Характеристика авторитарных режимов. Авторитаризм в современной России

В какой мере выделенные критерии, связанные с генезисом авторитарно-бюрократических режимов Латинской Америке – характер предшествующего социально экономического кризиса и социально-политический кризис, вызванный активизацией народного сектора, – могут быть приложены к остальным режимам авторитарной модернизации, включенным в данную группу? Было бы, конечно, неверно связывать происхождение всех перечисленных режимов с кризисом зависимой индустриализации и ее переходом от «легкой» к «тяжелой» фазе. Однако последний представляет собой лишь одно из проявлений кризиса капитализма среднего уровня развития[53], который во всех проходивших его странах был чреват острейшими социально-политическими конфликтами, обрушением демократической системы и переходом к той или иной форме авторитаризма[54]. Именно в ситуации такого кризиса приходит к власти большинство авторитарных режимов из предложенного выше списка, за исключением тех, которые возникают в менее развитых странах Юго-Восточной Азии и в Иране, хотя они также отнюдь не были самыми отсталыми в своих регионах. Так или иначе все эти режимы представляют собой продукт экономического развития, а не отсталости. Практически все они, кроме режимов Ли Куан Ю в Сингапуре и Маркоса на Филиппинах, оказываются у власти в результате глубокого социального кризиса, подавленной революции и/или гражданской войны и носят репрессивный (контрреволюционный) характер[55].

Особое место в этом ряду занимает франкистский режим в Испании[56]. Он приходит к власти в результате гражданской войны и военного разгрома социально-политической коалиции, сложившейся вокруг правительства Народного фронта (1936–1939). Будучи первым (по времени появления) режимом подобного рода, он просуществовал до середины 1970-х гг. и вместил в себя все фазы и функции правоавторитарных режимов – от контрреволюционных репрессий и активной политики индустриального развития в 1940–1950-е гг. до постепенного размягчения авторитаризма и подготовки к возвращению к демократии в 1960–первой половине 1970-х. Франкистский режим принято считать хрестоматийным примером режима авторитарной модернизации и столь же хрестоматийным образцом успешного перехода к демократии, основанном на пакте элит[57]. Вместе с тем именно режим Франко наглядно демонстрирует относительность всякой классификации в приложении к реальным историческим и современным примерам, а также отсутствие в реальности четких границ между различными типами авторитаризма, с одной стороны, и между авторитаризмом и другими типами недемократических режимов, тоталитаризмом и фашизмом, с другой. Франкизм приходит к власти как традиционная военно-клерикальная диктатура, развивается как современный авторитарный режим и в то же время представляет собой, по мнению Х. Линца, провалившуюся попытку установления режима тоталитарного[58]. Франкистский режим смог интегрировать фашистскую по происхождению и национал-социалистскую и национал-синдикалистскую по идеологии партию, Испанскую фалангу, в структуры авторитарного режима, превратив ее в правящую партию на протяжении всего периода 1939–1975 гг.

Одним из важных признаков, отделяющих режимы авторитарной модернизации от традиционалистских, является наличие более или менее структурированной системы институционализации авторитарной власти. Даже в тех из этих режимов, которые возглавлял персональный лидер (Франко в Испании, Сухарто в Индонезии, Пиночет в Чили), существовала система институционального перераспределения власти и ответственности – через правящие партии, как Фаланга в Испании или ГОЛКАР в Индонезии, или военную хунту со сменяемым в соответствии с воинским званием и выслугой лет составом[59]. Некоторые авторитарные режимы сохраняли представительные органы с чисто формальными и крайне урезанными полномочиями и проводили выборы, в которых могли участвовать только разрешенные диктатурой партии или только правящая партия, в тех случаях, когда она была единственной. Наиболее изощренная система подобного рода существовала в Бразилии. Разогнав в 1964 г. представительные органы всех уровней, запретив политические партии и отменив политические права большинства активных деятелей демократических и левых организаций, в 1968 г. военные воссоздают представительную систему на федеральном уровне и уровне штатов, допустив к участию в выборах только две разрешенные режимом партии – правящую партию АРЕНА и оппозиционное Бразильское демократическое движение. К системе реальной власти эти органы и эти выборы никакого отношения не имели. Пост президента каждые пять лет замещал генерал, старший по званию и выслуге лет в вооруженных силах; президент назначал губернаторов штатов, кандидатуры которых затем одобряли соответствующие законодательные собрания. Эта система, несмотря на ее фиктивный характер, начала со временем давать сбои: в 1974 г. официальная оппозиция победила на выборах в Национальный конгресс, что стало для тогдашнего генерала-президента одним из стимулов для того, чтобы начать постепенное «размягчение» диктатуры («apertura»). Другие авторитарно-бюрократические режимы в Южной Америке, как и близкие к ним по историческим функциям военные режимы в Греции и Турции[60], опирались в политическом и административном плане исключительно на вооруженные силы и репрессивные структуры. Институциональная база этих режимов была несравненно более узкой, чем в Бразилии, хотя надо сказать, что и здесь репрессивный аппарат был важнейшей частью реальной власти, до середины 1970-х гг. именно с его помощью политическая и социальная жизнь Бразилии направлялась в нужное, с точки зрения правящих и господствующих групп, русло.

С точки зрения экономической  стратегии, которую они осуществляли, режимы авторитарной модернизации можно разделить на две группы. К первой группе относятся те режимы, которые были ориентированы на существенное, иногда решающее участие государства и госсектора в экономике. Государственный дирижизм и протекционизм по отношению к частному сектору лежал в основе экономических успехов («экономических чудес») в Испании во второй половине 1950-х – 1960-е гг., в Бразилии, Индонезии, Южной Корее, Сингапуре и на Тайване в конце 1960-х – 1970-е гг. Экономическая политика этих режимов могла быть ориентирована на замещение импорта и даже экономическую автаркию, как в Испании в 1940–1950-е гг., или, напротив, на всемерное развитие промышленного экспорта, как в странах Юго-Восточной Азии, или быть одновременно протекционистской и экспортоориентированной, как в Бразилии. Однако во всех этих случаях государство определяло стратегию экономического развития и являлось его основным регулятором.

Именно эта стратегия  стала основой модернизационного рывка в Бразилии, осуществленного в конце 1960-х – первой половине 1970-х гг. Политика государственного регулирования экономики сыграла решающую роль в мобилизации внутренних и внешних накоплений и их привлечении в сферу средне- и долгосрочных производственных капиталовложений. Успех этой политики, выразившийся в ускоренном экономическом росте 1968–1974 гг.[61], был результатом сочетания нескольких факторов: первоначального резкого снижения реальной заработной платы и ее доли в ВВП и последующей стабилизации ее уровня в период, когда производительность труда резко возросла[62]; крупномасштабной переориентации бразильской экономики на производство экспортной продукции в условиях благоприятной внешней конъюнктуры и увеличения спроса на товары длительного пользования, темпы производства которых росли вдвое быстрее, чем промышленность в целом[63]. Автомобильное производство, развернутое в Бразилии крупнейшими транснациональными корпорациями «Форд» и «Фольксваген», стало символом и мотором ее экономического процветания. Внутренний рынок для автомобилей и других дорогостоящих товаров длительного пользования обеспечивался с помощью целенаправленной государственной политики перераспределения, но теперь в прямо противоположную, по сравнению с популистскими правительствами, сторону, путем концентрации доходов в руках меньшинства, способного приобретать товары, изготовленные по новейшим техническим стандартам. Покупательная способность этого меньшинства, составлявшего 15–20% населения страны, стимулировалась как благоприятными условиями потребительского кредита, так и самой ситуацией ускоренного экономического роста, который увеличивал спрос на квалифицированных специалистов. Наиболее динамичные, технологически сложные, наукоемкие секторы экономики (автомобилестроение, производство сложного оборудования, электронная и электротехническая промышленность), как правило, принадлежали транснациональным корпорациям и их бразильским партнерам. Напротив, экстенсивные, капитало- и трудоемкие отрасли (инфраструктура, металлургия, добывающая промышленность, производство вооружений, добыча и переработка нефти) находились под контролем государства. В годы военного режима госсектор приобрел невиданную даже при популистских режимах Варгаса, Кубичека и Гуларта силу и самостоятельность, обеспечивая около 40% капиталовложений и до 50% занятости. Таким образом, с точки зрения роли государства в экономике, авторитарно-бюрократический режим в Бразилии сохранял полную преемственность по отношению к популизму, в то время как, с точки зрения социальной политики, он, безусловно, представлял собой полный разрыв с популизмом. Широкая социальная коалиция, служившая опорой популистским режимам, сменилась в случае правоавторитарного режима на гораздо более узкую, включавшую государственную бюро- и технократию, местных и иностранных предпринимателей и высшие средние слои.

Вторая группа авторитарно-бюрократических  режимов, включающая латиноамериканские режимы второго поколения в Чили, Уругвае и Аргентине, ориентировались на ультралиберальную экономическую стратегию, на минимизацию государственного регулирования и отказ от протекционизма, резкое сокращение государственных расходов, демонтаж госсектора и в этом смысле представляла собой антитезу бразильской экономической стратегии. Конечная цель экономической политики этих режимов состояла в том, чтобы сделать частный сектор основным агентом экономического развития, возвратив тем самым рынку роль главного и автоматического регулятора. Наиболее последовательно эта политика проводилась в Чили, где в 1975–1980 гг. госсектор был практически ликвидирован[64], а либерализация импорта (единый таможенный тариф на все товары, кроме автомобилей, был снижен к 1979 г. до 10%) должна была обеспечить выживание лишь тех отраслей, продукцию которых можно было выгодно экспортировать. С экономической точки зрения, эта стратегия оказалась, в конечном счете, успешной: за полтора десятилетия стране удалось, несмотря на последствия экономического кризиса 1982 г., добиться устойчиво высоких темпов экономического роста[65] и существенным образом диверсифицировать экспорт, почти в половину снизив долю главного экспортного продукта, меди, в его стоимости[66]. Однако социальная цена этого экономического успеха была огромной: быстрый рост безработицы в результате приватизации и либерализации экономики, отказ правительства от социальных мер поддержки незащищенной части населения привели к резкому падению уровня жизни и появлению огромных массивов нищеты в чилийских городах[67]. За годы военной диктатуры Чили стала одной из стран с самым неравномерным распределением дохода в Латинской Америке, заняв по этому показателю второе место после Бразилии. Так же, как и в Бразилии, важным рычагом структурной перестройки экономики стало снижение реальной заработной платы[68]. Чилийский военный режим, полностью отказавшись от этатистской составляющей предшествовавшего бразильского опыта, вполне воспринял и даже усилил роль социального исключения как базовой характеристики режимов этого типа.

Чилийский режим был  единственным экономически успешным из латиноамериканских авторитарно-бюрократических режимов второго поколения. Принеся такие же, если не бóльшие социальные жертвы на алтарь экономической либерализации, аргентинский военный режим 1976–1983 гг. оказался не в состоянии обеспечить аналогичную последовательность в осуществлении экономического курса. Военным не удалось создать открытую экономику и радикально перестроить взаимоотношения государства и общества, заменив популистские механизмы социальной интеграции экономическими, рыночными, как это произошло в Чили. Программа либерализации экономики натолкнулась на сопротивление части аргентинских предпринимателей, не мысливших свою экономическую деятельность без государственной поддержки, и в особенности на экономические интересы военной корпорации, которые были встроены в ту систему государственного интервенционизма и патернализма, которую стремилось разрушить аргентинское министерство экономики. В результате военные сумели привести Аргентину на грань экономической катастрофы еще до начала мирового экономического кризиса 1982 г. и не сформировали даже подобия той социальной базы, которую удалось создать режиму Пиночета в Чили.

Важнейшим фактором экономического успеха чилийского военного режима было, как представляется, последовательно  проведенное разделение власти и собственности. Государство полностью, за исключением добычи меди, ушло из экономики. У государственных институтов и отдельных чиновников не было собственных экономических интересов, и они не контролировали собственника через механизмы прямой и завуалированной коррупции. По данным «Transparency International», Чили – наименее коррумпированная из всех латиноамериканских стран, далеко оторвавшаяся по этому показателю от основного их массива. Следует признать, что это заслуга военного режима. Добившись наименьших успехов в сфере собственной политической институционализации (на протяжении 16 лет не проводилось никаких выборов, все представительные органы были распущены, а политические партии запрещены), авторитарный режим смог создать устойчивые экономические институты, обеспечившие стабильное функционирование рыночной экономики. Под этим углом зрения, чилийский авторитарно-бюрократический режим представляется антиподом мексиканского, авторитарно-популистского, который довел до совершенства политико-институциональное прикрытие авторитаризма, но при этом не смог создать экономические и правовые институты, отделяющие власть и экономические интересы ее носителей от собственности.

V

Подводя итог сказанному об авторитарных режимах последнего, третьего типа, необходимо, как представляется, вернуться к началу и задать вопрос о том, насколько оправдано употреблении термина «авторитарная модернизация» для их характеристики. Можно ли, иначе говоря, считать, что эти режимы и, в частности, самые экономически успешные из них – в Испании, Бразилии, Чили, странах Юго-Восточной Азии – действительно осуществили модернизацию своих стран?

С моей точки зрения, модернизация представляет собой комплексный процесс, с разной скоростью протекающий в различных сферах: экономической, технологической, социальной, культурной, политической. Центральным звеном этого процесса, однако, является модернизация социальных отношений, отношений господства – именно в этой сфере совершается та решающая трансформация, которая ведет к становлению общества, обладающего собственными внутренними, отличными от государственных и не сводимыми к ним механизмами интеграции, и к появлению автономного типа личности. Эта трансформация ни в коей мере не является простым и предопределенным результатом трансформации экономической, а требует таких институциональных и социокультурных механизмов, которые позволяют преодолевать традиционный тип отношений господства или, по крайней мере, ограничивать его рамками постоянно сужающихся географических и социальных анклавов[69]. Между тем большинство авторитарных режимов этого типа уже в силу условий своего возникновения, связанных с репрессиями и насилием, стремилось к восстановлению «порядка и власти», за которым стояло не что иное, как восстановление традиционных отношений господства, пошатнувшихся в результате социально-экономического кризиса. Некоторые из них, как уже отмечалось на примере латиноамериканских авторитарно-бюрократических режимов, целенаправленно стремились воссоздать в «больном», как они считали, обществе иерархические структуры и модели поведения. С этой точки зрения, большинство авторитарных режимов были антимодернизаторскими, и, более того, сам термин «авторитарная модернизация» представляет собой оксюморон, поскольку авторитаризм в принципе противоречит социальной модернизации.