Просвещение и цензура в период правления Николая I

Созданные в 1826 г. пансионы для детей дворян и чиновников при гимназиях не снискали себе авторитета у высшего сословия. В 1832 г., вернувшись из Москвы, изучивший дворянские настроения Уваров, ходатайствовал перед императором о создании особых благородных пансионов как сословных средних учебных заведений, которые бы полностью содержались на средства самого дворянства. Предложение было принято. В том же году открылось 6 таких пансионов. В дальнейшем число их с каждым годом стало расти. В 1835 г. было уже 25 благородных пансионов, в 1838 г. -  36, и в 1842 г.  их насчитывалось уже 42.  Лишь с конца 40-х годов XIX  в.  дворянское рвение к учреждению пансионов ослабло: с 1849-го по 1851 гг. открылось всего только 4 новых39. «... Помещение в гимназию... — вспоминал Головачев, — было тогда исключением, и дворяне избегали его как заведения, куда допускались дети всех сословий, следовательно, как общества неприличного будто бы для молодых дворян. Это самое смешение сословий заставляло их неблагоприятно смотреть и на университет; военная служба путем юнкерства считалась для дворянина более нормальною карьерой, чем гимназии или университеты; уважались только заведения исключительно основанные для благородных детей»40. Тем не менее, среди гимназистов дети дворян и чиновников абсолютно преобладали: в 1833 г. их численность составляла 78,9 % от общего числа учащихся, в 1843 — 78,7 %. Старания Уварова привлечь первенствующее сословие в высшие учебные заведения увенчивались меньшим успехом. Среди студентов дети дворян и чиновников составляли в 1836 г. 67 % от общей численности, в 1844 г. — 61,7 %41. Сравнительно большая демократичность состава студентов показывает, что рост государственной потребности в образованных людях по-прежнему опережал рост престижа образованности у высшего сословия.

За годы своей министерской деятельности Уваров завершил формирование учебных программ на основе классического образования, создал централизованную систему управления учебными округами с ограниченной университетской автономней, ввел обязательные заграничные стажировки за казенный счет для выпускников, предназначенных к преподаванию в высших учебных заведениях. Профессорские кафедры заняло общим числом 113 молодых ученых, прошедших зарубежную стажировку. После принятия университетского устава 1835 г. в 2,5 раза выросло жалование профессорско-преподавательскому составу. При этом количество профессоров в университета увеличилось и среднем на треть42. Русским профессорам и преподавателям не дано было права заниматься дисциплинарными и финансовыми вопросами своих университетов, но они могли строить свою профессиональную деятельность и готовить собственные научные кадры для России, ориентируясь самый высокий европейский академический стандарт. Росту уровня преподавания в высших учебных заведениях способствовала и деятельность Академии наук. «Только с назначением президентом Сергея Семеновича Уварова Академия наук окончательно вошла в рамки государственных учреждений России и получила в них то высокое положение «первенствующего ученого сословия», которое являлось для нее идеалом и необходимостью... -  писал В.И. Вернадский. - Счастливым случаем было в истории Академии, что Уваров... неизменно оставался в ней до нового царствования -  до эпохи Великих реформ... Состояния, в котором он нашел Академию в 1818 г. и в каком она была в 1849 г. были несравнимы, и в этом огромном росте Академии роль Уварова была первостепенной. Отнюдь не преувеличением и не искажением истины в официальных юбилейных речах и некрологах были те указания, какие делались в заседаниях Академии наук в 1843 г., в 25-летие его президентства, и в 1855 г. в поминание его после смерти. Президентство Уварова действительно составило эпоху в истории Академии...»43. Одним из достижений было осуществление масштабной исследовательской программы в области русской истории и языкознания.

Заботы Уварова об университетах имели еще одну далеко идущую цель - создать возможность притока на государственную службу кадров с наилучшей подготовкой. Он старался «возвысить университетское учение до рациональной формы», «поставив его на степень, доступную лишь труду долговременному и постоянному», дабы «воздвигнуть благоразумную преграду  преждевременному вступлению в службу молодежи еще незрелой»44. Но успех в качественном обновлении правительственного аппарата зависел уже не от одного Министерства народного просвещения, ибо вопрос этот слишком далеко выходил за рамки его компетенции. Дело заключалось в проблеме величины и характера устанавливаемых законом преимуществ по службе для лиц с образованием, - а до единомыслия в этом вопросе в верхах было далеко.  В стенах правительственных канцелярий очень многие отрицали, например, целесообразность деления чиновников на разряды по уровню образования, введенного в 1834 г. Преимущества образованных чиновников в скорости производства казались чрезмерными и несправедливыми. Министерство народного просвещения, опасаясь за слишком медленно растущий престиж своих учебных заведений, дорожило всеми привилегиями их выпускников, чутко реагируя на всякое поползновение к их умалению. Так, в 1837 г. был издан указ, обязывающий дворян и тех, кто по образованию имел право на классный чин, в начале карьеры прослужить три года «в местах губернских или им равных в столицах или вне оных». В числе исключений были лица, имевшие право на 8 и 9 класс45. Это могли быть выпускники с отличием Царскосельского лицея, Училища правоведения, магистры и доктора наук. Первоначально в Комитете министров, где обсуждался проект указа, было предположение, что изъятие из него будет для всех выпускников обоих аристократических училищ. Министр С. С. Уваров обратился к императору с возражениями: «... если все ограничения и обязанности нового Узаконения должны исключительно падать из Высших Учебных Заведений на одни Университеты то можно опасаться что прилив в оные молодых людей особенно высших сословий, с таким трудом устроенный, впредь мог бы прекратиться...» Николай I поддержал министра. Правда, выпускников двух особых заведений с правом на 8-й и 9-й класс было предписано брать в избираемые ими ведомства даже без открытия вакансий46.

Уваров не упускал случая осторожно дать почувствовать своим коллегам из высших бюрократических сфер значение новых достижений науки и образования для правительственной политики. Известно, что он с успехом приглашал членов Государственного совета генерал-адъютантов князя И. В. Васильчикова и графа В. В. Левашова в учебные аудитории Петербургского университета к профессору русской истории Н.Г Устрялову. Приблизительно в 1836 г.  Уваров приглашал к себе Устрялова для прочтения отдельных лекций своего курса в присутствии графа Н. А. Протасова, переходившего тогда с должности товарища министра народного просвещения на пост обер-прокурора Святейшего синода. Впереди было, осуществленное в 1839 г. воссоединение униатов Западного края с Православной Церковью.

Вместе с тем Уваров склонен был ограничивать свободу научного изучения остроактуальных исторических тем. Например, в 1842 г. Н. И. Костомаров подготовил к защите и, как тогда требовали правила, опубликовал магистерскую диссертацию «О причинах и характере унии в Западной России». С соискателем пожелал познакомиться епископ Харьковский Иннокентий (Борисов). Ряд суждений диссертанта показался иерарху недостаточно взвешенным или неверным. По рассказу Костомарова, Преосвященный указал ему место, «где о споре Константинопольского патриарха с папою было сказано, что властолюбие иерархов посеяло вражду и раздвоение в миролюбивой Церкви Христовой». Вызвало возражение утверждение историка о «безнравственности духовенства в Западной Руси перед унией, о тяжелых поборах, которые брал с русских Константинопольский патриарх» и заключение о том, что «уния принесла отрицательную пользу Православию». Произошел научный спор. Диссертация, по-видимому, могла дать материал для антиправославной полемики, которая велась в то время на Западе. «Иннокентий, увидевши меня потом в церкви, - вспоминал Костомаров, — пригласил к себе и начал толковать снова, советуя мне после защиты диссертации ехать в Петербург и посвятить свои труды на более дельную и ученую разработку вопроса об унии»47. Епископ предложил руководству учебного округа отложить защиту для предварительного оповещения министра. Уваров же поручил экспертный разбор диссертации Н. Г. Устрялову. Отзыв уважаемого Уваровым эксперта был категоричен и резко отрицателен. Доверившись заключено, министр распорядился отменить защиту, уничтожить весь тираж диссертации, а Костомарову предложить выбрать другую тему для работы. Новую диссертацию историк успешно защитил в 1844 г.

В 1846 г. был учрежден из всех товарищей министров Комитет по пересмотру Устава о службе гражданской. Конечной целью император поставил ему «уничтожение гражданских чинов». Уваров отреагировал на это запиской 7 ноября 1848 г. «О системе чинов в России», где утверждал, что последняя если и устарела по форме, то по своему главному принципу никак не является анахронизмом. Министр доказывал, что в руках правительства система чинов есть исключительное по своему значению средство воспитания в народе духа служения Государству, ее уничтожение неминуемо повлечет моральную деградацию чиновничества, а значит, и катастрофическое снижение дееспособности государственного аппарата: «Мысль общая за полвека, что каждый Русский подданный должен служить Престолу, мысль, которая благоговейно руководит целыми поколениями, с уничтожением Табели о рангах несомненно ослабеет... образуется новый разряд людей... менее привязанных к Правительству, а более занятых своими выгодами... людей без прошедшего и будущего... совершенно похожих на класс пролетариев, единственных в России представителей неизлечимой язвы нынешнего европейского образования»48. В итоге работа Комитета фактически приостановилась, но предположение об уничтожении деления чиновников на разряды по уровню образования было сформулировано и получило некоторый ход.

Есть все основания полагать, что Уваров отдавал себе отчет в том, что развивающаяся общественная мысль требует печатного выражения, что можно принудить общественное мнение к печатному безмолвию, но нельзя остановить рост его значения. Еще будучи попечителем Санкт-Петербургского учебного округа, он полагал, что администрации надо как-то сотрудничать с представителями «пишущего класса», предлагал цензорам следить, чтобы «журналы, писавшие в 1812 году иначе бы писали в 1815 году, и мало-помалу согласовывались бы с намерениями правительства, следуя таким образом общему стремлению к новому и прочному порядку вещей»49.

Став министром при Николае I, Уваров брался охранять существующий «порядок вещей». А для этого следовало немедленно пресечь проникновение в печать каких-либо отголосков общественно-политических вопросов, волновавших умы в «дни Александровы». Посещая в качестве ревизора Москву, он дал в связи с этим четкие указания цензурному комитету. «Политическая религия, - внушал Уваров, — имеет свои догматы неприкосновенные подобно христианской религии; у нас они: самодержавие и крепостное право; зачем же их касаться, когда они, к счастию России, утверждены сильной и крепкой рукой»50. А в официальном отчете, упоминая о «дерзости» некоторых журналов, «особенно московских», Уваров категорически утверждал, что необходимо пресекать «покушения» журналистов к «важнейшим предметам государственного управления», проникновение в печать опасных, приносимых из Европы «политических понятий», при этом строго следить за рассуждениями о «предметах литературных», вообще, умножать, где только можно, число «умственных плотин»51.

Не найдя общего языка с редактором «Московского телеграфа» Н. А. Полевым, Уваров методично и настойчиво стал добиваться закрытия журнала, не скупясь на самые неблагоприятные для репутации в верхах характеристики редактору, и в 1834 г., несмотря на то, что Полевому покровительствовал шеф жандармов А. X. Бенкендорф, министр, улучив момент — появление отрицательной рецензии на понравившуюся царю драму Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла» — добился своего: «Московский телеграф» был закрыт. В истории с запрещением издания «Телескоп» Н. И. Надеждина, другого московского журнала, главную роль сыграло III Отделение. Уваров приложил к нему руку, подав докладную записку, где, доносил, что в Москве господствует не искорененный после 14 декабря оппозиционный дух52.

Как цензор граф С.С. Уваров не обошел вниманием и французскую литературу, которая тогда была наиболее читаема элитарной частью общества, а, выходя на русском языке, охватывала и более широкую аудиторию. Он видел в произведениях большей части новейших французских романистов господство такого «духа» и такой «ложной нравственности», через которые они «не могут доставлять полезного общенародного чтения». Выступая 27 июня 1832 г. на заседании Главного управления цензуры, Уваров говорил: «Содержа в себе предпочтительно изображения слабой стороны человеческой натуры, нравственные безобразия, необузданности страстей, сильных пороков и преступлений, эти романы не иначе должны действовать на читателей, как ко вреду моральных чувств и религиозных понятий»53. Проявив цензорскую сверхбдительность, он уверял, что та поспешность, с какой стараются переводить и печатать на русском языке эти произведения, «служит признаком пробуждающейся наклонности к чтению этого рода сочинений». Он предлагал «положить преграды распространению между народом вкуса к чтению этого рода».

Главное управление цензуры с учетом точки зрения графа С.С. Уварова подготовило и разослало в цензурные комитеты распоряжение о том, что цензоры должны точно выполнять § 80 цензурного устава, рассматривая французские романы, в сравнении с другими книгами, более строго «в отношении их нравственного содержания», «господствующего духа и намерения авторов» и не одобрять к переводу те из новейших французских романов, которые «производят вредное впечатление на читателей»54. Понятно, что после такого распоряжения путь французской литературе к широкому кругу русских читателей был закрыт.

Но министр понимал и недостаточность чисто репрессивных, запретительных мер. Например, в то же самое время в Петербурге он требовал от цензоров известной гибкости: «... Действуйте так, чтобы публика не имела повода думать, будто правительство угнетает просвещение»55. Цензурный устав не запрещал цензорам другие занятия. Министр привлекал в Цензурные комитеты ученых и литераторов, но туда шли неохотно. «... Возиться в навозной куче не дли того, чтобы отыскать бриллиант, а для того, чтобы выудить, что больше всего в ней воняет», - так отзывался об обязанностях цензоров шеф жандармов граф А. Ф. Орлов56. Цензурный гнет в николаевское время усиливался еще и потому, что функции надзора за печатью продолжали рассредотачиваться за пределы непосредственно цензурного ведомства. Не только III Отделение, но и Министерства (военное, финансов, внутренних дел, иностранных дел, императорского двора), Почтовый департамент, II Отделение с. е. и. в. канцелярии, некоторые временные учреждения могли вмешиваться в дела цензуры Министерства народного просвещения. Уварову приходилось защищать перед шефом жандармов своих цензоров от нападок. «Свидетельствуя о нас, то есть о Куторге и мне, как о лучших цензорах и профессорах, - рассказывал А. В. Никитенко об одном таком случае, - министр заявлял, что находится ныне в большом затруднении относительно цензуры. Люди благонадежные не хотят брать на себя этой несчастной должности, и если мы с Куторгой еще остаемся в ней, то только по просьбе его, министра»57. Издатели и авторы не без оснований смотрели на цензора как на своего естественного врага. Специальные правила обязывали цензурные комитеты в случае сомнений отдавать материалы, вплоть до художественных произведений на просмотр в соответствующее ведомство. Опасаясь придирок и взысканий, цензоры старались перестраховаться. Имея и виду такое положение, попечитель Московского учебного округа, граф С. Г. Строганов в 1845 г. писал Уварову: «...я заметил на опыте что писатели наши до крайности стесняются цензуры в издании своих сочинений; тем самым нередко благонамеренные и полезные для общей образованности статьи или остаются ненапечатанными, или выходят в свет совершенно несвоевременно»58. Строганов предлагал поручить ему посылать по своему усмотрению статьи на просмотр в то или иное ведомство. Правда, и с самим Строгановым авторам приходилось нелегко. Например, тому же Устрялову стоило большого труда убедить влиятельного при дворе графа, что в его курсе русской истории «нет ничего противного нашим религиозным верованиям».