Социальная география сельского хозяйства

Российская дачная традиция также требует земли. И хотя участки, в основном, небольшие, масса горожан, имеющих второе загородное жилье, огромна. Достаточно напомнить, что только сады и огороды имеют 20 млн.семей (Сельское хозяйство, охота и рыболовство, 2004), то есть около половины всего городского населения. А еще – старые традиционные дачи, дома в деревнях, купленные и унаследованные горожанами, и бьющие в глаза шикарные коттеджи. Учесть весь этот «городской десант» в сельской местности статистика не в состоянии.

Наиболее плотно дачники  оседают все-таки недалеко от городов, чтобы можно было часто курсировать  между основным и загородным жильем. Но именно в пригородах потребительская  стоимость сельскохозяйственных земель особенно высока. Например, Московская область, несмотря на свою небольшую  территорию – один из основных сельскохозяйственных производителей России, уступающая только Краснодарскому краю и Татарстану. Здесь расположены самые лучшие предприятия с высокой продуктивностью, на которые во многом опирается пищевая  промышленность Москвы, снабжающая, кстати, половину городов России. Даже знаменитые вологодские молочные продукты –  это тоже пригородные районы вокруг Вологды. Вдали от городов эффективные  предприятия в Нечерноземье не выживают. Поэтому наступление горожан  в пригородах – очень серьезная  проблема для нашего сельского хозяйства. А наступление это крайне агрессивно, ведь цена земли в пригородах крупных  городов, особенно вокруг Москвы, постоянно  растет. Поэтому приобрести ее стремятся  не только отдельные дачники, но и  крупные фирмы и банки. Технологии искусственного (недоброжелательного) банкротства агропредприятий давно известны и активно применяются, также как и скупка земельных паев населения по дешевке. Здесь локальные рекреационные и финансовые интересы горожан входят в противоречие со стратегическими интересами продовольственного обеспечения большого города и страны. В таких районах давно уже пора спасать сельское хозяйство. Именно в пригородах, да еще на благодатном Юге, при дефиците их земель, требуются ограничения на продажу земельных паев и их целевое использование. Во всех остальных районах земель избыток, и огромные заброшенные поля никому не нужны, ни местному населению, которому вполне хватает огородов у дома и на окраине деревни, ни колхозам, ни иммигрантам. Здесь, наоборот, следовало бы всячески поощрять продажу земель всем, кто хоть как-то может спасти эти территории от полного запустения.

Экспансия горожан давно  уже вышла и за пределы пригородов. Дачные зоны Москвы и С.-Петербурга почти сомкнулись на юге Псковской  и Новгородской областей. Вдали от городов дачники скорее спасают  деревню от запустения. Однако дачники  сохраняют деревни, но не сельское сообщество, которое под их влиянием разлагается  даже быстрее. И, тем более, не колхозное  хозяйство.

Дело ведь не только в сельском хозяйстве, и даже не в местном  населении. Можно ли спасти хотя бы очаги староосвоенной и отвоеванной у леса территории? В этом плане горожане выполняют неоценимую роль, сохраняя и восстанавливая отдельные дома и целые улицы. Однако возникает другая проблема. Там, где круглый год нет постоянного населения, дома дачников часто разоряют зимой. Существует там и реальная опасность наступления дикой природы на поселение. Даже в обжитых деревнях в лесной зоне волки воруют собак и любую другую мелкую живность в окраинных домах. Да и существующая инфраструктура (магазины, почта) заглохнет при отсутствии постоянных жителей. Значит, нужны сторожа, нужна совсем иная инфраструктура, созданная людьми пришлыми.

Признаки городской цивилизации  в деревне все же есть - это, помимо бытовой техники, сотовые телефоны, которые есть у многих. Телефонизация  частично компенсирует российские просторы, бездорожье, в т.ч. обеспечивая связь  с детьми в городах.

Именно родственники (дети) в городе, а не отдыхающие москвичи, становятся тем связующим звеном, которое реально интегрирует  город и деревню. Для них выращиваются продукты на сельских огородах, они  приезжают к родителям копать картошку, привозя с собой и  городские инновации. По мере умирания старшего поколения, они становятся наследниками домов их родителей  и такими же дачниками, только выросшими  здесь в деревне, а потому не оторванными  от местного населения. 

Этнические факторы  сельского хозяйства

Этнокультурную неоднородность России как фактор экономического развития долгое время если не игнорировали, то до крайности упрощали. А ведь именно национальная культура, конечно, наряду с другими факторами, создает  у работника устойчивые поведенческие  стереотипы и играет особую роль в  формировании человеческого капитала (Шкаратан 2002: 86).

Этнокультурные различия в ведении хозяйства связаны  не только со спецификой того или иного  ландшафта, скажем, горного ли северного. Они приводят к разной организации  и результатам агропроизводства и при одинаковых и далеко не экстремальных природных условиях, Причем в сельском хозяйстве, как одной из самых традиционных отраслей, это проявляется очень ярко, в том числе и в рамках общественного сектора, казалось бы устроенного повсюду по единой схеме.

Регионы с нерусскими титульными нациями России очень разнородны. Среди них есть и явные лидеры с наиболее стабильными агропредприятиями, большой долей районов-лидеров сельского хозяйства на среднероссийском фоне, например, Татарстан, Башкортостан, отчасти Чувашия. Есть и такие, где наблюдается полный коллапс общественного производства, но при этом укрепляется частное (Дагестан, Калмыкия, Тыва, Бурятия).

Подробное обследование ряда районов Чувашии (с одинаковыми  природными условиями и одинаково  удаленных от республиканского центра) показало, что наилучшие результаты и общественного и частного производства характерны для районов с татарским  населением на юго-востоке вдоль  границы с Татарстаном, средние  – для чувашских и наихудшие  – для русских юго-западных районов. Если последние представляют собой типичный образец российской глубинки с сильным оттоком населения и убыточными агропредприятиями, то в татарских селах, гораздо более многолюдных и привлекающих население, помимо муллы председатель колхоза остается главным человеком. Колхозы там преимущественно прибыльны, скота у населения много, кроме того, мужчины дополнительно заняты на стройках, занимаются перекупкой агропродукции и т.п. Черные облупившиеся избы российской депрессивной деревни в Алатырском районе Чувашии не сравнимы с активно стоящимися каменными ярко раскрашенными домами в татарском Комсомольском районе.

Не только в Чувашии, но и во всем Поволжье, на Урале и  юге Сибири анклавы мусульманских  народностей, немцев, корейцев представляют собой иной мир с более активным населением и устойчивым сельским хозяйством. Казалось бы, это говорит о том, что именно национальность определяют неповторимую специфику хозяйств населения. Некоторые авторы (Пуляркин 2005, с.333) склонялись к представлениям о невозможности применения к разнообразным агросистемам, в том числе национальным, общих закономерностей развития, особенно стадиальных. Однако обследование республики Чувашии показало, что влияние национальных различий на хозяйства населения связано не только с национальностью сколько с демографическим потенциалом сельской местности. Но сводить все только к демографии и динамике населения было бы неверно. Найти секрет большей устойчивости нерусских, особенно татарских, хозяйств в Нечерноземье не так просто. В чем же он кроется? В сочетании демографического здоровья с разнообразием занятий? В крепких родственных связях, перерастающих в экономические отношения? В ответственности мужчин за семью, в четком разделении мужских и женских ролей, меньшей приверженности алкоголю? Не следует забывать, что торговая активность многих представителей этих этнических групп проявилась еще в советское время, что сильно облегчило их адаптацию к новым условиям.

Причину большей устойчивости коллективных или частных нерусских  хозяйств многие местные чиновники  склонны видеть в сельском менталителе жителей. Конечно, оценить степень «сельскости» сознания довольно трудно, но в ходе опросов, например, в республике Чувашия, мы попытались сделать это косвенным образом — с помощью двух вопросов, отражающих разные поколенческие ориентиры: «Хотели бы Вы переехать в город?» и «Хотели бы Вы, чтобы Ваши дети жили в городе?». Среди русских респондентов городская ориентация выражена очень ярко: около половины утвердительно ответило на первый вопрос и более 70% — на второй. Не хотят уезжать пенсионеры. Среди чувашских респондентов только 25% хотели бы переехать в город, зато будущее детей связывают с городом 60% семей. А у татар в Чувашии сельский менталитет оказался наиболее выраженным. Почти никто из опрошенных не хотел бы поменять село на город, а своих детей в городе видят только 13%.

В русских нечерноземных  селах молодежь, которая быстрее  впитывает плоды глобализации, несущей  иную систему ценностей и входящую в противоречие с условиями жизни  в деревне, районах депопуляции уже не удержать ни рабочими местами, ни отдельными мероприятиями местных и федеральных властей. Поколенческие различия, способствующие неуклонному сокращению численности сельского населения, велики: для старшего поколения характерно «доживание», для среднего – конфликтное «выживание», для младшего – ориентация на миграцию в город (Творогов, 2005). И тот факт, что социологи активно используют то, что было сделано географами (там же), говорит о начавшемся взаимопроникновении наук.

Почему у нерусских  народностей в большей степени  уцелел сельский менталитет? Ответ  «благодаря национальной специфике» как  будто напрашивается. Однако подобные обследования выявляют не только социо-культурные, но и эволюционные различия. Еще в 1950-1960-х гг. русские районы Чувашии были вполне дееспособны, Примерно так, как сейчас отвечают чуваши, отвечало русское население Нечерноземья, когда мы проводили опрос в Новгородской глубинке в 1970-х гг. А сравнение современных сельских обществ некоторых нерусских народов на территории России с русскими начала ХХ века, демографически столь же полноценными и тоже активно прибегавшими к отходничеству, не исключает гипотезы об одинаковых, но хронологически не совпадающих фазах жизненного цикла сельских сообществ. Быть может, сельские сообщества татар и чувашей просто еще не разрушены в такой же мере, как в русских обезлюдевших селах?

Тезис о «запаздывающем»  демографическом и аграрном развитии некоторых нерусских районов  подтверждается и в Самарской  области. Здесь сельское хозяйство  в лучших природных условиях и  при лучшем социально-демографическом  потенциале населения в целом  более жизнеспособно. Тем не менее, северные и северо-восточные многонациональные  районы отличаются очень мощным индивидуальным хозяйством и хорошим состоянием коллективного сектора. Этому способствуют сохранившиеся трудовые ресурсы  и некоторый консерватизм населения  и руководителей, который «отгораживал»  их от многих нововведений. Доля фермеров по сравнению с другими районами области здесь крайне низка. Но если в районах с сильным преобладанием  русского населения роль фермеров быстро росла в первой половине 1990-х, стабилизировались  во второй и начали падать после 2000 года, то в национальных районах  фермерство начало развиваться только после 2000 года. Как и в случае с  демографией, можно сказать, что  русские начинают и… проигрывают.

Исследования влияния  этнических факторов на сельское хозяйство  в разных регионов Европейской России показали, что есть и некие общие закономерности. Национальные хозяйства различаются по специализации и товарности, но выражена все-таки не так ярко, как этнокультурные различия у самого населения. Близость к крупному городу может затушевывать национальные различия, которые наиболее ярко выражены на периферии. Эти различия деформируются под влиянием депопуляции. Последняя наиболее характерна для русского населения Нечерноземья. Поэтому русские хозяйства в нечерноземной зоне проигрывают не только по сравнению с «иноэтническими», но и с русскими хозяйствами южных регионов. Важными параметрами являются также скотоводческие или земледельческие предпочтения тех или иных этносов. Можно сказать, что на землепользование в большей степени влияют природные условия хозяйствования, в то время как на количество скота — национальные особенности. Мобильность и гибкость товарных хозяйств населения приводят к тому, что национальные традиции могут оказываться второстепенными по сравнению с требованиями рынка. Например, некоторые мусульманские народности Поволжья и юга Сибири (кроме, пожалуй, татар) стали разводить свиней (оправдываясь, что это только на продажу), поскольку частное свиноводство оказывается выгоднее скотоводства и традиционного для них овцеводства.

Существует и обратный эффект. Именно сельское хозяйство  влияет на межнациональные отношения, порождая экономические, административные и бытовые конфликты, особенно остро  проявляющиеся в южных районах (Нефедова, Пэллот, 2006, с. 185-194). Например, владельцы частного скота, которого стало особенно много на пустующих кошарах (прежде на них был колхозный скот) используют колхозные пастбища, причем никак не регулируя нагрузку на них. Поскольку пастбищ в засушливых зонах не хватает, частники занимаются и потравами полей. Охранять поля, находящиеся порой далеко от сел невозможно, и многие колхозы вынуждены отказываться от них. Это меняет и землепользование и специализацию сельского хозяйства некоторых районов.

И все-таки наибольшую конкуренцию  частное скотоводство нерусских  народностей составляет не колхозам, а индивидуальным хозяйствам. Например, многие дагестанские народности держат крупные стада частного скота (до нескольких десятков быков и коров  и сотни овец). По существу они, конечно, фермеры, но, как и многие другие сельские хозяева в России, официально таковыми не считаются. Их скот уничтожает всю растительность вокруг сел, так  что прочим жителям с одной–двумя  коровами уже некуда податься. Происходит как бы экономическое вытеснение одного животноводческого уклада другим, более напористым. Местные администрации  пытаются с этим бороться, вводя  предельные нормы скота в личном хозяйстве (до 5 голов). Но эта акция, как всегда, кончается лишь ростом чиновного рэкета.

В южных районах во фронтирных зонах происходит явная сегрегация населения по экономическим и культурным признакам. Русское население не может жить там, где доминируют мусульманские народы (и даже боится ездить туда). Но оно упорно держится за старые казачьи районы земледелия (например, кубанские районы в Краснодарском крае и на западе Ставрополья, долину Кумы, пригороды, примагистральные зоны). На эти территории стараются не пускать «инородцев» и культивируют в себе ксенофобию, которая в какой-то мере порождена неумением конкурировать с мусульманским населением. Тем не менее, несмотря на очевидный и даже показной национализм части местного населения, особенно казаков, апеллирующих к культурным различиям и «геополитическим угрозам», межэтнические конфликты здесь имели и во многом имеют теперь экономическую и демографическую подоплеку. И тем серьезнее они и труднее разрешимы.

Значительную часть овощей в Поволжье и на юге на заброшенных  полях давно уже выращивают не колхозы, а многочисленные арендаторы (корейцы, турки, дагестанские, среднеазиатские  народности), работающие, как правило, бригадами в несколько семей  и сдающие продукцию либо в  тот же колхоз, либо реализующие  ее на рынке. Даже на севере в Ленинградской, Костромской области стали появляться единичные корейские, узбекские  семьи, которые даже в нечерноземной  глубинке умудряются выращивать в теплицах огурцы, помидоры и перец. С одной  стороны, переезд сельских нерусских  мигрантов из средней Азии и Казахстана способствует сохранению сельского  хозяйства (ведь в 1990-х гг. в Россию оттуда ехали в основном горожане, которые потом все равно потом  стремились в город). С другой стороны, переезд в консервативную сельскую глубинку иноэтнического населения потенциально даже более конфликтен, чем горожан-дачников, так как создает не сезонную, а постоянную колонию сельских жителей, «чужих» для местного населения.