Карибский кризис 1962 года

Идея размещения советских ракетных баз на Кубе родилась в узкой группе членов советского руководства в апреле—мае 1962 г. Она имела в виду три цели: предоставить лучшую защиту оплоту коммунизма в Западном полушарии; уравновесить американское ядерное превосходство; заронить опасение, что кубинская инициатива является новым этапом дипломатического наступления по ядерной проблеме, уже начатого в Берлине. Иными словами, американцы не должны были обольщаться относительно того, что СССР согласится оставить нерешенным такой важный вопрос, как германский, и забывать, что он может возникнуть вновь и уже в непосредственной близости от их территории.

Эта идея в целом была по душе советским руководителям, а также Фиделю Кастро. Когда Рауль Кастро, кубинский министр обороны, в июле 1962 г. отправился в Москву (в августе за ним последовал Че Гевара), был разработан проект договора, предусматривавшего как посылку на Кубу советского военного контингента приблизительно из 45 тыс. человек, так и размещение на острове, в абсолютной секретности, пяти специальных полков, способных произвести запуск в общей сложности не менее 40 ракет типа SS-4 и SS-5 по объектам на территории Соединенных Штатов, а также серии тактических ракет, предназначенных для применения против возможного американского вторжения с моря. По мнению Раймона Л. Гартхофа, советские вооруженные силы, располагавшие в тот момент только 44 межконтинентальными баллистическими ракетами в состоянии боеготовности, благодаря увеличению их числа в результате размещения ракет на кубинских базах (что фактически придавало им значение межконтинентальных ракет среднего радиуса действия, удваивали свои ядерные стратегические силы. В тот момент им противостоял арсенал из 176 американских МБР, усиленных 114 ракетами, размещенными на подводных лодках, и еще около 2700 других видов ядерного оружия (не все из них «стратегического» характера и поэтому — различной дальности и мощности).

Первая информация о более активных, чем обычно, передвижениях войск на кубинской территории стала появляться у американских спецслужб начиная с августа. В конце августа возникли предположения, что русские собираются строить ракетные базы, однако за первыми опасениями последовало несколько недель затишья. Только в начале октября американским спецслужбам удалось встревожить президента и его окружение. 9 октября Роберт Кеннеди, министр юстиции, санкционировал разведывательный полет самолета У-2. 15 октября фотосъемки, сделанные с самолета, показали ясно и недвусмысленно: русские завершали строительство ракетных баз для развертывания баллистических ракет среднего радиуса действия, уже доставленных на Кубу. 16 октября президент Кеннеди был проинформирован о происходящем и инициировал процесс подготовки ответа на советскую инициативу. В тот же самый день группа наиболее близких сотрудников президента собралась на специальное заседание в качестве Executive Committee of National Security Council (сокращенно ExComm), то есть Исполнительного комитета Совета национальной безопасности. С тех пор этот орган (в который входили госсекретарь Дин Раск, министр обороны Роберт Макнамара, директор ЦРУ Джон Маккоун, Роберт Кеннеди и узкий круг высших чиновников и политических, военных и дипломатических советников) заседал почти без перерывов в течение 12 дней вплоть до завершающего момента кризиса и продолжал работать в течение нескольких недель после того, как критическая фаза была преодолена.

Военные угрозы оценивались в связи с возросшей способностью оказывать непосредственное давление на Соединенные Штаты, которую приобрел СССР; стало очевидным, что это привело к важным для Советского Союза, но не решающим изменениям. Более существенными представлялись дипломатические и политические риски в широком смысле. Дипломатические угрозы касались взаимосвязи между действиями на Кубе и событиями в Берлине. Возможно, как полагали некоторые, русские намеревались оказать на Кубе давление, которое они должны были уменьшить в Берлине, для того, чтобы вынудить американцев вновь начать диалог по поводу той же самой Германии. Существовали, однако, и более общие политические аспекты, относившиеся к влиянию американской державы на весь мир (прежде всего — на латиноамериканский континент) и к прочности НАТО, которая после 1956 г. не была еще полностью восстановлена.

Итак, были рассмотрены разные варианты ответа. В то время как некоторые (среди них Роберт Кеннеди, который, впрочем, почти сразу же изменил свое мнение) предлагали немедленные ответные меры, рассчитывая на то, что русские не будут отвечать; другие (в первую очередь президент Кеннеди) ориентировались скорее на промежуточные решения, которые поднимали бы уровень конфронтации, оставляя, однако, обеим сторонам путь к выходу во избежание крайних решений. Из анализа фотографических данных американцы могли получить неопровержимые доказательства относительно того, что происходило на Кубе, поэтому их проблема состояла не в том, чтобы продемонстрировать, что там происходит, сколько в том, чтобы сделать соответствующие выводы. Еще большую парадоксальность этому обстоятельству придавал тот факт, что 18 октября в соответствии с договоренностью, достигнутой еще до того, как было обнаружено размещение ракет, президент принял советского министра Громыко, посетившего его, чтобы потребовать от Соединенных Штатов прекращения угроз в адрес Кастро и заявить, что советская помощь Кубе состоит только из продуктов питания, предназначенных для предотвращения в стране голода. Кеннеди подтвердил позиции, уже высказанные публично, относительно того, что не существует американской угрозы Кубе, но что Соединенные Штаты не потерпят размещения на острове наступательных вооружений. Громыко ответил, что этого никогда не произойдет и у Соединенных Штатов нет никакого повода для беспокойства.

Колебания и дискуссии внутри Исполкома СНБ продлились до 22 октября, когда были обнародованы решения, принятые президентом. В речи к нации, аналогичной обращению, представленному Совету Безопасности Организации Объединенных Наций американским делегатом Эдлаем Стивенсоном, и в личном письме, направленном Хрущеву, Кеннеди разоблачил то, что происходило на Кубе, подчеркнул серьезность опасности и заявил, что Соединенные Штаты устанавливают линию «карантина», за которую они не будут пропускать советские суда, направляющиеся на Кубу с грузом оружия. Суда, которые нарушат запрет, будут подвергаться досмотру и в случае подтверждения подозрений силой поворачиваться обратно. В это же время ветеран американской дипломатии, бывший госсекретарь, Дин Ачесон был отправлен в основные европейские столицы для «информирования» о создавшейся ситуации и о решениях, принятых президентом (и, следовательно, как обратил внимание генерал де Голль, не для «консультаций» с союзниками об ответных мерах, которые следует принять), а также для обращения с призывом к солидарности.

В последующие дни напряжение достигло такого накала, какого оно не достигало со времени войны в Корее и первой блокады Берлина. Это были дни чрезвычайно интенсивных дипломатических контактов и лихорадочного ожидания. Первая реакция Советского Союза и Кубы была негативной, но в Совете Безопасности ООН Стивенсону удалось продемонстрировать основательность имевшихся у него доказательств. Однако на фоне непримиримости шел также процесс размышления и распутывания сложных советских ходов и американских ответных действий. Опасения связывались не столько с непосредственной реакцией Советского Союза на американский «карантин», сколько с ответными мерами против Берлина; и у Хрущева были советники, которые оказывали на него давление в этом направлении. Подобные ответные действия привели бы к ухудшению американских позиций. Соединенные Штаты категорически не могли позволить советским ракетам, будучи обнаруженными, оставаться на Кубе, поэтому они должны были найти способ выйти из кризиса с максимально возможным успехом, однако не переходя при этом критической черты. Не могли недооценивать опасностей возможных ответных мер и в Германии. Следовательно, необходимо было пойти в политическом плане на ряд уступок, сопоставимых с выводом советских ракет, уже размещенных на Кубе.

Под воздействием мирового общественного мнения, воодушевленного также пацифистским выступлением папы Иоанна XXIII, первый шаг в направлении компромисса сделал Хрущев, который уже 24 октября приказал советским судам не нарушать блокаду. 26 октября он обратился с личным письмом к Кеннеди (которому предшествовал небольшой дипломатический зондаж), где он выражал готовность объявить, что советские суда, направляющиеся на Кубу, не везут ракетное оружие, а также обещал вывезти уже размещенные ракеты. В ответ условия Кеннеди предлагалось публично заявить об отсутствии намерений вторгаться на Кубу, а также обязаться не поддерживать попытки других стран вторгнуться на остров, что сделало бы ненужным присутствие советских «специалистов».

Сразу же после этого письма Хрущев написал второе, гораздо более обстоятельное (переданное по радио в Москве утром 27 октября), в котором вывод ракет с Кубы увязывался с отказом американской стороны от использования ракет «Юпитер», размещенных в Турции. Различие двух позиций очевидно. Первая отражала подход, благодаря которому решительность Кеннеди одерживала верх над решительностью Хрущева, поскольку обмен обязательства отказаться от ракет на обязательство не вторгаться на Кубу был формально самым легким из того, с чем могли согласиться американцы в тот момент (даже «Операция мангуст» была прервана самим ходом событий). В итоге американская администрация «примирялась» бы (или демонстрировала, что примирялась) с существованием режима Кастро на Кубе.

Напротив, вторая позиция усматривала компромиссный путь разрешения кризиса: Куба в обмен на Турцию, причем без консультаций Соединенных Штатов с союзниками по НАТО.

Для того чтобы выйти из тупика, Кеннеди решил действовать довольно хитроумно. Он ответил на два письма Хрущева двумя различными способами так, что они были почти лишены внутренней связи, и для своих ответов выбрал формы, позволяющие ему предстать победителем в схватке. В самом деле, он предпочел публично ответить на первое из двух посланий Хрущева, представляя его как выполненное в риторическом жаре и делая некоторые формальные уточнения. Соглашаясь на обмен по формуле «отказ от ракет в обмен на гарантию отказа от вторжения», он употребил фразу, на первый взгляд общего характера, однако полную смысла, если сравнить ее со вторым письмом Хрущева и с тем, что в это время происходило в дипломатической сфере. Кеннеди написал: «Результат такого соглашения — уменьшение международной напряженности — позволил бы нам работать в направлении заключения более широкого соглашения, касающегося других видов вооружения, как это предложено в Вашем втором, оглашенном публично, письме».

Между тем если говорить о переговорах (как стало известно в 1969 году, когда был опубликован дневник, который вел Роберт Кеннеди во время кризиса), то 27 октября он встречался с новым советским послом в Вашингтоне Анатолием Добрыниным и обсуждал с ним главный компромисс, о котором не говорилось публично и существование которого даже опровергалось госсекретарем Раском в выступлении перед американскими сенаторами. В основе компромисса лежало заявление американцев о намерении вывезти ракеты «Юпитер» из Турции и Италии. Выраженный таким образом компромисс приобретал существенно иной смысл, поскольку представал как проект сопоставимых и почти равноценных уступок, по крайней мере как его видимость (если учитывать проектом создания многосторонних ядерных сил, над которым между тем работали американцы).

После достижения соглашения острота кризиса быстро уменьшилась. В течение нескольких недель сохранялись следы полемики и моменты колебаний, однако 28 октября 1962 г. стало ясно, что столкновения удалось избежать благодаря умелому сочетанию жесткости и гибкости, которое Кеннеди использовал в управлении кризисом, а также благодаря присутствию у Хрущева чувства меры. Немногие тогда отдавали себе отчет в том, что кризис разрешился благодаря достойному компромиссу и Кеннеди значительно увеличил свой престиж, в то время как Хрущев представал деятелем, бросившим вызов американскому колоссу и оказавшимся в положении побежденного. В этой ситуации остается объяснить, почему он согласился на самоограничение вплоть до того, чтобы поставить на карту свое политическое влияние внутри советской правящей группы. С точки зрения логики представляется вероятным, что внутри советского пространства характер компромисса со стороны Хрущева получил понятное объяснение. А то, что Хрущев не бросил более откровенный вызов тем, кто оценивал кризис как большой успех твердости Кеннеди, можно отнести на счет более общих причин, не касающихся непосредственно кубинской проблемы, но связанных с целым комплексом проблем, которые обсуждались с 1957 г. и в отношении которых могло быть найдено компромиссное решение. Приближался момент подведения баланса внутри западного блока, советского блока и в отношениях между двумя сверхдержавами.

Для Западной Европы, то есть для отношений внутри атлантической системы, Кубинский кризис означал начало прояснения некоторых важных моментов. Первое, что бросалось в глаза, — кризис управлялся исключительно двумя державами. Франция, Великобритания, Федеративная Республика Германия и Италия полностью солидаризировались с Вашингтоном, и в связи с проблемой Италии в значительной степени отказались от безопасности, обеспечиваемой им ракетами «Юпитер» (в отношении которой они, впрочем, всегда оставались достаточно скептическими). Однако, принимая решения, вашингтонское правительство не проконсультировалось предварительно ни с одной из этих стран, ни с Советом НАТО. Де Голль, энергично поддерживавший твердость Кеннеди, и Аденауэр, считавший Кубинский кризис своего рода «манной небесной», поскольку он отдалил повторение Берлинского кризиса, усматривали в американском поведении желание полностью взять на себя задачу стратегического руководства всей западной политикой. Отсюда соответствующее решение двух немолодых государственных деятелей осуществить процесс быстрого сближения (из которого оказалась исключена Великобритания, слишком тесно связанная с Соединенными Штатами, что непосредственно отразилось на реакции на просьбу Англии о вступлении в ЕЭС), подтвержденный франко-германским договором от 22 января 1963 г.

Впрочем, разногласия, которые стали проявляться внутри Атлантического союза, совпадали с намерением Кеннеди придать своей внешней политике характер, в большей степени вдохновляемый национальными интересами. В своем выступлении в Совете национальной безопасности 22 января 1963 г. Кеннеди среди прочего говорил: «В ближайшие месяцы будет необходимо сосредоточиться на интересах Соединенных Штатов. Наша [европейская] политика была очень благородной, но мы утратили нашу экономическую мощь и наше влияние на эти страны. Не думайте, что европейцы сделали бы для нас то, что Соединенные Штаты сделали для них. Необходимо, следовательно, чтобы наши представители с большей энергией защищали американские интересы».

Многосторонние ядерные силы являлись одним из возможных выражений этой политики, поскольку, объяснял Кеннеди, они «усилили бы зависимость [европейцев] от Соединенных Штатов». Кубинский кризис являлся моментом поворота. Отказ от ракет «Юпитер» и «Тор», размещенных в Италии и Турции, привел к тому, что ни одна ядерная ракета не была более размещена на территории континентальной Европы вплоть до решений 1979 г. Поэтому в некотором смысле это столкновение завершило определенный этап в истории отношений двух сверхдержав в годы Кеннеди и Хрущева.

На заседании Генеральной ассамблеи ООН кубинцы заявили, что США используют свою территорию и базы в некоторых странах Центральной Америки для подготовки контрреволюционеров. Помимо этого общего заявления посол Марио Гарсия Инчаустегу и кубинская делегация сделали специальное представление о нарушении самолетами США воздушного пространства Кубы 29 сентября, сбрасывая снаряжение партизанам, а также о неудачном десанте группы Масферрера в котором участвовали три гражданина США. Кубинский представитель предположил, что сначала действия США будут выражаться в провокации нападения на военно-морскую базу США Гуантанамо, чтобы затем использовать это как предлог для вторжения на Кубу.