Драма А. Н. Островского «Гроза»

Для Кулигина с его отвлеченно-просветительских позиции столпы города Дикой и  Кабаннха - одна стать. Калиновский  мир в его описании «жестоких нравов» одноцветен. А вот близкий к этому миру Кудряш чувствует глубокое различие между Диким и Кабановой. Оба самодуры, но один, по меткой характеристике Кудряша, «как с цепи сорвался», а другая «по крайности все под видом благочестия».

В некоторых сценических  и литературоведческих интерпретациях Кабаниха предстает ревностным хранителем патриархальной старины. Но это заблуждение. Кабаниха - человек кризисной эпохи, как и другие герои трагедии. Это  односторонний ревнитель худших сторон старого мира и, вследствие своей  односторонности, - самодур. Полагая, что  везде и во всем Кабаниха блюдет правила «Домостроя», что она  рыцарски верна формальным регламентациям этого древнего кодекса нравственной культуры, мы поддаемся обману, внушаемому силой ее характера.

На деле она легко отступает  не только от духа, но и от буквы домостроевских предписаний. «Обидим не мсти, хулим  моли; зла за зло не воздавай, ни клеветы  за клевету; согрешающая не осуждай, вспомяни своя грехи и о тех  крепко пекнся; злых мужей совета отвращался; буди ревнитель правоживущнм и тех  деяния напнсуй в сердце своем  и сам тако же твори», - гласит старый нравственный закон. «Врагам-то прощать  надо, сударь!» - увещевает Тихона Кулнгин. И что он слышит в ответ? «Поди-ка поговори с маменькой, что она  тебе на это скажет». Деталь многозначительная! Кабаннха страшна не патриархальностью  своей, а самодурством, скрытым под  маской закона. Старая нравственность подвергается здесь полной ревизии: из нее извлекаются формы наиболее жесткие, не выдержавшие испытания  временем, оправдывающие необузданный деспотизм.

Своеволие Дикого, в отличие  от самодурства Кабанихи, уже ни чем не укреплено, никакими правилами  не оправдано. Нравственные устои в  его душе основательно расшатаны. Этот «воин» сам себе не рад, жертва собственного своеволия. Он самый богатый и знатный человек в городе. Капитал развязывает ему руки, дает возможность беспрепятственно куражиться над бедными и материально зависимыми от него людьми. Чем более Дикой богатеет, тем бесцеремоннее он становится. «Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь? - заявляет он Кулнгину. - Так знай, что ты червяк. Захочу - помилую, захочу - раздавлю». Тетка Бориса, оставляя завещание, в согласии с патриархальным обычаем поставила главным условием получения наследства почтительность племянника к дядюшке. Пока законы обычного права стояли незыблемо, все было в пользу Бориса. Но устои пошатнулись, появилась возможность вертеть законом так и сяк, по народной пословице: «Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло». «Что ж делать-то, сударь! - говорит Кулигин Борису. - Надо стараться угождать как-нибудь». «Кто ж ему угодит, - резонно возражает знающий душу Дикого Кудряш, - коли у него вся жизнь основана на ругательстве? Опять же, хоть бы вы и были к нему почтительны, нешто кто ему запретит сказать-то, что вы непочтительны?»

Но сильный материально, Савел Прокофьевич Дикой слаб духовно. Он может иногда н спасовать  перед тем, кто в законе сильнее  его, потому что тусклый свет нравственной истины все же мерцает в его  душе: «О посту как-то, о великом, я говел, а тут нелегкая и подсунь  мужичонка; за деньгами пришел, дрова  возил. И принесло ж его на грех-то в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать  нельзя, чуть не прибил. Вот оно, какое  сердце-то у меня! После прощенья просил, в ноги кланялся, право, так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся... при всех ему кланялся».

Конечно, это «прозрение»  Дикого - всего лишь каприз сродни его  самодурским причудам. Это не покаяние Катерины, рожденное чувством вины и мучительными нравственными терзаниями. II все же в поведении Дикого этот поступок кое-что проясняет. «Наш народ, хоть и объят развратом, а теперь даже больше чем когда-либо, - писал  Достоевский, - но никогда еще... даже самый подлец в народе не говорил: «Так и надо делать, как я делаю», а, напротив, всегда верил и воздыхал, что делает он скверно, а что есть нечто гораздо лучшее, чем он и  дела его».

Дикой своевольничает с тайным сознанием беззаконности своих  действий, он чувствует, что «от своего безумья страждает, что жизнь  его - «от бога грех, а от людей  посмех». Ведь «Домострой» учил «всякого неправедного стяжания не желати», «никого  ни в чем не обижати». «И за добрую покупку и торговлю... торгового  человека пригоже подчивати и  добрым словом прнпсчати и ласковым приветом». Только таким купцам «от  бога греха нет, а от людей остуды, а от гостей похвала во всех землях». Перед нами герой, порочность которого, говоря словами П.В.Анненкова, «имеет все признаки нравственной распущенности, грубости и невежества», но «лишена  средств окрепнуть до ясного, положительного злодейства». И потому Дикой пасует перед властью человека, опирающегося на закон, или перед волею сильной  личностью, дерзко сокрушающей его  авторитет. Его невозможно «просветить», но можно «прекратить». Марфе Игнатьевне Кабановой это, например, удается  легко: она, равно как и Кудряш, прекрасно видит корень внутренней слабости самодурства Дикого: «А и  честь-то невелика, потому что воюешь-то ты нею жизнь с бабами, вот что». В глазах Кабанихи Дикой – Аника-воин.

Почему же неуправляем  Дикой для Бориса, почему эти просвещенные и умные люди бессильны перед  произволом купца-самодура? Конечно, немаловажную роль тут играют бесправие того и другого. Вспомним кулигннское: «Нечего делать, надо покориться! А вот когда будет у меня миллион, тогда я поговорю». Но у Кудряша миллиона нет, а тем не менее Дикого он «прекращает», да и Кабаниха «разговаривает» его отнюдь не миллионами.

Мудрый Островский обнажает в «Грозе» коренную слабость просветительского  мышления, здесь есть скрытая полемика с некоторыми положениями статьи Добролюбова «Темное царство». Известно, что эта статья пришлась драматургу по сердцу, многое совпало в ней  с его собственными размышлениями («это будто я сам написал»), многое заставило взглянуть на жизнь  под иным углом зрения, но кое-что  не могло не насторожить. Добролюбов был глубоко убежден, что самодура легко «прекратить» силою рассудительного, просвещенного ума, что самодур  мгновенно пасует перед логически  строгими убеждениями. «Самодур, - писал  критик, - также почти не имеет  истинных нравственных понятий и, следовательно, не может правильно различать  добро и зло и по необходимости  должен руководствоваться произволом». И потому «не бойтесь вступать в серьезный и решительный  спор с самодурами. Из ста случаев  в девяноста девяти вы возьмете верх, только решитесь заранее: что вы на полуслове не остановитесь и пойдете  до конца, хотя бы от того угрожала вам  действительная опасность - потерять место  или лишиться каких-нибудь милостей. Первая ваша попытка заикнуться о  вашем мнении будет предупреждена  возвышением голоса самодура; но вы все-таки возражайте. Возражение ваше будет встречено бранью или выговором... Но вы не смущайтесь: возвышайте ваш  голос наравне с голосом самодура, усиливайте ваши выражения соразмерно с его речью, принимайте более  и более решительный тон, смотря по степени его раздражения. Если разговор прекратился, возобновляйте его на другой и на третий день, не возвращаясь назад, а начиная с того, на чем остановились вчера, - и будьте уверены, что ваше дело выиграно. Самодур возненавидит вас, но еще более испугается».

Сцена решительного разговора  Кулигина с Диким сделана буквально  по рецепту Добролюбова. Просвещенный человек не отступает, пытаясь внушить  Дикому правильные понятия о пользе солнечных часов и спасительной силе громоотводов. Кулигин настойчив  и смел, его рассуждения, с точки  зрения образованного человека, здравы и убедительны. Но они вызывают сокрушительную брань и решительную неуступчивость Дикого, как только речь заходит  о... грозе! Причем в брани этой Дикой  как бы и не самодурствует: он опирается  здесь на авторитет нравственного  закона: «Какое еще там елестричество! Ну как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы  мы чувствовали, а ты хочешь шестами  да рожнами, прости господи, обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин  ты? А? говори! Татарин?»

У Дикого не простой сумбур в голове, как казалось Добролюбову. В нем еще живет народная культура, тысячелетняя мифология, перед которой  язык логического ума бессилен. Дикой  не случайно обращается здесь за поддержкой к миру, к народной толпе: «Эй, почтенные! прислушайте-ка, что он говорит!»  Народное сознание - не сброд суеверий, не «темнота разумения», а стройная, освященная нравственным светом космогония, все элементы которой органически  связаны друг с другом. Гроза для  калиновцев, и для Катерины в их числе, - не глупый страх, а напоминание  человеку об ответственности перед  высшими силами добра и правды. Просветитель Кулигин этот этический  смысл не берет в расчет, а потому его пропаганда воспринимается калиновским  сознанием как бунт чудака-анархиста, «антика» и «химика» против непреложных нравственных истин. Ведь природа в народной поэтической мифологии - необходимый элемент не только эстетического, но и нравственного миропорядка.

Были попытки в литературоведении  и на сцене театра представить  «лучом света в темном царстве» Кулигина, попытки, как правило, неудачные. В  Кулигине Островский показал не только сильные, но и слабые стороны русского просветительства, пытавшегося, говоря словами одного из героев Достоевского, «с одной логикой через натуру перескочить», стремившегося создать  рациональную культуру на основе естественнонаучных знаний без достаточных опор на культуру народную. Очевидно, «Гроза» оказала  некоторое влияние на мировоззрение  Добролюбова. Ведь именно в статье «Луч света в темном царстве» критик пришел к переоценке некоторых просветительских иллюзий.

Мир темного царства более  сложен и многоцветен, чем это  кажется Борису и Кулигину. Он еще  не растратил полностью духовную открытость и простодушие, доставшиеся  ему в наследство. Здесь никто  не склонен к тайным интригам, добро  и зло не прячутся, не маскируются, все центральные события трагедии свершаются «на миру». Всенародно валяется в грязи кающийся в грехах Дикой, всенародно принимает он позор и  посмеяние от проезжего гусара («Смеху-то было», - вспоминает об этом Кудряш). Несмотря на высокие заборы и крепкие засовы все, что творится в семейном мирке  калиновцев, немедленно становится общим  достоянием. Не только покаяние Катерины это подтверждает: оно лишь наиболее последовательно реализует те душевные порывы, которые пробиваются в  поведении других действующих лиц. Тихон, например, с завидной откровенностью рассказывает Кулигину о семейной драме, не упуская ни малейших подробностей и не смущаясь опасностью показаться смешным: «Нет, говорят, своего-то ума. И, значит, живи век чужим. Я вот возьму да последний-то, какой есть, пропью; пусть маменька тогда со мной, как с дураком, и нянчится».

Есть в этой бесхитростности  освежающий и ободряющий момент. Что  и говорить, «жестоки нравы в городе Калинове». Но Кулигин все-таки сгущает  краски, когда говорит о невидимых  и неслышимых слезах за калиновскими домашними затворами. Купеческие семейства, вопреки желанию устроить жизнь  «шито да крыто», волей-неволей тащат  на всеобщий позор свои семейные неурядицы  и конфликты. Вопреки буржуазным стремлениям к обособлению и  двоедушию, не утратил еще пока Калинов  свою связь с народной культурой. Эта связь подвергается в «Грозе»  трагическим испытаниям, но полностью  она еще не порвалась. В среде  купечества еще возможно появление  открытого, цельного характера Катерины с ее искренним признанием: «Обманывать-то я не умею; скрыть-то ничего не могу». Дух «мира» еще веет над темными  водами калиновского царства, выходя из недр его и собираясь отлететь. Высшей носительницей этой «отлетающей» демократической культуры является Катерина, на глазах теряющая в этом царстве опоры, тщетно ждущая от него сначала достойного признания, а  потом достойного наказания. Ее смерть - осуждение мира, загубившего свой цвет, свою красоту, свою мудрость, общинный склад и лад народной души.

Против «отцов» города восстают в «Грозе» молодые силы жизни. Это Тихон и Варвара, Кудряш и Катерина, замыкающая галерею «детей». Бедою Тихона являются рожденные  темным царством безволие и страх  перед маменькой. По существу, он не разделяет ее деспотических притязаний и ни в чем ей не верит. В глубине  души Тихона свернулся комочком добрый и великодушный человек, любящий  Катерину, способный простить ей любую обиду. Он старается поддержать жену в момент покаяния, даже хочет обнять ее. Тихон гораздо тоньше и нравственно проницательнее Бориса, который в этот момент, руководствуясь слабодушным «шито-крыто», «выходит из толпы и раскланивается с Кабановым», усугубляя тем самым страдания Катерины. Но человечность Тихона слишком робка и бездейственна. Только в финале трагедии пробуждается в нем что-то похожее на протест:

«Маменька, вы ее погубили! вы, вы, вы...» От гнетущего давления самодурства  Тихон увертывается временами, но и  в этих увертках нет ни грана свободы  и воли. Разгул да пьянство сродни самозабвению. Как верно замечает Катерина, «и на воле-то он словно связанный».

Варвара - прямая противоположность  Тихону. В ней есть и воля, и  смелость. Но Варвара - дитя Диких и  Кабановых, не свободное от бездуховности  «отцов». Она почти лишена чувства  ответственности за свои поступки, ей попросту непонятны нравственные терзания Катерины. «А по-моему: делай, что хочешь, только бы шито да крыто  было» - вот нехитрый жизненный кодекс Варвары, оправдывающий любой обман.

Гораздо выше и нравственно  одареннее Варвары Ваня Кудряш. В  нем сильнее, чем в ком-либо из героев «Грозы», исключая, разумеется, Катерину, торжествует народное начало. Это песенная натура, одаренная и  талантливая, разудалая и бесшабашная  внешне, но добрая и чуткая в глубине. Тем не менее, и Кудряш сживается  с калиновскнми нравами, его натура вольна, но подчас своевольна. Миру темного  царства Кудряш противостоит своей  удалью, озорством, но не нравственной силой.

Итак, в темном царстве  Островский видит мир, обособляющийся от эпического целого народной жизни. В нем душно и тесно, внутренняя перенапряженность, катастрофичность жизни ощущается здесь на каждом шагу. Но калиновский мирок еще не замкнут наглухо от широких народных сил и стихий жизни. Живая жизнь с заволжских лугов приносит в Калинов запахи цветов, напоминает о сельском приволье. К этой встречной волне освежающего простора тянется Катерина, пытаясь поднять руки и полететь. Лишь Катерине дано в «Грозе» удержать всю полноту жизнеспособных начал в культуре народной и сохранить чувство нравственной ответственности перед лицом тех испытаний, каким эта культура подвергается в Калинове.