Просвещение и цензура в период правления Николая I

После наполеоновских войн в европейском обществе, идеи Просвещения оттеснило утверждение ценности христианских корней европейской культуры. Александр I постепенно оставил мечты юности о внутренних реформах по образам, унаследованным от эпохи Просвещения.

В 1817 г. было оформлено Министерство духовных дел и народного просвещения, куда входила предварительная цензура. Во главе его стал обер-прокурор, председатель Библейского общества князь Л. Н. Голицын, который был склонен  впадать в обскурантские крайности. Выдвинутые им М. Л. Магницкий и Д. П. Рунич прославили себя несправедливыми гонениями против профессоров и студентов Казанского и Петербургского университетов. Своеобразным девизом политики «сугубого министерства» в области печати была известная фраза Магницкого: «Слово человеческое есть проводник адской силы философии XVIII века, книгопечатание – орудие ее… »1. Голицын сразу же сделал следующий шаг по пути дробления цензуры между различными ведомствами, предписав цензурным комитетам не пропускать «ничего, относящегося до правительства, не спросив прежде на то согласия от того ведомства, о предмете которого рассуждается»2. Министр хотел изгнать из печати все, что могло хоть как-то задержать внимание общества на прежних правительственных намерениях. Он потребовал обратить внимание цензуры на издаваемые журналы и другие сочинения, чтобы в них ни под каким видом не печаталось ничего ни в защиту крестьян, ни в опровержение вольности или рабства крестьян, не только в российских, но и иностранных материалах, касающихся правительства.

Министерство приступило к разработке нового цензурного устава и в 1820 г. для этого был образован специальный комитет. В 1823 г. комитет представил проект, в основе которого лежали предложения Магницкого. Некоторые параграфы проекта вторгались в область духовной цензуры, которая относилась к ведению Святейшего синода. Проект был возвращен на доработку, и дело затянулось. Покровительство сектам со стороны деятелей Библейского общества, увлеченных мистицизмом, распространение ими западной мистической литературы встретили отпор со стороны ревнителей Православия и в 1824 г. император был вынужден дать отставку министру Голицыну и упразднить «сугубое» министерство. Министром народного просвещения был назначен адмирал А.С. Шишков.

Работа над уставом возобновилась при Николае I. В январе 1826 г. Шишков получил распоряжение «о скорейшем приведении к окончанию дела об устройстве цензуры». Проект Магницкого был доработан под руководством директора канцелярии Министерства народного просвещения П.А. Ширинского-Шихматова. Новый устав был утвержден императором 10 июня 1826 г.

Новое законодательство ставило перед цензурой задачу «произведениям словесности, наук и искусств… дать полезное или, по крайней мере, безвредное направление», печься  «о направлении общественного мнения согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства»29.  Теперь цензорам запрещались другие занятия, таким образом от цензуры отстранялись ученые и литераторы.

Вскоре тайная полиция стала получать сведения о растущем ропоте среди учено-литературной общественности. Управляющий III Отделением М.Я. фон Фок писал графу А.Х. Бенкендорфу, своему начальнику: «Литераторы в отчаянии. Писатели и журналисты  носятся с своим негодованием по всем кружкам, которые они посещают, а у них связи и знакомства огромные»30. Благодаря Д.В. Дашкову, ставшему впоследствии министром юстиции, и сенатору С.С. Уварову, бывшему попечителю Петербургского учебного округа, удалось добиться пересмотра устава.

Авторы устава, принятого 22 апреля 1928 г., стремились смягчить крайности устава А.С. Шишкова. Цензорам запрещалось «входить в разбор справедливости или несправедливости частных мнений и суждений писателя, если только оные не противны общим цензурным правилам», «входить в суждение о том полезно или бесполезно рассматриваемое сочинение, буде только оно не вредно». Требовалось обращать внимание «на явный смысл речи, не дозволяя себе произвольного толкования оной в другую сторону»1. Цензурное ведомство получило новую  организацию.  Учреждались  цензурные  комитеты в Санкт-Петербурге, Москве, Риге, Вильно, Киеве, Одессе, Тифлисе.  Отдельные цензоры учреждались  в Дерпте, Ревеле, Казани.  Для зарубежных изданий, ввозимых в Россию, был создан Комитет  цензуры иностранной. Высшей    инстанцией,     куда    могли жаловаться авторы и издатели, стало Главное управление цензуры, куда вошли: товарищ министра народного просвещения, представители ведомства православного исповедания, Министерства иностранных дел, Министерства внутренних дел, президенты Академий наук и художеств, управляющий III Отделением собственной его императорского величества канцелярии, попечитель Петербургского учебного округа. Запрещения   цензорам  других   занятий  устав   не   предусматривал. Научные учреждения и университеты наделялись правом самостоятельной цензуры. Позднее в организацию цензуры вносились отдельные мелкие изменения.

После радостного одобрения, которым встретила публика новый Устав о цензуре, последовало разочарование, так как и после устава 1804 г., по разным конкретным случаям последовали разъяснения, предписания, циркуляры, стесняющие печать, повергающие писателей в уныние. Так, осведомленный обо всех перипетиях надзора за печатью профессор А. В. Никитенко в 1830 г. писал, что «цензурный устав совсем ниспровержен».

Итак, законодательство само по себе не давало авторам и издателям достаточных гарантий от административного произвола. Литераторы старались обеспечивать себе гарантии с помощью личных связей, искали более-менее высокопоставленных покровителей. Очень многое в таких условиях зависело от личных качеств каждого цензора. Например, Н. М. Карамзин нашел себе благосклонного цензора в лице императора Александра I: «История государства Российского» печаталась по высочайшему повелению. А отношения императора Николая I и А. С. Пушкина при всей их сложности, были не бесполезны для литературной деятельности последнего.

Ярким примером цензорской доброжелательности того времени могут служить действия С.Н. Глинки. В 1828 г. из-за материальных затруднений он занял в Москве должность цензора. Своим коллегам он предложил оставить «цензуру совещательную»: «Если в рукописях тех, которые постарее нас, заметим что сомнительное, то поедем к ним на дом для объяснения. А кто помоложе нас, того пригласим в комитет»1. Через 3 года Глинка был подвергнут аресту и заключению на гауптвахту за цензорские упущения, а вскоре после этого отстранен от должности.

Тем не менее, в 20-е годы XIX в. вес литературы  и журналистики в жизни общества неуклонно рос. Развитие печати при стремлении не ослаблять административную опеку над ней вело к увеличению делопроизводства цензурных штатов. По мере роста печатной продукции росла частная и служебная переписка между издателями, органами цензурного ведомства, авторами, высшими сановниками Российской империи.

После мятежа декабристов недоверие правительства к неофициальному печатному слову еще больше усилилось. Теперь в надзор за печатью включалось III Отделение. Наибольшее подозрение падало на частную периодическую печать (в то время это были, главным образом, литературные журналы). По инициативе шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа был отстранен от редактирования «Литературной газеты» А.А.Дельвиг за публикацию перевода четверостишия Ж.-Ф.-К.Делавиня, посвященного жертвам Июльской революции во Франция. В 1832 г. был запрещен журнал «Европеец», лишь два номера которого успели выйти в свет. Одновременно с закрытием «Европейца» было издано распоряжение о том, что в будущем основывание журналов будет допускаться только с высочайшего разрешения.

Между тем, в начале 30-х гг. XIX в. среди литературной общественности было желание сотрудничать с высшей властью. Но попытки сотрудничать успеха не имели. Правительство не хотело допустить проникновение в печать самостоятельного общественного мнения даже лояльного.

Таким образом, создавая, расширяя, преобразовывая государственную систему образования, самодержавное правительство стремилось вытеснить частное образование и добиться наиболее полного привлечения в казенные учебные заведения дворянского сословия. Так как тяга дворянства к получению образования оказывалась не слишком велика, то рост ее отставал от увеличения государственных потребностей. Правительство было вынуждено допускать в гимназии и университеты представителей других сословий, за исключением крепостных. Больше всего правительство стремилось радикально обновить чиновничество, поднять качество государственной службы, общую культуру администрации за счет притока образованных людей. Ряд отдельных привилегий для выпускников казенных учебных заведений увенчался в 1834 г. системой разрядов по уровню образования, которая задала тенденцию к постепенному группированию во внутренней иерархии правительственного аппарата на достаточно высоком уровне чиновников новой формации.

Цензуру правительство воспринимало, как средство не допустить проникновения любых отголосков общественного мнения в печать.

Такими, приблизительно, были действия правительства относительно просвещения и цензуры,  перед тем как на пост главы этого ведомства в 1832 г. заступил С.С. Уваров (1786-1855).

ГЛАВА II

Просвещение и цензура при министре С.С.Уварове

Граф С.С. Уваров – один из крупнейших государственных деятелей николаевской эпохи. Среди придворной аристократии дореформенного времени Уваров выделялся особенно глубоким образованием. Начинал он свою карьеру на дипломатическом поприще. С 1806 по 1810 гг.  Уваров находился при русских посольствах, сначала в Вене, затем в Париже. Общение с лидерами французского и немецкого учено-литературного мира развило у Уварова широту интеллектуальных интересов.

Уже тогда Уваров был очень невысокого мнения об образовании аристократической молодежи своего поколения. Впоследствии, он называл его «довольно поверхностным», говорил не стесняясь, что оно было «более блестящее по внешности, нежели основательное по глубине»31. Позже, занявшись исследованиями в области греко-римской филологии и истории, Уваров приобрел в европейской научной среде репутацию «одного из самых острых умов, существующих в цивилизованном мире». В 1816 г. за «Опыт об элевсинских таинствах» его избрал своим почетным членом Институт Франции — первая в то время ученая корпорация Европы, где иностранных почетных членов было тогда не более восьми человек. Всего же в семейном архиве Уваровых сохранилось более сотни всевозможных дипломов, свидетельств, патентов, грамот от различных академий, научных обществ и организаций стран всего мира, признавших Сергея Семеновича своим почетным членом. «... Уваров... имя его столь известно в Европе...» — писал баварский посланник в России в николаевское время О. де Брэ»32. С 1818 г. и почти до конца жизни Уваров возглавлял Императорскую Академию наук в Санкт-Петербурге. «...в другом отношении к свету, — вспоминал ректор Петербургского университета академик П.А.Плетнев, — при других обстоятельствах жизни и службы, он действительно мог бы посвятить всего себя занятиям собственно ученого человека...»33.

Придворные связи вполне обеспечивали Уварову блестящую карьеру, не требуя от него напряжения всех талантов. Но исключительное честолюбие будило в нем не только чрезмерное тщеславие, но также инициативу, решительность и целеустремленность государственного деятеля. Он преобразовал Главный педагогический институт в Санкт-Петербургский университет, учредил в нем преподавание восточных языков и литератур, реформировал учебные планы гимназий и уездных училищ - что было распространено на все учебные округа Империи, — предпринял организацию при университете особого института по подготовке учителей для учебных заведений низшей ступени. В публичных выступлениях Уварова, сопряженных с пространными историко-философскими рассуждениями, запечатлели себя общемировоззренческие мотивы, ложившиеся в основу его деятельности этого периода.

Важнейшим орудием просвещения народа, необходимым для совершенствования, как отдельного гражданина, так и всего общества, Уваров считал историю: «В народном образовании преподавание Истории есть дело государственное... История... образует граждан умеющих чтить обязанности и права свои, судей знающих цену правосудия, воинов умирающих за Отечество, опытных вельмож, добрых и твердых царей»34. Из современной ему западной религиозной философии Уваров усвоил понимание истории как процесса борьбы человечества за постепенное воплощение идей Христианства. Поэтому он полагал, что «представляя общую картину Истории во всем ее пространстве», правильно ее преподающий должен проливать «на сей огромный хаос благодетельный луч Религии и Философии. С сими двумя светилами может человеческий ум найти везде успокоение, и достигнуть до той степени убеждения, на котором человек почитает сию жизнь переходом к другому, совершеннейшему бытию». От немецких романтиков Уваров усвоил органическое понимание жизни народов и государств: «Государства имеют свои эпохи возрождения, свое младенчество, свой совершенный возраст и, наконец, свою дряхлость»35. Поскольку эти самые государства не есть механический конгломерат неких элементов, целенаправленное преобразование каждого такого организма должно происходить в строгом соответствии с познанными законами его исторического роста. Тиранический произвол, идущий ли сверху, или снизу приведет к культурной катастрофе. Всякий процветающий народ или государство на всех этапах своего развития сохраняет свое неповторимое культурное лицо — «народный дух» — реальное воплощение органического единства. В новой европейской истории обнаружились некие стремления, представившие для него опасность: «Новое образование системы Европейских государств дало новый вид всем сношениям народов. Сии отношения стали многочисленнее и труднее. Быстрый ход наук и художеств, сильное распространение роскоши и общежития, направление к торговле сблизили между собой все Государства Европы. Сей порядок вещей, искоренив мало по малу почти в каждом Государстве народный дух, готовил медленную пагубу Европе»36.

Главным итогом его деятельности является обоснование теоретических положений государственности николаевской эпохи. Будучи министром народного просвещения (1833–1849 гг.), он стал создателем, как ее потом назвали, теории официальной народности. С.С. Уваров сказал при вступлении в должность министра: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности»37.

Сохраняя стремление дать «перевес отечественному воспитанию над иноземным», Уваров старался снизить значение частных училищ. По его инициативе в 1833 г. было принято постановление «О мерах против умножения пансионов и частных учебных заведений». Открытие новых таких пансионов и Петербурге и в Москве приостанавливалось, в других городах позволялось в виде исключения и только с разрешения министра. Содержателем и преподавателем частных заведений отныне мог быть только русский подданный. В 1834 г. было введено положение о взимании штрафов с преподавателей, не имевших специально оформленного разрешения от училищных начальств. В 1835 г. для наблюдения за частными училищами была создана особая инспекция. В 1830-е гг. озабоченность уровнем образования детей получила заметное распространение среди провинциального дворянства. «...В помещичьих семействах средней руки... в каждом ил этих семейств, — воспоминал помещик Тверской губернии, воспитанник Московского благородного пансиона Г. Ф. Головачев, — вы могли тогда уже найти учителей, учительниц, гувернеров и гувернанток, разумеется, иностранцев, большей частью знавших только свой родной язык,  что не мешало им принимать на себя преподавание всевозможных предметов. Найти хорошего учителя или учительницу было тогда очень трудно, ибо контингент педагогов наших отечественных был крайне ограничен, и если случайно попадался порядочный учитель, то сколько-нибудь дельная русская учительница была явлением слишком редким, а потому ей и предпочитались всегда иностранки, особенно Француженка, которая при одинаковой степени понятий могла, по крайней мере, научить своему родному языку, а возможность блеснуть французским языком перед соседями значительно входила в соображение помещика при выборе наставников и наставниц для детей»38. Ситуация с воспитанием детей столичной аристократии начала века повторялась теперь с детьми провинциальных помещиков. Чтобы постепенно поправить дело в 1834 г. было  принято   «Положение  о домашних  наставниках  и учителях», согласно которому последние впредь считались состоящими на действительной службе по ведомству народного просвещения и, следовательно, ему подотчетными и подконтрольными.