Характеристика авторитарных режимов. Авторитаризм в современной России

Вместе с тем выборы, в особенности выборы на важнейший политический пост президента страны, носили характер плебисцита. Реально выбор преемника входил в так называемые «экстраконституционные» полномочия действующего президента и осуществлялся им единолично[40]. Через правящую партию исполнительная власть до конца 1980-х гг. устойчиво контролировала от трех четвертей до двух третей конгресса, что достигалось при помощи смеси клиентелизма с рутинной практикой избирательных подлогов. Президентская власть функционировала как автономная и самодостаточная сила, полностью господствовавшая и в политике, и в обществе. Правящая партия концентрировала и монополизировала все административные ресурсы, остальные политические партии были или маргинализованы[41], или представляли собой более или менее явные креатуры ИРП, призванные обеспечивать видимость многопартийности. Федеральная исполнительная власть полностью контролировала губернаторов штатов, несмотря на их формальную выборность. Эта система была бы неизбежно обречена на застой и саморазрушение, если бы не важнейший принцип непереизбрания, введенный в конституцию страны президентом Карденасом в 1934 г. – президент страны мог быть избран только на один шестилетний срок. Это не только сразу положило конец попыткам перевести реальную власть в неконституционное русло, как это было в период «максимато», но и обеспечивало постоянное, институционализированное обновление политической и административной элиты, а также устойчивые каналы вертикальной мобильности для партийной и государственной бюрократии[42]. Именно этот институциональный принцип и делал мексиканскую систему «совершенной диктатурой» – поскольку исключал физическое самочувствие или смерть властителя из числа факторов, определяющих судьбу политической системы. В этом же состоит радикальное отличие мексиканской системы от советской, также основанной на единстве партии и государства, и нынешней российской – введение институциональных ограничителей личной власти позволило обеспечить одновременно преемственность и обновление политической и административной системы.

Популистские режимы осуществили глубочайшую модернизацию экономики и социальной сферы в своих странах, причем популистское государство выступало не только активным участником, но и демиургом этого процесса. Индустриализация привела миллионы людей из традиционной аграрной сферы в города, коренным образом изменила их мировоззрение и в сочетании с социальной политикой государства существенно повысила качество жизни городских трудящихся и средних слоев. Образовательные реформы, проведенные популистскими режимами, вызвали социокультурный сдвиг, который позволил миллионам людей приспособиться к условиям современной городской жизни.

Вместе с тем, несмотря на колоссальный социальный прогресс, в популистский период не произошло качественной трансформации отношений господства, которая позволила бы говорить о модернизации социальных отношений.

Конечно, речь шла о начале длительного и, как показало будущее, зигзагообразного процесса модернизации, который и по сей день далек от завершения даже в наиболее развитых странах Латинской Америки. Но, начав и ускорив этот процесс, популизм одновременно тормозил его в наиболее существенном отношении. Популистское государство, несомненно, представляло собой преодоление традиционного латиноамериканского патримониального государства, но одновременно было его органическим продолжением. Популистские режимы опирались как на новый слой профессиональных администраторов, так и на местные и региональные патримониальные структуры. Очень часто местные и провинциальные хозяева жизни занимали места чиновников разного уровня, лишь формально прикрывая государственным статусом систему частной власти де-факто. С другой стороны, процесс бюрократической централизации на национальном уровне сделал миллионы людей подданными авторитарного государства, пронизанного клиентелизмом, коррупцией и произволом, не прекратив, однако, их зависимости от провинциальных каудильо, местных касиков и «полковников». Популистские режимы не смогли модернизировать государство, хотя большинство их лидеров осознавали эту необходимость, а Ж. Варгас даже провел административную реформу, которая положила начало формированию современной бюрократии в Бразилии[43]. Для перехода к современному государству необходимо было современное (гражданское) общество, а популистские режимы, дав ему мощный первоначальный импульс, все больше становились препятствием для его формирования.

Латиноамериканский популизм, о смерти которого неоднократно объявлялось  всю вторую половину ХХ в., оказался феноменально живучим явлением: вновь и вновь возрождается как в тех странах, где у него глубокие исторические корни, так и там, где он впервые возник на рубеже ХХ–ХХIвв. К безусловно авторитарным в нынешней волне популистских режимов в Латинской Америке можно, как представляется, отнести режим Альберто Фухимори в Перу (1990–2000) и режим Уго Чавеса в Венесуэле (с 1999 г.) В отличие от своих исторических предшественников оба они пришли к власти в результате демократических выборов.

Эти режимы радикально отличались по своей экономической политике: праволиберальной в первом случае и «левой», этатистской и перераспределительной во втором. Их роднили, однако, вера во всемогущество государства и его способность трансформировать общество в соответствии с представлениями власти и полное неприятие институтов представительной демократии. За десять лет правления[44] им удалось осуществить практически полную деинституционализацию политической сферы: самостоятельная роль законодательных органов была сведена к нулю, судебная власть перешла под полный контроль исполнительной, президентские выборы стали носить плебисцитарный характер. Оба режима прибегали к постоянным нарушениям свободы слова, а Чавес последовательно добивается полного контроля над телевидением. Кроме того, правление Фухимори сопровождалось нарастанием репрессий против политических противников, включая экстраофициальный террор, убийства и исчезновения. Эти режимы оставили после себя институциональную пустыню, ликвидировав, по сути дела, все эффективные каналы обратной связи с обществом. Идеальным для этого типа правителей способом общения с подданными является монолог (он же – инсценированный диалог), примером которого служат многочасовые еженедельные ток-шоу с участием Чавеса.

Чем объясняется столь  удивительная жизнеспособность латиноамериканского популизма? Наиболее общая причина, по моему убеждению, коренится в главной проблеме социального развития континента – проблеме включения социально исключенных в политическую систему. Для значительной, хотя и постепенно сокращающейся части населения многих, в том числе развитых, стран Латинской Америки институты представительной демократии не выполняют (и никогда не выполняли) роль эффективных каналов, через которые они могут отстаивать свои интересы. Современная Венесуэла представляет собой наиболее выразительный пример того, как обрушение старой, формально демократической, но не проницаемой для исключенных политической системы приводит к становлению – демократическим путем! – авторитарных режимов, которые быстро сводят на нет, выхолащивают представительный характер институтов и их способность транслировать интересы общества (в том числе протест) в политическую сферу. Без демократического решения этой, проклятой проблемы, патерналистские тенденции социальных «низов» будут вновь и вновь смыкаться с авторитарными, автократическими тенденциями в самой политической системе и разрушать институциональное опосредование между гражданским и политическим обществом[45].

IV

Режимы авторитарной модернизации второго типа – самые многочисленные в истории ХХ в. К этому типу относят авторитарно-бюрократические режимы в Бразилии, Аргентине, Уругвае и Чили в 1960–1980-е гг., франкистский режим в Испании (1939–1975 гг.), военный режим 1967–1974 гг. в Греции, режим Сухарто в Индонезии (1965–1998), авторитарные режимы 1960–1970-х гг. в странах Юго-Восточной Азии (Тайвань, Южная Корея, Сингапур), турецкие военные режимы 1960–1980-х гг., шахский режим «белой революции» в Иране в 1960–1970-е гг. и, с оговорками, режим Маркоса на Филиппинах (1965–1986).

Первый вопрос, на который  следует ответить, характеризуя этот тип авторитаризма, – это вопрос об общих основаниях для причисления к одному типу всех этих режимов, настолько удаленных друг от друга географически, столь разных по происхождению, по характеру и результатам проводимой ими политики, по социальному, культурному и даже временному (Испания) контексту, в котором они действовали. Таких оснований, как представляется, всего два, и они достаточно тривиальны. Во-первых, все эти режимы были, несомненно, авторитарными: они или разрушили, или лишили всяких реальных полномочий институты представительной демократии, существовавшие до их прихода к власти. Во-вторых, эти режимы действительно пытались осуществлять экономическую модернизацию, некоторые успешно, а иные – совершенно безуспешно. Другие основания выделения всех этих режимов в один тип нуждаются в серьезных уточнениях.

Как уже говорилось, Г. О'Доннелл связал происхождение  авторитарно-бюрократических режимов  в Латинской Америке с социально-экономическим  кризисом, возникающим при переходе от «легкой» к «тяжелой» фазе импортозамещающей индустриализации. И хотя 

этот критерий отнюдь не бесспорен[46], он позволяет выделить несколько общих социально-экономических факторов, способствовавших разрушению демократических систем в самых развитых странах континента. Кризис, о котором идет речь, начинается в Бразилии и Аргентине в середине 1950-х (и несколько позже в Чили и Уругвае) в связи с исчерпанием той модели экономического развития, которая лежала в основе динамизма популистских режимов. «Насыщение внутреннего рынка для простой продукции обрабатывающей промышленности существенно ограничило возможности для дальнейшей промышленной экспансии. Кроме того, первоначальная фаза индустриализации, хотя и сократила зависимость от импорта потребительских товаров, привела к росту стоимости импорта полуфабрикатов и капитального оборудования, необходимого для производства потребительских товаров. Результатом этого стал растущий дефицит платежного баланса, внешняя задолженность и инфляция»[47]. Выход из этого кризиса все более значительная часть правящих и господствующих групп видела на пути «вертикальной интеграции» или «углубления» процесса индустриализации посредством перехода к собственному производству промежуточных товаров и капитального оборудования[48]. Это требовало резкого увеличения нормы накопления в экономике и создания высокоэффективных капиталоемких производств, как правило, при участии транснациональных корпораций, часть которых именно в это время начинает инвестировать в рынки развивающихся стран.

Такую структурную перестройку  было невозможно совместить с сохранением популистской социальной коалиции, основанной на активной социальной политике государства и перераспределении в пользу низкодоходных групп трудящихся, которые, собственно, и составляли массовый внутренний рынок для «легкой» фазы индустриализации. Эта коалиция начинает быстро распадаться со второй половины 1950-х гг., поскольку государство не может больше сочетать расходящиеся интересы народного сектора и наиболее динамичного слоя предпринимателей. Новая экономическая модель требовала деактивации народного сектора, уничтожения тех механизмов и каналов социального и политического действия, которые эффективно использовались ими для отстаивания своих интересов в рамках популистских режимов, а именно профсоюзов и партий. Это, в свою очередь, оказалось несовместимым с сохранением институтов политической демократии, поскольку сила и организованность народного сектора были столь высоки, что блокировали любые попытки демократического разрешения кризиса без учета его интересов[49]. Череда военных переворотов, открытая 31 марта 1964 г. в Бразилии, привела во всех этих странах к установлению системы политического исключения народного сектора, подвергнутого жесточайшим репрессиям, с тем, чтобы, разгромив его организации, покончить с его активной ролью на национальной политической арене[50].

Было бы неверно, однако, объяснять разгром народного сектора только социально-экономическими причинами и императивами экономического развития. Политическая и социальная его активизация в предшествующие переворотам десятилетия подспудно несла реальную угрозу существующей системе социального господства, угрозу, которая становилась явной, когда народное движение выходило за рамки популистского государства, сдвигая его политику все дальше «влево» (как это было в Бразилии в 1961–1964 гг.) или когда народный блок приходил к власти на демократических выборах (как это произошло в Чили в 1970–1973 гг.) В особенности наглядной эта угроза была в Аргентине и в Уругвае, где леворадикальные группировки с конца 1960-х гг. вели открытую вооруженную борьбу против своих правительств[51]. Военные пришли к власти в условиях глубочайшего социально-политического раскола в обществе, авторитарно-бюрократические режимы, которые они установили, были репрессивными и контрреволюционными по своей социально политической природе. Первый из них, бразильский, положивший начало убийствам и систематическим пыткам политических противников, а также «эскадронам смерти» как главному орудию экстра официального террора, по прошествии времени показался вполне вегетарианским, по сравнению с практикой военных режимов Чили, Уругвая и особенно Аргентины. Аргентинская диктатура 1976–1983 гг. была установлена в самой богатой и экономически развитой стране континента, население которой в подавляющем большинстве состояло из потомков европейских иммигрантов и считало себя, по выражению Х. Борхеса, «европейцами в изгнании». И именно в этой стране был установлен чудовищный, даже по центральноамериканским меркам, террористический режим, жертвами которого стали около 30 тыс. убитых, замученных насмерть и бесследно исчезнувших ее граждан.

Размах и изощренность террора, осуществлявшегося авторитарно-бюрократическими режимами второго поколения (Чили, Уругвая и Аргентины), не были иррациональными. Военные были преисполнены решимости превратить репрессивное государство в орудие радикальной перестройки общества сверху вниз, восстановления иерархических структур, которые отвечали бы их представлениям о правильной организации общества. Речь шла о «систематических и неустанных попытках государства проникнуть в общество всюду, куда длинная рука государства могла дотянуться, с тем, чтобы насадить "порядок и власть"[52]. Это жестко вертикальное, авторитарное, патерналистское представление об идеальных взаимоотношениях государства и общества, казалось бы, жестко контрастировало с той радикально либеральной политикой, которую эти режимы осуществляли в экономике. И, тем не менее, чем более последовательным был либеральный курс в экономике, тем более настойчиво авторитарное государство стремилось «переделать» общество, восстановив в нем пошатнувшиеся в годы популизма структуры и модели социального господства. Хотя в целом этого достичь нигде не удалось, политика трансформации общества под эгидой государства имела частичный успех, в особенности заметный в Чили, где военные смогли разрушить основные структуры солидарности и коллективистский этос, сложившиеся здесь с самого начала ХХ в.