Китайская цивилизация

  К началу XIX в., т. е. в период “народных бедствий” официальное конфуцианство в маньчжурском Китае было настолько дискредитировано, что оппозиционная идеология, в ее социально-политически значимых функциях, формируется за счет даосско-буддийского направления, затяжной кризис цинского конфуцианства обусловил возникновение в 40-е годы ХІХ в. новой идеологии политической оппозиции: “тайпинизированного христианства”.

  Не соответствовала принципам конфуцианской социальной этики и сословная структура Китая периода правления маньчжуров. Известно, что традиционно китайское общество по основным родам занятий делилось на ученых (шэньши), земледельцев, ремесленников и торговцев. Право собственности на землю не было привилегией какого-то одного сословия и само по себе не создавало привилегированного сословного статуса. В рамках этих четырех сословий практически не было никаких юридических запретов для смены социального статуса, т. е. отсутствовали непреодолимые сословные перегородки. Отмечая “открытый” характер сословной системы традиционного Китая, некоторые авторы называют ее “сугубо демократической”1. Чтобы стать шэньши, надо было сдать экзамены на получение ученой степени. Участвовать в сдаче этих экзаменов мог представитель любого сословия. Открытый доступ в сословие шэньши сочетался (за малым исключением) с отсутствием потомственного статуса шэньши. Подданные конфуцианской империи были уверены, что любой наделенный высоким умом и знанием может стать шэньши, попасть в самое привилегированное сословие китайского общества – управляющее сословие. И хотя действительность не всегда соответствовала декларируемым принципам, критерием разделения общества на верхи и низы были не знатность происхождения, а степень близости к конфуцианскому идеалу “благородного мужа”.

  Завоевав Китай, маньчжуры фактически стали высшим правящим наследственным сословием, прочно закрытой кастой военных, власть которой не могла быть освящена с точки зрения конфуцианской традиции. Изменилась и целевая установка власти. Власть держащие в конфуцианском государстве, основываясь на принципе семейно-государственного соподчинения, никогда не отождествляли свои интересы с экономическими и политическими нуждами какой либо одной социальной группы. Для маньчжуров основной задачей являлось сохранение своего господства, использование конфуцианской обрядности и традиционного административного аппарата являлось лишь условием, обеспечивающим эту цель. В период правления Цяньлуна (1736–1796) было провозглашено, что именно маньчжуры – это вершина автохтонной цивилизации Северо-востока Азии и правят они Китаем по собственному мандату Неба1.

  Изменения, которые претерпела государственно-административная структура в период маньчжурской династии, на первый взгляд незначительны, но они имеют принципиальное значение. Речь идет не только о преобладающей роли маньчжуров в государственном управлении, но и об установлении военного контроля над административной властью. Особенностью конфуцианской политической традиции было подчиненное положение военных в государственной системе. Гражданская власть всегда доминировала над военной и военная служба в китайском обществе не имела особого престижа. Конечно, были в истории Китая периоды, когда позиции военной бюрократии усиливались. Это времена смены династии. В частности в первой половине ХV века, т.е. в начальный период правления династии Мин укрепилось положение военной элиты2. Однако к середине XV в., как всегда, возобладала гражданская бюрократия.

  Маньчжуры фактически являлись военной бюрократией и соответственно главенствующей. “Централизаторский милитаризм” маньчжуров привел к тому, что во второй половине XIX века на фоне ослабления механизма социально-политического контроля, армия превращалась в наиболее действенный и влиятельный элемент госаппарата, происходила постепенная военизация всей политической структуры, развивался собственно китайский региональный милитаризм. Последний, уже после падения маньчжурской династии, обусловил абсолютное преобладание вооруженного насилия в политической борьбе в Китае первой трети XX века3.

  Очевидно, и преобладание военного фактора и во внешней политике маньчжуров, благодаря которой пределы внутристенной территории Китая были расширены за годы правления Цинов более чем вдвое. В советской историографии, как правило, подчеркивалось, что агрессивная политика цинских властей идеологически обеспечивалась традиционной китайской внешнеполитической доктриной.

  Впервые довольно аргументированная критика этого тезиса была представлена в работе политолога О. В. Зотова. Излагая доктрину “универсальной” монархии, автор подчеркивает, что “единственная и всеохватывающая власть китайского императора гораздо шире, чем просто власть политическая. Она расценивалась как залог поддержания порядка в мироздании, нормального функционирования космоса и существования человека”4. Считалось, что, будучи мироустроителем, император не должен искать внешнеполитических выгод, а от личной благодати императора, проявлением которой является бескорыстие, зависела судьба мира. Доктрина «универсальной» монархии не может быть объяснена с точки зрения европейского понимания внешнегосударственных интересов. В последнем, изданном посмертно труде патриарх американской синологии Дж. Фейрбенк, ссылаясь на то, что Китай фактически способствовал усилению номадской периферии, пишет: “китайские методы усмирения варваров мы пытались понять, но безуспешно”1. Раньше считалось, что подчинение варваров Китаю осуществлялось в форме данничества. Но, как выяснилось, это было псевдоданничество и номинальный вассалитет. Дары китайского императора в ответ на “дань” превосходили, как правило, саму “дань”. Важным признаком номинальности “данничества” иноземных правителей является и отсутствие в их отношениях с Китаем договорных обязательств, которые могли бы удостоверить их зависимость от Китая. Все станет на свои места, если признать преобладание в китайской традиционной внешнеполитической доктрине примата мирного цивилизующего начала, китайская гегемония носила ритуальный характер.

  Внешняя политика Цинов в ХVII-ХVIII веках была сцентрирована на завоевательных походах, маньчжуры данничества или признания своего реального верховенства добивались силой.

  Особую роль в истории китайского социума играл природный фактор. Концепция социоестественной истории Китая отражена в работе Э.С. Кульпина. Автор констатирует, что на протяжении почти двух тысяч лет, “вплоть до воцарения династии Цин”, в жизни китайского общества использовался опыт, накопленный в период первого социально-экологического кризиса, который произошел в первое тысячелетие до нашей эры. Поддержание экологического равновесия обеспечивалось государством. Э. С. Кульпин отмечает, что при Цинах произошло нарушение неизменных аспектов социально-экологического равновесия. Государство утратило способность регулировать социально-экологические процессы, и в ХVIII веке начинается второй социально-экологический кризис, выразившийся в беспрецедентном демографическом росте и аграрном перенаселении; обнищании подавляющего большинства населения, включая часть господствующих слоев общества. В этой связи отметим, что за века в Китае был накоплен и осмыслен “громадный опыт по установлению равновесия между численностью населения и возможностями вмещающего ландшафта”2. Маньчжурские власти не смогли использовать его.

  Цивилизационная специфика определяется способами разрешения таких фундаментальных противоречий человеческого бытия, как противоречие между человеком и природой, социумом и индивидом. При маньчжурах механизм обеспечения поддержания этих традиционных способов в значительной степени был нарушен. Во всяком случае, кризис в период правления маньчжуров был и проявлением отхода от китайских социокультурных нормативов. Но это не значило, что эти нормативы, китайский тип духовности утратили витальность, а значит и модернизационную потенцию. Поэтому утверждение, что речь идет о системном цивилизационном кризисе, о “комплексном вырождении цивилизационных институтов” не обосновано3.

  Другое дело, что процесс адаптации китайской социокультурной общности к новым историческим условиям был осложнен маньчжурским господством, а потом и вмешательством держав. Китайский способ решения противоречий между традицией и инновацией, естественно, отличен от западного. Но не будем забывать, что китайская цивилизация имеет непрерывный социокультурной опыт в течение, по крайней мере, трех тысячелетий.

Россия и Китай: международные контакты двух величайших религиозных конфессий.

Отношения России с государствами Восточной Азии, в частности с Китаем, были и остаются формой религиозного, межцивилизационного контакта. Для России Китай — не просто соседнее государство. Он представляет собой крупнейшую из сопредельных восточноазиатских цивилизаций: его северные рубежи, как и дальневосточные и южносибирские районы России, являются контактными зонами религиозного, межцивилизационного общения . Поэтому отношения России и Китая несут на себе отпечаток этнокультурных связей. Это выражается различием их представлений о политических координатах мира, ценностных приоритетов, например в отношении к правам человека, оценок тенденций в развитии международной жизни, в частности противоречий в мировом сообществе.

Конфуцианские ценности, родившиеся в Китае, сыграли не последнюю роль в динамичном развитии не только Японии, но и Тайваня и Южной Кореи. Не девальвировались они и в странах Юго-Восточной Азии, особенно в Сингапуре. На родине Конфуция отчетливо понимают это и бережно культивируют не только пиетет по отношению к имени великого философа, но и те реальные, дошедшие через века традиции, которые определяют жизнестойкость китайской цивилизации. Это поддерживает преемственность господствующих тенденций в отношениях Китая с Россией.

Сложившиеся традиционные нормы реализации внешней политики России и Китая будут определять характер их взаимодействия на международной арене в конце XX и начале XXI столетия. Размеры двух стран таковы, что модели их развития и внешнеполитического поведения влияют на всемирно-исторический процесс. В свою очередь, анализ крупных перемен, происходящих в демократической России и в новом Китае, невозможен без достаточно четкого осознания того, каковы принципы взаимодействия восточноазиатского цивилизационного комплекса с евразийским. Это особенно важно, если мы хотим понять долгосрочные перспективы тех внешнеполитических процессов, истоки которых только начинают обозначаться в наши дни.

Начало взаимодействию двух мощных мировых цивилизаций — российской и китайской — было положено лишь на рубеже XVI—XVII веков. В ходе более чем 300-летней истории связей России с Китаем на огромном не только временным, но и пространственном отрезке (от Тихого океана до Памира) происходила определенная модификация взаимодействующих цивилизаций, что во много меняло характер этих отношений.

Политическая культура России в значительной степени основывалось на нормах европейской традиции, предполагающей равенство всех суверенных государств и стремившейся строить, главным образом, горизонтальные связи между равными государствами. В рассматриваемый исторический период (XVII—XIX века) Россия и Китай были феодальными державами, вполне сопоставимыми по основным политическим, экономическим и культурным параметрам. Поэтому их взаимодействие в политической области рассматривалось с русской стороны как контакт равноправных субъектов международных отношений .

В основе политической культуры Китая лежали конфуцианские принципы политической иерархии и китаецентристские представления об окружающем мире. Китайская политическая культура практически исключала равенство в отношениях Китая с любой другой страной. Китай стремился выстроить все свои международные связи строго по вертикали — от высшего к низшему. Таким образом, при установлении отношений двух стран естественно сложилась своеобразная двойная система координат, в которой горизонтальную линию образовывали европейские традиции и методы, а вертикальную — китайские. В результате взаимодействие сторон приобретало особую направленность, вектор развития, в котором своеобразно соединились элементы тогой другого подхода. Эта векторная линия складывалась и под влиянием третьих сил, ибо взаимодействие России с Китаем на протяжении длительного периода осуществлялось при активном участии соседних народов-медиаторов.

На начальной стадии взаимоотношений Русского государства с Китаем их владения не соприкасались. Между ними пролегала обширная (от нескольких сот до нескольких тысяч километров шириной и многие тысячи километров протяженностью) контактная зона, населенная народами, находившимися на стадии разложения общинно-родового строя или на различных стадиях развития кочевого феодализма. В процесс становления отношений России с Китаем были вовлечены монголы, маньчжуры, уйгуры, казахи, киргизы, малые народы, населяющие берега Амура и Приморье. Эти народы на протяжении многих веков обитали на периферии китайской цивилизации и имели собственный богатый опыт взаимодействия с ней. То, что Русское государство первоначально вступило в контакты с народами этой зоны, помогало ему воспринять и адаптировать их опыт связей с Китаем. Особенно большую роль сыграли связи Русского государства с ханствами Западной и Северной Монголии. Здесь черпались первые сведения о «Китайском царстве», здесь русские получали разрешение на проезд в Китай и, наконец, монгольский язык был длительное время средством дипломатического общения. Накапливавшийся таким образом опыт облегчил русским восприятие реалий китайской цивилизации.

Русское государство приобрело к тому времени длительный опыт общения с мусульманским миром. В отношении Китая русские дипломаты XVII—XVIII веков пытались использовать готовые стереотипы, взятые из арсенала посольских контактов с Ираном и Индией. 

Что касается Китая, его подход к русским определял опыт сношений с другими «северными народами», населявшими Сибирь и Дальний Восток. Необходимо учитывать, что первые встречи с русскими состоялись именно в контактной зоне. Лишь после целого столетия взаимного знакомства и взаимосвязей этот подход несколько модифицировался, и русских стали отличать от кочевников и охотников сибирской тайги.