Но когда я говорю о тех условиях, без которых не имеет смысла обязательность нравственного долга, то бессмертие, а с ним и искупление земного зла нужны прежде всего не относительно меня самого, а относительно тех, кому я назначен служить в силу нравственного закона; без этого условия мое назначение, как неосуществимое, будет бессмыслицей; мой ум не найдет никакого смысла в исполнении нравственного закона без этого условия.     

Иначе выйдет в  том случае, если мы допустим бессмертие. При этом предположении мы вправе верить (не говорю - будем знать, но можем  верить), что за пределами земной жизни осуществляется все то, что  остается неосуществимым в этой жизни, и что вместе с тем необходимо для сохранения смысла в обязательности нравственного долга. Коль скоро допущено бессмертие, то этим самым открывается возможность верить, что исполнение нравственного долга служит безукоризненным средством для достижения цели абсолютно ценной и осуществляющейся в посмертной жизни, что нравственная деятельность есть ни что иное, как путь, ведущий к этой цели, а совесть ни что иное, как отголосок этой цели в нашей земной жизни.

Другими словами, вместе с верой в бессмертие открывается  возможность верить, что исполнение мною нравственного долга искупляет всякое зло, испытываемое не мной, а другими, счастью которых я обязан служить; что это зло превратится даже в добро (не для меня, а для других) и что это добро примирит с испытанным злом не только того, кто сам претерпел его, но даже и всех тех, кто, служа нравственному долгу, вел как бы бесплодную борьбу для освобождения мира от зла. Говорю: "как бы бесплодную", ибо если все это будет допущено, то всеобщее счастье будет уже осуществимым, только не здесь, не в земной, а в посмертной жизни.

Поэтому легко  могут встретиться такие люди, которые, не веря в бессмертие, все-таки будут стараться исполнять нравственные предписания. Они могут так поступать  или в силу привычки к известному поведению, или же потому, что лично  им больше нравится поступать так, а не иначе, подобно тому, как многим непреодолимо нравится быть одетым по моде. К тому же не следует упускать из виду, что для многих кажется более красивым, более эстетичным не противоречить своими поступками нравственным предписаниям; поэтому они будут исполнять их, хотя бы и не видели в них ровно никакого смысла - просто ради своего удовольствия, как бы из-за эстетического наслаждения. Но если проанализировать понятие "смысл жизни" и не забывать, что в нем подразумевается действительная пригодность для достижения абсолютно ценной цели, то мы должны согласиться, что при отсутствии бессмертия подчинение жизни нравственным требованиям придает ей так же мало смысла, как и ее подчинение требованиям моды; очень может быть, что жизнь, согласная с нравственным законом, и в этом случае окажется более приятною, красивой, эстетичной, но отнюдь не более осмысленною, чем жизнь безнравственная.

Словом, мы повсюду наталкиваемся  на один и тот же вывод: или надо отказаться от веры в смысл  жизни (а с ним  и в смысл нравственного  закона), или же, веря в него, надо верить и в личное бессмертие.

Но, спросят меня, в чем же тогда состоит практическое значение нашего вывода?

Ответ очень  прост: в устранении того, что может  быть названо умственным развратом, составляющим едва ли не наихудший  вид разврата. Под влиянием недавнего господства материализма и полного упадка философии множество лиц отвыкло от веры в бессмертие, даже подсмеивается над ней, а в то же время толкует о смысле жизни, продолжает верить в него, и таким образом развращает свой ум, постепенно приучая его к крайней непоследовательности, к нелогичности, и этим самым вообще притупляет в нем способность чувствовать правду. В этом-то устранении привычки к непоследовательному материализму, привычки, развращающей наш ум, и состоит практическое значение нашего вывода.  

Примечание

[1] Публичная лекция, прочитанная 7-го апреля 1896 г. в С-Петербургских высших женских курсах известным философом-неокантианцем Александром Ивановичем Введенским (1856-1925). Отличительной чертой его исследования является строгая логическая обработка понятий и нравственная принудительность выводов. Религиозное решение вопроса у Введенского - не предпосылка, а неизбежный итог исследования. В.В. Зеньковский справедливо замечает, что Введенский, идя «вслед за Кантом, "открывает широкий простор вере", лишь бы она не выдавала себя за знание» [Зеньковский В.В., прот. История русской философии. Т. II. Париж, 1989, с. 225]. 
     А.И. Введенский сознательно воздерживается от ответа на вопрос о смысле жизни, ограничиваясь доказательством тезиса, что сама его постановка возможна только в случае признания бессмертия души или продолжения личного существования за пределами земного бытия. Полнота смысла достигается только соотнесением с безусловным трансцендентным началом, подлинным Источником и Полнотой Жизни.

[2] Ведь "иметь смысл" прежде всего означает "сопровождаться мыслью" или "быть с мыслью", как это показывает этимологический состав слова "смысл". А сопровождение мыслью, очевидно, прежде всего кидается в глаза в речи. А уже потом слово "смысл" применяется не только к речи, но и к другим вещам.

[3] Мне возражали на это, будто бы выражение "вещь имеет смысл" употребляется еще в другом значении; именно: мы приписываем вещи смысл, если она имеет разумную причину. Вполне справедливо, что эти два выражения: "иметь смысл" и "иметь разумную причину", употребляются одно вместо другого. Но это делается именно потому, что мы приписываем разумную причину только той вещи, которая обнаруживает назначение и действительную пригодность для какой-нибудь ценной цели. Таким образом здесь мы имеем дело не с другим значением слов "иметь смысл", а лишь с другим названием того же значения, которое сейчас описано нами, лишь с синонимом этого выражения.